позволь мне заглянуть в твой разум

Первая ошибка Кларка: он отвечает на звонок, не посмотрев на определитель. В его защиту стоит сказать, что сейчас середина дня, а еще он в дюжине шагов от стола, когда телефон начинает звонить; ему приходится торопиться со скоростью Кларка Кента, твердо удерживать ступни на полу на пути туда. Он тянется к телефону вверх ногами, пытается снять трубку, пока тот не прозвонит в четвертый раз и не переключится на автоответчик. Кларк фокусируется на том, чтобы звучать, будто слегка запыхался, когда произносит: — Извините, здравству… э-э, добрый день, Дейли Плэнет, Кларк Кент, слушаю. — Ну привет тебе, Кларк Кент, — мурлычет Брюс. Кларк зажмуривается почти инстинктивно. Не помогает. Брюс повышает ставки, использует этот теплый, ленивый тон, когда по шкале брюсуэйновых брюсов уэйнов он набирает одиннадцать из десяти, и этот голос заставляет самые безобидные вещи звучать порнографически. Сердце Кларка уже стучит слишком быстро, это мышечная память: оно знает, что означает этот тон, когда он говорит вот так. Кларк сглатывает. — Мистер Уэйн, как… приятно. — Кларк знает, что ему не следовало выбирать это слово в ту же секунду, как оно слетает с языка, но уже слишком поздно. Вторая ошибка. — М-м, я надеюсь, так и будет, — соглашается Брюс, и Кларк беспомощно поднимает руку, чтобы ослабить галстук, оттянуть воротник от глотки, в бессильной надежде, что станет легче дышать; не то чтобы это было необходимо, но сейчас такое ощущение, что ему нужно, что ему нужно и что Брюс намеренно выгоняет весь воздух из комнаты. — Могу ли я… — сделать что-то для вас — нет, боже, он не может такое ляпнуть, но помочь вам с чем-то ничуть не лучше. У Брюса есть определенные стандарты, на самом деле он не скажет: ну, конечно, суть в том, что я мог бы использовать твою помощь с моим членом, если получится уделить минутку вечером, прилетишь и посидишь на нем. Но это не значит, что они оба не будут думать именно об этом. Брюс сжаливается над ним и откладывает третью ошибку, но только на пятнадцать секунд. — Семь вечера, — говорит он, и тон у него низкий и веселый — потому что он, по всей видимости, догадался обо всех окончаниях того предложения и еще придумал пару, а теперь они оба об этом думают. — Пентхаус? Кларк закусывает щеку изнутри. Он чувствует: лицо заливает теплом, да так, что он, наверное, уже розовый. Ему следует отказаться. Ему нужно отказаться. Он обещал себе, что так и поступит — не каждый раз, когда Брюс просит его, просто иногда. Достаточно часто. Достаточно часто, чтобы выжить. Потому что все не должно обстоять вот так, он знает, что не должно; ему не следует быть таким, блядь, отчаявшимся, он не должен чувствовать, как его сердце закручивается в узел в груди, не потому, что Брюс звонит ему, чтобы поебаться… — Хорошо, — слышит он собственный голос, и звучит тот так же неприлично, как у Брюса, он говорит тихо, бездыханно, словно уже под Брюсом, и тот держит его за запястья. — Семь вечера. Пентхаус. — Жду с нетерпением, — говорит Брюс, и Кларк уже закрыл глаза: нет ничего проще, он тонет в звуке его голоса, в богатом горловом тоне, который появляется у Брюса, когда он удивлен, но приятным образом, когда он приближается к тебе, а не отдаляется на расстояние иронии. — Ага, — говорит Кларк, и это даже не слово, но Брюс, вероятно, его не упрекнет. На мгновение повисает тишина, а потом звонок разъединяется, но в этот миг Кларк изо всех сил слушает ту сторону провода, так истошно, что Брюс мог бы вполне стоять перед ним. Он слышит дыхание Брюса. Он слышит биение его сердца. А потом все заканчивается, и Брюс пропадает, вдруг, полностью. Не то чтобы Кларк не был способен его найти, если постараться, не мог бы пробраться по звуковому пейзажу всей агломерации Метрополиса и Готэма, не мог бы снова включиться в действие, но… Но это было бы четвертой ошибкой, а Кларк сегодня решил каким-то образом не дойти до тысячи. Проблема в том, что они друзья. Друзья, которые спят друг с другом. Друзья с привилегиями. Но все-таки, в конце концов, друзья. Жестокая ирония: когда-то Кларк даже помыслить не мог, что они ими станут, а теперь это… правило. Линия на песке, та ошибка, которую он еще пока что не совершил. Вообще говоря, он совершил эту ошибку и пересек линию; но он не совершил ошибки и не рассказал об этом Брюсу. За прошедшую пару лет Кларк многое узнал о нем. Выучил все лики Брюса, как он может быстро перейти от непристойности к участию, к серьезности, и как каждый лик может оказаться настоящим, как и другие. Не маски, сходящие с лица, закрывающие его, а грани, части Брюса, которыми он поворачивается к Кларку, выбирает, какой позволить сиять в данный момент. И Брюс разрешил ему. Брюс уже дал ему столько всего. Брюс вернул его из мертвых. Брюс спас мир и создал команду, а это значит, что Кларк никогда снова не будет один, и пускай Брюс делал все не поэтому. Брюс уступил так много, позволил им всем забраться в скелет семейного дома, открыл территорию, которая принадлежала ему одному так долго — поделился оборудованием, техникой, дал доступ к Пещере, к Альфреду. Столько всего, даже не считая секса. И сама мысль, что Кларк может взять все это, знать, как это ценно, что именно это уже означает для Брюса, а потом требовать еще больше… Потому что именно так дело и обстояло бы. Он знает Брюса достаточно хорошо, чтобы понимать это. Если бы Кларк что-то сказал, это была бы не просто информация, и это не случилось бы потому, что он просто не был в состоянии больше молчать. Только не для Брюса. Для Брюса это был бы скрытый призыв к действию. Сделай что-нибудь. Скажи что-нибудь. Произнеси то, что я хочу услышать. Сделай меня счастливым. Люби меня в ответ. И это еще самый лучший сценарий. В худшем случае Брюс для начала просто этому не поверит. Он решит, что Кларк подпал под влияние крепкой дружбы, хороших рабочих отношений, небольшого количества спасений жизни и почти двух лет умопомрачительного секса. Выхода нет. Хуже того, Кларк не хочет выхода. Он бы оставил все как есть, держался бы за происходящее так сильно, как только может, если бы только мог довериться себе и молчать. Но он не может, он не может. Его самого иногда пугает, сколько всего он хочет от Брюса, как сильно он этого хочет. Он знает, что все не может обстоять так, как он испытывает: почти физическое ощущение, неумолимая, саднящая пустота там, где должен быть Брюс, так, что Кларк даже самому себе объяснить не может. Все это кажется глупым и мелодраматичным, но ему… ему больно, и иногда Кларк по-дурацки думает, что не сможет больше удерживать это в себе. В последний раз, когда они ебались, он почти не смог. Все стало так плохо, ему пришлось прикладывать огромные усилия, чтобы удержать это в себе, не допустить, чтобы оно просочилось наружу, — и Брюс заметил. Он отвел руки Кларка от его закрытых глаз (дурацкая психосоматическая боль в голове) и перестал двигаться на члене Кларка, аккуратно устроился верхом на его бедрах и спросил, все ли в порядке. Внимание Бэтмена — так же наготове, как и непристойности Брюса Уэйна за тридцать секунд до того. Дерти-ток все только ухудшил. Кларк любил его так сильно в тот момент, чувство обострилось так, что оказалось за сантиметр от агонии, так, что у Кларка защипало в глазах. Глупость. Какая глупость. Ему просто нужен был перерыв, вот и все. Он мог молчаливо страдать, как рациональный взрослый человек, не увлекаясь чрезмерно, не думая, будто он в буквальном смысле ранен происходящим, боже. Да только он все равно ответил на звонок. Семь вечера. Пентхаус. И под этим Брюс подразумевает отель в центре, верхний этаж которого готов для Брюса Уэйна в любой час дня и ночи. Они уже ебались там десятки раз; Кларк знает, где он находится, знает, как туда попасть, знает, какой маршрут избрать так, чтобы привлечь наименьшее количество внимания, и неважно, к Кларку Кенту или к Супермену — мало ли кем он окажется в шесть сорок пять. Он прибывает в отель в семь, в гражданском, и да, безопаснее воспользоваться лифтом, но то дурацкое, желающее, ищущее чувство внутри него и так уже закручивается в узел при мысли о том, чтобы задержаться и увидеть Брюса на минуту позже. Кларк двигается так быстро, как только может, не оставляя ничего, кроме размытого пятна, а потом он уже в безопасности и на балконе, а Брюс… Брюс даже не кричит на него из-за того, что он рисковал. Брюс впускает его внутрь, и через две минуты его вещи уже на полу; через пять Брюс отсасывает ему, кажется, только ради собственного удовлетворения, чтобы услышать задушенный стон, почувствовать, как пальцы Кларка беспомощно впиваются в его плечи — потому что через десять минут Брюс останавливается и маневрирует с ним до кровати, полностью игнорирует его член и вжимает в простыни из тысячи нитей, целует так, что в легких заканчивается воздух. Брюс держит его голое бедро одной рукой, ебет короткими, жесткими толчками и запрокидывает его голову, чтобы поцеловать. И в этот момент все начинается снова. Кларк издает беспомощный звук и отворачивается, гримасничает; одной рукой он обнимает Брюса за плечо, подтягивается, зажмуривается и пытается спрятать лицо на шее Брюса, Боже, он не может это сделать, не сейчас. Он не может развалиться на части при Брюсе, не из-за чего-то столь бессмысленного. Он впивается зубами в губу, нащупывает простынь другой рукой и сжимает пальцы в кулак так сильно, что ткань бесшумно расходится под его ногтями — и все-таки вот оно, чувство, которое пронзает его столько болезненно, такое ощущение, что грудь Кларка разломилась от его силы, и все это в два раза хуже, чем в прошлый раз. Пустое, голодное место внутри раздирает когтями, рвется наружу, оно неумолимо, слепо, оно ищет Брюса, и он не может… Он не может его остановить. Господи, все взаправду. Это не чувство, это реальность. У него есть одно спресованное, кристальное мгновение, чтобы понять это, и в этот момент он теряет контроль. Он отчаянно пытался удерживать его, запихивать внутрь до побелевших костяшек, и без контроля, без отказа потакать ему, оно выпрыгивает наружу и встает на место, именно там, где оно всегда и должно было быть, и весь мир меняется. Границы самого Кларка, его рассудка, того, чем он является, меняются в невозможной расцветающей вспышке света, цвета и ощущения — да только он не видит и не ощущает все это, но других определений у него нет. Оно ошеломляет его, заполняет все его пространство, и он бы испугался, но рядом с ним — Брюс. Когда комната снова фокусируется, Кларк отдаленно понимает, что все еще на спине, голый, прижимает к себе Брюса. Брюс все еще внутри него. Кларк уверен, что кончил, где-то в середине процесса, и очевидно, что кончил и Брюс. Кларк задыхается в плечо Брюса, его грудь вздымается в рваном дыхании, он сотрясается и чувствует себя по-дурацки, да только с Брюсом происходит то же самое. Брюс… Брюс тоже вцепился в него, одной рукой он обнимает его за затылок, вторая дрожит на его бедре. Брюсу нужно отпустить его, нужно понять, что только что произошло и в порядке ли Кларк, да только он не может убедить собственные пальцы разжаться, не может убедить себя в том, что можно позволить хоть сантиметру пространства разделить его и Кларка — и Кларк, конечно, никак не может об этом знать. Но знает. — Брюс, — хрипит Кларк, неясно ошеломленный, в глотку Брюса. Брюс сглатывает. Пытается принудить себя думать, понять, что он, блядь, делать будет со всем этим: потому что он чувствует изумление Кларка, медленное, наползающее удивление, и если он впустит все это, если он позволит себе поверить, то… — Этого не было, — говорит Кларк, пытаясь оставаться впереди него, пытаясь понять, к какому выводу этот быстрый, как ртуть, разум, придет следующим. — Я не знал, что я сделаю… что я могу… этого никогда не случалось раньше. Конечно, не случалось. В памяти вспыхивает Лоис, и если бы Кларк мог выбирать, тогда, конечно… Кларк медленно хмурится. Он снова почти чувствует себя целым, и кровать под ним столь же реальна, как чувство Брюса в его голове, и он умудряется опереться на локоть, удержать свой вес и отстраниться. Брюс все еще тяжело дышит, опустил взгляд вниз, вообще не смотрит на Кларка. — Я ни с кем не спал так долго, как я сплю с тобой, — предпринимает попытку Кларк. И Брюс все еще не встречается с ним взглядом, но это не имеет значения; они двигаются нога в ногу, понимают и понимаемы. Полтора года, от Блэк Зиро до дня, когда Кларк погиб, и у него с Лоис даже не было всего этого времени. Глубина чувств не больше и не меньше, просто другая, может, чтобы это случилось (чем бы оно ни было) просто не хватило времени. Значит, случайность. Время, экспозиция, биология; ловушка… Боже. Кларк мотает головой, беспомощный, и у него в глотке застряло нечто похожее на смех. Потому что он знал, что именно так и будет, попытайся он сказать Брюсу; он просто не думал, что его собственный мозг сделает это для него. И без дыры посредине, там, где, как Кларк понимает, должен был быть мост, связь, все еще есть чувство. Просто эмоция, теперь, когда… когда физиологическая потребность, чем бы она ни была, удовлетворена. Никакой раны на самом-то деле; просто бесконечное, беспомощное, нежное, несокрушимое чувство, что он испытывает к Брюсу. Дыхание Брюса сбивается. Он зажмуривает глаза. — Кларк, — хрипло говорит он. — Это… это… И тогда Кларк не может не прикоснуться к его лицу, к его виску, не может не провести пальцем по ресницам под закрытыми глазами; по щеке, челюсти, рту. Чувство растет, его не остановить, и Кларк позволяет ему, потому что сейчас он все равно не может его спрятать. Нет никакой возможности, что Брюс не знает. И Брюс издает задушенный звук глубоко в глотке, резко приникает к Кларку; его губы мягкие, неловкие, и внутри, вот там, яркая, неожиданная сверхновая Брюса, заполняющая небо Кларка… Кларк делает резкий вдох посреди поцелуя, и боже, он идиот. Брюс идиот. Они оба — идиоты. — Ты не должен был знать, — говорит Брюс в рот Кларка, смешливо и бездыханно. — Я не думал, что ты захочешь знать, — признается Кларк тихо и позволяет себе съехать к линии челюсти Брюса, его щека трется о щеку Брюса. Тот ничего не говорит. Но то, как он медленно вдыхает, то, как его рука сдвигается, чтобы придержать лицо Кларка, сказали бы все за него, даже если бы Кларк сам не мог почувствовать, что это значит. — Ну, — наконец неровно выговаривает Брюс в ухо Кларку, — это твоя ошибка.