Клюква в сахарной пудре

      Утром Моблит принес небольшую коробку, перевязанную белой лентой, и поставил на стол вместе с пачкой сухарей. На предложение перекусить Ханджи кивнула, но затем снова склонилась над бумагами, причудливо выгнув спину. Моблит подходил еще несколько раз, чтобы напомнить про еду и необходимость держать позвоночник ровно. Ханджи отказывалась от первого и охотно соглашалась на второе, однако, не успевало пройти и пары минут, как Моблит заставал Ханджи в той же скрюченной позе. Если к чаю Ханджи прикасалась, опустошая кружку за кружкой, то сухари лежали нетронутые. К вечеру Моблит был серьезно обеспокоен. Когда на пороге комнаты появился Леви Аккерман, Моблит встретил его со смутной надеждой.       — Господин Аккерман, может, хоть вы что-нибудь сделаете? Капитан ничего не ест со вчерашнего дня. Сидит и пишет про девианта, которого мы встретили на прошлой вылазке. Не знаю, как быть, — голос Моблита сквозил искренним переживанием. — Если так продолжится, то произойдет что-то ужасное!       — Мне-то какое дело? Пускай сидит и пишет, — Леви нахмурился, смерив надоедливого Моблита тяжелым взглядом. — Дай пройти, мне надо кое-что передать четырехглазой. Эрвин просил.       — Господин Аккерман, пожалуйста, — Моблит стоял на своем. — Капитан только вас слушает.       — Если бы она меня слушала, то не захламляла бы стол всяким мусором, — Леви презрительно сощурился, сумев разглядеть комнату даже сквозь узкий дверной проем. — Ладно, попробую что-нибудь сделать. Иди, проветрись пока. Целый день, наверное, взаперти сидел. Иди, иди.       Леви толкнул Моблита в плечо и захлопнул дверь прямо перед его носом. Моблит остался один в темноте коридора, немного потоптался у порога и лишь затем поплелся к выходу, по пути споткнувшись о выступающую ступеньку.       Ханджи сидела, по-прежнему ссутулившись, и напряженно вглядывалась в свои записи. Леви дважды постучал в дверной косяк, и только тогда голова Ханджи приподнялась.       — А, это ты, Леви? Проходи, у меня чай есть.       — Тебя Эрвин ждет. Через час будет собрание, — Леви сделал еще шаг и замер у кровати, облокотившись на изголовье обеими руками.       — Вечно не вовремя. Ладно, может, закончу… Слушай, а хочешь почитать, что я тут нарыла? Оказывается, титаны…       Моблит был прав. Леви слегка помрачнел при виде Ханджи. Под глазами у нее лежали глубокие синяки от нескольких бессонных ночей, лицо осунулось и похудело, нос заострился, по бокам явно обозначились скулы. Ханджи была одета в рубашку с закатанными рукавами, которая обнажала линии узких локтей и запястий. Из-за того, что передние пуговицы были расстегнуты, ворот не скрывал острых ключиц и выпирающих ребер.       — Помолчи. Голова от тебя трещит. Почему ни черта не ешь?       — А, — Ханджи легкомысленно улыбнулась. — Аппетита нет. Так ты чаю хочешь? Бери, не стесняйся, он же твой. Ой, кипяток кончился… ну, ничего, еще теплый должен быть. Плесни и мне немного.       Леви наполнил металлическую кружку Ханджи до краев. Себе налил совсем немного и, отпив, поморщился. Чай был заварен неплохо (чувствовалась рука Моблита), но чуть теплый чай — это уже не чай. Так, жижа с привкусом чайных листьев.       — На, пей, — он поставил кружку на стол. — И начинай уже есть. Кости да кожа. Смотреть страшно.       Ханджи без особенного желания потянулась к сухарю, подцепила пальцами и недоверчиво понюхала. Первый укус сделала без желания, но со второго начала жевать энергичнее и в один присест умяла сразу три сухаря.       — Кстати, а это что? — Леви приметил на краю стола ту самую коробку, которую с утра пораньше притащил Моблит.       — Клюхва в сахарной бутре, — с набитым ртом ответила Ханджи. — Моблит купфил, это фкусно, пофробуй. Мофье люпбимое…       Леви потянул за край ленты, затем неторопливо развернул бумагу, просыпав немного пудры на стол. Внутри лежали крупные круглые ягоды, покрытые толстым слоем сахарной глазури. Кусочки пудры липли к пальцам, плавились от человеческого тепла.       Леви впервые видел клюкву в сахарной пудре. В подземном городе, где он вырос, фрукты и ягоды стоили очень дорого. Единственной доступной сладостью был сахар, который торговцы откалывали от одного большого куска и заворачивали в отрезок ткани. В конце улицы находилась лавка, владелец которой топил сахар, а затем делал из него леденцы и карамель. Леви видел, как мальчишки, смеясь, выходили из этой лавки и, облизывая конфеты, убегали в сторону базарной площади. Сам Леви ни разу не был внутри и всякий раз прятался за угол, следовало массивной двери открыться. Однажды он осмелился подойти к витрине и стал свидетелем того, как владелец накладывает в пакетик леденцы разных форм и размеров: зеленые, красные, синие, желтые. Конфеты переливались на свету, щедро посыпанные каким-то порошком. Покупатель взял пакет и протянул золотую монету. Леви разжал кулак, в котором лежала небольшая медная монетка, и спрятал ее в карман. Вечером они с матерью пили пустой чай. Мать достала сахар.       — Не хочу, я разлюбил.       Мать удивленно захлопала глазами:       — Ладно, я тогда уберу.       — Не люблю сладкое, — Леви накрыл клюкву бумагой и тщательно отряхнул руки. — Я вообще-то по делу пришел. А теперь мне пора.       — Да кудаф ты торопфишься? Пофиди немного. Чай выпфей.       Леви посмотрел в кружку, на дне которой плавали редкие волоски заварки, и мотнул головой.       — Ну, как зфнаешь. А клюхва вкусная, — Ханджи потянулась вперед, к коробке, и по случайности уронила бумажку. — Моблит умепфет выбирать…       Пальцы зачерпнули несколько ягод, перепачкавшись в сладкой посыпке. Ханджи клала ягоды в рот по одной и, когда ладонь опустела, расплылась в довольной улыбке, промурлыкав долгое и полное удовольствия «м-м-м». Сначала на языке была лишь сладость, но по мере того, как глазурь таяла, зубы добрались до сочной клюквы и прокусили ее. На кончике языка взыграла кислинка. Ханджи заверещала еще громче и взяла новую горсть ягод.       Леви угрюмо наблюдал, как коробка пустеет, и хмурился все сильнее. Ханджи заметила это, когда очесала добрую половину, и неловко вытерла рот, измазанный в пудре:       — Тофно не буфешь? Офень пфкусно, Леви. Слафко и кифло одновременно.       Леви повернул голову и с присущей ему строгостью всмотрелся в смущенное лицо Ханджи. Затем отлип от кровати и подошел ближе, подняв с пола упавший пергамент:       — Ешь осторожнее, не подавись.       Ханджи почувствовала себя неловко, попав под прицел серых глаз, и от нечего делать решила напихать в рот еще ягод, прямо противореча тому, что только что сказал Леви. Одна, вторая, третья. Через минуту в коробке осталась только сладкая пыль. Ханджи облизнула губы и неудовлетворительно сморщилась. Одна из клюкв горчила.       С набитыми щеками, вся в сахаре, с выражением довольства Ханджи казалась нелепой до хохота. Складка на лбу, как бы Леви ни хмурился, разгладилась, глаза потеплели, однако лицо оставалась таким же спокойным и отстраненным.       — Все-таки попробую, — Леви обогнул стол с правого бока и замер прямо напротив.       — Но нифчего не офсталось…       — Разве?       Ханджи неуверенно взглянула на коробку и вздрогнула, когда Леви наклонился. Теплое дыхание опалило ее губы, вымазанные в сахарной пудре. Ханджи была липкой и мягкой, от нее совсем не хотелось отрываться. Но в клюкве главное не пудра, а сама ягода, и Леви перехватил ее, уже надломленную, при помощи языка, сразу ощутив характерную оскомину.       — Леви, ты… — Ханджи сидела ни живая ни мертвая и нервно протирала стекла очков. — Ну… как клюква-то?       Леви прожевал последнюю ягоду и тяжело вздохнул:       — Вкусно, но я не распробовал. Надо еще.       — Но больше же нет… кончилось… Я могу попросить Моблита…       — Не совсем. Ты съела достаточно. Думаю, если повторить…       — Повторить? — Ханджи чуть не свалилась со стула. — Что ты хочешь повторить? Только не говори, что…       — Ничего, четырехглазая, я просто шучу. Доедай сухари и приходи. Эрвин ждет.