Нелюдь

      У него синяя кожа, синие пальцы, синее лицо. Даже, сука, член — ну кто бы мог подумать! — синий. Почти человеческий, почти то же самое — но не совсем. Имитация, подделка, контрафакт.       Она закрывает глаза, чтобы не видеть.       Когда он касается её, она на мгновение — на самое мгновение — вздрагивает. Не может привыкнуть. Давно пора бы — а не получается.       Долг перед покойным Императором. Покойным...       Чисс не поставил это условием их сотрудничества открыто, но ясно дал понять. Более чем ясно.       Было ли это предательством? Едва ли. Он бы понял. Долг всегда был прежде всего, а сейчас это было необходимой мерой; не такая уж большая плата за долгожданный перелом в ходе войны — и возможность сохранить то, за что Император положил свою жизнь.       Плох тот начальник, который не умеет признавать своих недостатков. Она была сносным тактиком и довольно плохим стратегом, и не замечать того, к чему это привело — значило бы не замечать очевидного. Пусть не худшим, пусть в сложившейся ситуации была и не только лишь её вина, — но чтобы исправить казавшееся безысходным положение, было мало, даже будь она хорошим. Её было безнадёжно, катастрофически мало.       Нужен был кто-то уникальный. Кто-то, кто был бы способен не только решать задачи по мере поступления, до кишок выворачиваясь наизнанку, чтобы хоть на миллиметр сыграть на опережение там, где без этого было просто нельзя — но с улыбкой играть ва-банк, не теряя математической точности расчётов. Двигаться вперёд, а не только лишь удерживать позиции. Как всегда мог Император — сколько она его помнила. И, как оказалось, мог Траун. Единственный не-человек, которого Палпатин не просто повысил — в обход всех уставов протащил в высшее командование Империи.       Он был ей нужен. Его знания, его навыки, его авторитет. Его мозги.       Ему нужно было её... Да хатт его знает, что ему было нужно. Говоря объективно, она не могла не понимать, что в своём текущем положении могла предоставить взамен до смешного немного. У неё не было даже «Лусанкии» — больше не было. Были кое-какие ресурсы, разумеется... Кое-какие силы, кое-какие связи — и репутация, которая куда выигрышнее бы смотрелась у поверженного врага, чем у новообретённого союзника. Неужели это стоило того? Стоили ли эти осколки того, чтобы возвращать ей давно песком сквозь пальцы просыпавшуюся власть?       Но ещё ему нужно было её тело. Вопрос «Зачем?» оставался открытым: она могла лишь строить предположения — одно другого унизительнее. Он, чисс, экзот, нечеловек... Неужели он не мог найти женщину своей расы? Если ему вообще были нужны женщины. С их-то фирменной самодисциплиной.       Или ему было нужно показать ей, неукоснительно напоминать, что их сотрудничество — лишь на его, Трауна, условиях?       Мужчины. Всегда хотят показать женщине её место.       Он брал её быстро и резко, и никогда — в постели. От необходимости спать с ним она, по крайней мере, была избавлена. Трахаться было более чем достаточно.       У него была тёплая кожа. Нарочито тёплая, не горячая... Как у животного. Водоплавающего животного с плотной, пружинящей, тёплой кожей. Даже приятной на ощупь, если не думать, что скоро её часть окажется в тебе.       Даже если в этот момент она будет не против.       И губы тёплые, настойчивые. Как будто резиновые, не сухие, не влажные. Нечеловеческие.       У него губы были сухие. Всегда сухие, потрескавшиеся, прохладные. Показная холодность всегда граничила в нём со скрытой страстью — неукротимой, горькой, всепоглощающей... Живой.       Нелюдь целовался не по-людски. Не закрывая мерцающих красным глаз, настойчиво, хищно, но всегда — равнодушно. Она не могла объяснить это ощущение звенящей пустоты, но оно было столь явственным, что она воспринимала его как неизбежность; факт, не стоящий удивления.       Эта игра была по его правилам. Её мнение было — и даже, как ни странно, не только формально — почти главенствующим в другой: к её предложениям за столом совещаний он всегда относился со всем вниманием и учтивостью. Как если бы они и правда были на равных. Будто им обоим не было известно, что нет.       Тогда, в первый раз, он не задавал вопросов. Они обсудили детали её «приглашения к сотрудничеству» — просто и буднично, без игр и экивоков. Пытаться обмануть Трауна было глупо; ожидать с его стороны альтруизма — тоже. Он — исключительно вежливо, но твёрдо — подчеркнул все неприятные в своей очевидности факты, прежде чем выдвинуть условия. Вполне резонные, ожидаемые — их категоричность компенсировалась заведомой выполнимостью, известной и ей, и ему: он не собирался требовать от неё невозможного — лишь напомнить расклад сил. И ей не оставалось ничего другого, кроме как их принять.       А затем она обнаружила себя прижатой к столу его телом, и его намерения не оставляли сомнений.       На долю секунды она не могла в это поверить — что этот экзот о себе возомнил? Ведь не может же эта синемордая тварь, пусть сколь угодно талантливая в тактике и стратегии, покуситься на... И сразу же осеклась. Теперь — может.       Она... не была против. Слишком чётким было осознание, что быть против — быть против, когда он был ей необходим, а она ему всего лишь полезна, — означало бы поставить под удар всё дело. Но, к её собственному удивлению, вместо ожидаемого отвращения она чувствовала лишь мрачноватое, ироническое принятие.       Смешанное со слабым намёком на интерес.       Он предпочитал брать её сзади; она была тому лишь рада. Так можно было хоть на мгновение представить на месте чисса — его. Лишь на мгновение, — на долю мгновения, ровно настолько, чтобы что-то внутри ёкнуло в отчаянной, невозможной надежде! — и не успевший начаться мираж тут же развеивался.       Темп, ритм — всё было другим. И были другими слишком тёплые руки, аккуратно-уверенно шарящие по её телу. Ничуть не старающиеся оставить отметин, не впивающиеся в кожу, не препятствующие дыханию. Не преступающие границ дозволенного. Не делающие больно, но унизительные в своей методичной, бесстрастной правильности.       Как будто он играл очередную партию дежарика... Не столько стремясь к победе, сколько с издевательским изяществом воспроизводя заведомо выигрышную последовательность ходов. Одновременно подчёркнуто оставаясь в рамках конвенциональной нормы по её биологическому виду — и вызывая странное, свербящее под кожей чувство неправильности.       Две невольные злые слезинки выступили у неё на глазах, когда он вошёл в неё первый раз — и слава всем богам, что нелюдь не мог их видеть. Отвыкшие за несколько лет мышцы отчаянно силились принять его в себя, мучительно пытаясь подстроиться под то чужеродное нечто, что посмело нарушить их уже ставший привычным покой после...       Она и не думала, что после Императора у неё будет кто-то ещё. Это казалось... Не то чтобы невозможно, нет. Разумеется, это было возможно — но до тошноты нелепо. Глупо, пошло, бессмысленно.       Она как наяву помнила их последнюю ночь — когда ещё не знала, что она окажется последней. Когда у них ещё было будущее. Когда у Империи было будущее.       Его светящиеся золотом глаза, которые, казалось, видели её суть, самое её существо, её настоящую — какой у неё никогда не получалось быть без него. Сквозящее в них восхищение, неизменно сопровождающее его жадное желание обладать — обладать ей без остатка. Не угасающее от того, что она давно была — его. Давно... Всегда.       Прикосновения сухих холодных рук — такие знакомые, родные. Ни на что не похожее чувство единения, что в бесконечности Галактик они — вместе. Пронзающая всё тело острая судорога, источником которой служили его пальцы — когда-то раньше пугавшая её, но со временем ставшая почти долгожданной; толкающая её к краю, заставляя болезненно изгибаться дугой — но хоть на время вырываться из опутывающих нитей её вечного тревожного клубка.       Она обессиленно осела на него и долго лежала, чувствуя его ненавязчивое тепло и уткнувшись носом в изрезанную глубокими морщинами щёку. Он обнимал её за плечи и улыбался — иронически, отрешённо, ласково. Уходя в толщи времён, причин и следствий, пропорций и вероятностей — неисповедимых путей Силы, куда ей был путь заказан. Но она могла быть с ним рядом — а он хотел чувствовать её рядом.       Потом был Эндор. И больше ничего не было. Дни, сливающиеся воедино.       Лишь бесконечная гонка с препятствиями к отдаляющейся по мере приближения цели, к тому же рассыпающейся на глазах. Где выбора «остановиться» она себе позволить не могла. Ведь у них будущего больше не было — но будущее Империи она ещё могла спасти. Должна была спасти.       Интересно, что бы подумал чисс, знай он, что она пыталась — пусть и безуспешно — представить на его месте другого? Она боялась подумать, как бы такое расценил Император, и что бы за этим последовало. Вот только с ним ей это не приходило в голову — ни разу за десять лет. От присутствия синего же хотелось откреститься — но он, по счастью, залезать в головы не умел.       А ведь он знал, с кем она была. Знал, не мог не знать. Император благоволил самодовольному чиссу, зная, что польза, которую он мог принести Империи, стоила того, чтобы связываться с нелюдем — а тот, казалось, с почтением исполнял его волю.       Доставляло ли ему радость то, что теперь его женщина стояла на коленях перед ним?       Можно было лишь гадать; радости он не показывал — как, впрочем, и её отсутствия. Его гладкое, синее лицо не выражало ничего. Лишь едва заметный вздох, когда он кончал, глубоко входя, да раз или два — пара хрипло произнесённых слов на чеуне. Когда липкая жидкость стекала по ногам, — странная, вязкая, голубоватого цвета, похожая и непохожая на человеческую, — она с горечью радовалась, что Сила не наградила её возможностью родить. Сколько хаттовых лет она считала это злой насмешкой судьбы, окончательной манифестацией своего бессилия во всём, что было ей по-настоящему важно — чтобы теперь благодарить её!       Перевешивало ли неспособность произвести на свет продолжение человека, которого она любила — избавление от необходимости вынашивать синекожего ублюдка, гибрида чисса и человека, который был бы проклят ненавистью обоих?       Она закрывала глаза, когда он трахал её лицом к лицу. Было невыносимо видеть, как экзот скользил по её телу кроваво-красным, нечеловечьим взглядом, созерцая, изучая, оценивая — и, по всей видимости, приходя к удовлетворяющим его выводам.       Чувствуя приятную, отвратительно желанную наполненность, видеть, кто был её причиной.       Да, хатт бы его побрал, ей это нравилось. Тело предательски реагировало на того, кто посмел им обладать, и тянулось к нему, посылая в уставший мозг сигналы удовольствия.       Которые было глупо отрицать, ссылаясь лишь на одни представления о «правильности».       Она хотела ощущать его в себе, хотела чувствовать этот нарастающий экстаз и те несколько мгновений, когда разум блаженно пуст и все тревоги отходят на второй план, теряясь за тянущими мышечными сокращениями.       Чувствовать тепло — пусть такое, нечеловеческое.       Чувствовать. Хоть что-то.       Пусть в очередной раз, поймав на себе его взгляд на официальном собрании, она невольно читала в нём предупреждающее: «Пусть вы корчите из себя невесть что, госпожа директор, но вы такая же, как и все».       Где не считывалось, но угадывалось непроговоренное даже мысленно «шлюха» — не имеющее даже цели оскорбить; лишь снисходительно вынесенный вердикт.       И хотелось вновь пойти помыться. А потом задушить его голыми руками — не сразу, постепенно, наблюдая, как он пытается — и не может вырваться, как мелко трясутся его синие конечности, теряет осмысленность взгляд омерзительных красных глаз и вываливается фиолетовый язык. Потому что даже эта синяя тварь, по недоразумению слишком точно повторяющая внешние человеческие контуры, должна чувствовать страх.       Вот только одна — без этого нечеловека, — она не справится.       Слишком хорошо, слишком наглядно она успела в этом убедиться. Едва не отдав в руки назвавших себя Новой Республикой мятежников то, что некогда клялась защищать — «не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами».       И если дело покойного Императора требовало от неё поступиться всего лишь собственной гордостью — что же, разве это можно было считать слишком большой ценой?       ...Она закрывает глаза, чтобы не видеть его. Привычно обводит языком головку, ощущая терпкий вкус. Продолжая совершать возвратно-поступательные движения ртом, чувствует крепкую хватку на волосах. Нелюдь толкается сильнее ей в самую глотку, так, что дышать становится нечем совсем, и она снова становится безвольной, бессильной куклой, пока он, по-прежнему безмолвно, кончает ей в рот.       Её ноги почти не дрожат, когда она поднимается, одной рукой опираясь о письменный стол — краем сознания в очередной раз удивляясь, что мышцы всё ещё слушаются её, дышат лёгкие и перегоняет кровь сердце, а кости продолжают выдерживать вес по-прежнему стройного и подтянутого, но ставшего таким непомерно тяжёлым тела.              Чисс застёгивает безупречно белые брюки. Оправляет форму так, чтобы на кителе не осталось ни единой складки. Быстро, но вполне обычно. Руками.       Когда Император расстёгивал её пуговицы движением Силы, не шевеля и пальцем, это пугало её куда меньше.       Она опирается о столешницу, расправив плечи, и провожает его взглядом. На её припухших губах играет кривая саркастическая усмешка. Плевать, что она обнажена. В конце концов, как будто он чего-то ещё не видел.       — До новых встреч, мадам Айсард.