***
Сцепленные руки. Такое непривычное ощущение… но размыкать переплетенные пальцы на удивление не хочется им обоим. Какаши порывается потянуть Обито на себя, словно желая вырвать из кошмара, в котором тот, видимо, добровольно поселился. Он позволяет себе приложить усилие, будто и правда верит, что получится. Сам же Учиха на одно единственное мгновение точно забывает обо всем и хочет подчиниться и ответить на движение, сделав шаг вперед. Но ярость не затихает, а поблескивающий в чужом глазу шаринган — принадлежащий ему, — и боль, различимая даже в красном омуте с тремя томоэ, заставляют его замереть, упираясь крепко ногами в пол и с секунду сжимая чужие пальцы своими. Ухмылка расползается по лицу, а следом хитрый трюк и вот уже он выпускает огненный шар, с наслаждением въехав ногой почти что со всей силы по лицу старого друга, чтобы больше не видеть этого трагичного выражения, наполненного виной, тоской и явно незаметным для других, но очень отчетливым для него, противоречащим всему, — счастьем. Засранец был действительно счастлив, что друг детства жив, и Обито не понимал, как тот вообще смел подобное чувствовать, зная, что Учиха натворил. Он не осознает, что подобной мимолетной мыслью осудил собственные поступки, впуская в себя все больше сомнений, обвивающих сердце словно корни.***
Как они к этому пришли — не понимает ни один из них, но и сопротивляться внезапно обуявшему желанию или скорее даже порыву никто не торопится, не останавливаясь, двигаясь резко и отрывисто. Обито чуть ли не рвет одежду на чужом теле, оставляя небольшие лоскуты от формы Какаши на холодном полу. Всё в камуи казалось холодным, а воздух был удивительно чистым, несмотря на то, как они скакали вокруг друг друга всё это время, не жалея сил, используя стихии и оставляя за собой кровь и пот. Но даже так всё вокруг было почти наэлектризовано и Какаши на автомате взглянул на свою ладонь, видно ожидая увидеть райкири. Но ничего не было, лишь пальцы подрагивали от смешанных чувств, что все так же мешали дышать. Между ними почти нет пространства. Было невыносимо жарко, несмотря на то, что для Обито перепады температур пустой звук, а на Какаши оставалось все меньше одежды. Ожесточенное в битве лицо Учихи не поменяло свое выражение и они будто продолжают сражаться, только как-то неправильно и извращенно. Эта мысль билась в головах у обоих, но все еще не останавливала. С каждой секундой все будто постепенно теряло смысл и, казалось, только эти действия были безоговорочно необходимы и важны. Неизбежны. Это было стихийно, но они не теряли рассудок, напротив, все было кристально ясно и каждое движение было осознанным, просто все приняло новый оборот. Напряжение копилось, бой не помогал и скорее всего, кто бы ни победил, это ничего бы не решило — ни глобально, ни между ними — и только зудело бы на подкорке. Первым выпад совершил Обито, спонтанно опрокидывая Какаши на землю и придавливая собой, сев сверху, после очередного обмена ударами. На какую-то долю секунды Какаши опешил, удивляясь такой смене настроя, но, взглянув в чужое лицо, осознал, что ничего, на самом деле, не поменялось, и разные глаза напротив все еще светились гневом и явным желанием убить, просто он нашел другой способ. Изощреннее. У Какаши мелькает в голове вопрос — не будет ли это оскорблением для чистой и светлой любви Обито к Рин, но он тут же отбрасывает эту мысль, понимая, что невинность тех чувств погибла вместе с девочкой, чье сердце он пронзил собственной рукой. Сейчас она словно по-хозяйски покоилась на боку Обито, чуть сжимая и сминая в пальцах ткань, ощущая жар тела под одеждой. Но воспоминания болезненно колют сердце и он присоединяется к чужим действиям и судорожно помогает стащить с себя форменный жилет, едва осознавая, что с него уже стягивают брюки вместе с бельем. Хриплое и тяжело дыхание над макушкой, задевающее волосы, проносит по телу толпы мурашек и Какаши сам не замечал, что у него стоит уже давно. Это не слишком удивительно, в бою случается часто и с годами перестаешь это воспринимать и вовсе, отдаваясь делу всецело, стараясь просто выжить и выполнить миссию. Победу в битве — убийство — можно было сравнить с оргазмом. Не по ощущениям, но по облегчению в моменте, когда ты чувствуешь, как напряжение, сжимающее внутри всё, резко тебя покидает. В случае с ними не стоило ожидать ничего обыкновенного и даже чья-то смерть не предрешила бы итог всей войны. Все было куда сложнее. Поэтому Какаши почти испускает облегченный вздох от осознания, что он может побыть с Обито — живым Обито — еще немного. Его эгоистичное желание. Он весь состоит лишь из них, убеждает себя в этом годами, почти свыкся, но почему-то именно сейчас это непреодолимым комом встает в горле. Они напоминают ему о том букете из сожалений и вины, что он носит с собой с того дня, как «погиб» Обито. Учиха же на размышления времени не тратит, когда в пару движений расстегивает собственные брюки, запрещает себе предаваться воспоминаниям, когда раздвигает чужие ноги, и не позволяет прислушиваться к доводам разума, нашептывающим, что происходящее не сделает ничего для них проще, когда, стянув зубами перчатку с ладони, смачно плюет на нее и использует слюну, как единственную смазку, распределяя по члену. Едва вздрагивает и выдыхает сквозь стиснутые зубы, глядя на крупный напряженный член, слабо пульсирующий под пальцами. Он не тратит время на подготовку или — что было бы смешно — прелюдии, он даже не интересуется в должной мере чужим телом и в обычной ситуации Какаши бы оскорбился, но сейчас он лишь с молчаливой покорностью наблюдает за ним. Приставив головку к сжатому кольцу мышц, он грубо врывается в чужое тело, рывком, не щадя и даже не предупреждая. Хотелось сделать как можно больнее, заставить Какаши скулить и, возможно, даже просить остановиться. Он не знает, в какой момент в нем вдруг проснулось это желание — наблюдать за чужой беспомощностью и страданиями. Какаши шипит сквозь зубы, сжимает в пальцах крепкое плечо и затылком бьется об пол. Боль для него почти ничтожна после всех ран, оставленных на теле, что не прекращали тянуть и зудеть где-то на фоне всех ощущений. Он к ней привык уже давным-давно, хоть эта и была новой и неожиданно острой. Правда в груди все стискивает странный трепет — неестественный и болезненный. Какаши соврет, если попытается убедить кого то или, по крайней мере, Обито сейчас в том, что он не мазохист. Брови сдвигаются к переносице в жалобном выражении, но всем телом он выказывает полное подчинение и позволение делать с его телом все, что вздумается, в надежде, по меньшей мере, таким образом искупить хотя бы часть вины. Но не то чтобы Учихе какое-либо разрешение вообще было нужно. Он собирался взять, как ему казалось, свое — Хатаке, раз разом проводивший долгие часы, всматриваясь в его имя, выведенное на камне, это доказывал — и любое сопротивление готов был подавить на корню, не переставая чутко прислушиваться к каждому чужому движению, ожидая удара или… хоть чего-нибудь. Но не добился даже осуждения во взгляде или слов, что попытались бы его остановить. Он пробует вновь толкнуться до конца резким движением, но чувствует чужое неосознанное сопротивление, от чего грязно ругается себе под нос, но следом, все же нарушив их безмолвную борьбу, уже громче огрызается, нахмурив в очередном приступе раздражения брови: — Какаши, расслабься, черт тебя дери! — По-моему, именно это и… мф-ахх!.. И п-происходит… Звучит почти насмешливо, глаза на мгновение искрятся весельем, но очередной грубый толчок вновь выдавливает из него хриплый и глухой выдох. Учиха не утруждает себя заботой о внезапном партнере. В принципе, как и всегда. В его голове нет желания почувствовать близость, даже удовлетворение, лишь какая-то яростная потребность. Хотелось просто брать, выплескивая все накопившееся, и причинять боль, показывая несовершенство этого мира и в особенности свое этому глупому… В мыслях проносится его собственный голос, что издевательски и может быть чуточку обиженно из раза в раз произносит «Бакакаши», и от этого хочется, как блевать, так и просто заехать по лицу перед собой, будто бы именно сам Хатаке виноват во всем этом помешательстве Обито. Во всем этом нет похоти, может быть лишь где-то далеко внутри, от чего сами тела отзываются и ощущения даже от простых коротких прикосновений дрожью бегут по всему телу. Обито чувствует раздражение, Какаши — трепетное волнение во всех смыслах. И делят они между собой только боль. Терпеливостью Учиха не страдал никогда, желая получать все и сразу. И не обремененный такой вещью, что мучала простых смертных, как совесть, продолжал неумолимо вколачиваться во все еще напряженное тело, разрабатывая узкую задницу собственным членом, что даже для него было слегка болезненно. Какаши поддавался с трудом, сжимаясь и в то же мгновения шипя, судорожно хватая ртом воздух и приглушенно извиняясь, стараясь раскрыться, расслабиться, но повторяя это вновь. Обито неожиданно завело это еще больше и он сдвинулся, меняя угол, и толкнулся практически до самого конца, оскалившись и чуть прижмурившись, задевая нужную точку, из-за чего Какаши выгнуло дугой и он издал раненый животный звук. Смесь боли и удовольствия подняли горячую волну в теле Какаши, а такая близость на войне со своим старым погибшим другом, о котором он думал почти каждый день своей жизни, доводила его чуть ли не до бреда с первых секунд, как он оказался на этом полу, придавленный чужим весом. Он отдается добровольно. Хотел считать это частью искупления, но почти от каждого движения Обито ловил искры удовольствия и стыдливо отводил лицо, скребясь по полу ногтями или сжимая чужие плечи, искренне пытаясь не показывать своих эмоций не только из-за смущения, но и ненависти к себе, что заливала его с головы до ног так же, как яркие ощущения. Он будто хотел отдать себя в жертву, а в итоге получал незаслуженное, хоть и болезненное, глубоко извращенное удовольствие. Член в заднице чувствуется слишком хорошо, а откровенная грубость все больше доводила до исступления, из-за чего невозможно было себя удержать. Какаши ерзает и шевелится слишком много — раздражающе много — кажется Обито, поэтому с очередным рыком он использует мокутон и медленно, выползающие прямо из пола его собственного измерения, корни обвивают пояс Какаши и его бедро, и лодыжки, несильно сжимая и удерживая в одном положении. А у Хатаке мысли все больше мечутся, стыдом накрывает с головой. Он думает о том, что натворил, о том, чего не сделал и где так откровенно проебался, что по другому и не скажешь. Провал. Потеря. Убийца друзей. Потеря, потеря. Неудачник. Одиночка. Убийца. Собственные ошибки заполняют голову, выползают на передний план, застилая обзор перед глазами. Чужое лицо — красивое даже со шрамами и такое родное — размывается, а облики прошлого давят, хороня его под грузом вины. Он думает о всех страданиях, что испытали люди из-за одной его ошибки, которая привела Обито на этот путь. Которая заставила его страдать столько лет. Заставила изменить себе. В груди сдавливает болезненно и спирает дыхание, он даже почти не чувствует толчков и того, как Обито облегченно рыкнул, ведь Какаши неожиданно расслабился, полностью отдавшись на волю ему. Учиха, перехватывая его за бедра, подкидывая те повыше к себе на пояс, сжимает до синяков бледную кожу с росчерками шрамов и втрахивает его в холодный пол с остервенением, скалясь в победной ухмылке, правда не ощущая никакого настоящего удовлетворения, от чего двигался только жестче. Смазки отчаянно не хватало, лишь ощущалось только внутри что-то горячее и густое, — в нос ударил сладковатый запах железа, — едва ли облегчающее процесс, но и это отходило на второй план. Эта связь хранила под собой что-то глубокое и разное для каждого из них и останавливаться Обито бы не посмел. И не хотел. Получая, казалось бы, удовольствие от чужой боли. А Какаши же чувствует, как больше не может сдерживать отчаяние. Глаза наполняются влагой, в голове гудит и он бесшумно выдыхает, глядя на Обито, на его ожесточенное лицо, на грубые шрамы и явную ненависть во взгляде, ощущая, как горячие дорожки скатываются по вискам. Впервые маска так мешает дышать. Ни в одной битве он этого не испытывал, пусть он даже был залит кровью и та наполняла рот или после отчаянного бега, который требовал натренированного дыхания. Но сейчас она казалась лишней, совершенно ненужной тряпкой и будто было даже грешно оставлять перед Обито хоть какие то преграды и секреты. Как он может надеяться на прощение, если не способен показать свое собственное лицо? Ему почти по-детски хотелось удивить Обито и в то же время отвлечь, стереть это сердитое выражение лица. И до боли в груди хотелось прикоснуться к нему по другому. С нежностью. Он знал, что до Рин ему словно до луны и даже дальше, но желание было непреодолимым. Пока Обито продолжал грубо иметь его, теряясь в своем безумии и отчаянно стремясь добиться разрядки, из-за чего вколачивался в него все агрессивнее, Какаши легким движением, подцепив край маски, стянул ее до горла и тут же шумно вдохнул, чувствуя слабое головокружение. Прикрыв глаза на долгое мгновение, он пытается свыкнуться с ощущением и вновь заглядывает в чужие. Обито обратил внимание далеко не сразу. Лишь после мягкого и плавного движения руки Какаши, что переместилась теперь ближе к нему и тянулась как-то робко. Он приближался с опаской, словно бы Обито злой цепной пес, — что было явно недалеко от правды, — готовый откусить ему пальцы. Чтобы не позволить себе отступить и не видеть ярости в его взгляде, — слаб, бесконечно слаб, ведь даже это не в силах вынести — Какаши прикрывает глаза и тянется к нему всем собой с явным намерением поцеловать. Нельзя было расценить никак иначе — приоткрытые губы, трепещущие от неловкости и слегка влажные ресницы, дрожащие пальцы и ярко вспыхнувшие внезапно щеки. Все вокруг перестало существовать для Какаши. Враги, война, уничтожение мира. Только Обито рядом. Настоящий, живой и горячий. Поломанный. Хотелось стереть напряжение с его лица, забрать боль себе, позволить забыться хоть на минуту. Учиху от слегка запоздалого понимания аж дрожью пробивает. Он замедляет свои движения, удивлённо хлопает глазами и смотрит настороженно словно на приближающуюся опасность. Чужая ладонь касается щеки со шрамами, ведет подушечками пальцев по линиям, невесомо и бережно, будто боится сделать больнее. Обито чувствовать разучился давно, словно нервных окончаний в теле и вовсе не существовало, но правая сторона и правда, казалось, ощущала лишь давление. От того и удивительным становится — как его будто обдает жаром от прикосновения, точно тепло расходится от чужой ладони, хотя пальцы Какаши, скорее всего, холодные, как и в детстве. В этот момент Обито вдруг по настоящему осознает, чем они занимаются, где и вообще с кем он. Он не может подавить любопытство, поэтому подавляет другое — почти истеричное желание грубо отмахнуться от чужой руки, как от проклятья. Вместо этого рассматривает приближающееся лицо, краем мысли осознавая, что видит его действительно впервые и это не так волнительно, как могло бы быть где-то в другой жизни, скорее немного забавно и даже странно, но может наконец по-настоящему правильно. Будто нашлась недостающая часть композиции. В голове проносятся глупые мысли про очаровательную родинку под губой, тонкие, на вид мягкие губы и точеные скулы, что под маской были не так выражены. Вопреки всем своим убеждениям, Обито случайно возвращается мыслями в детство, когда тысячью и одним способом пытался заглянуть товарищу под маску. От ностальгии, вонзающейся в сердце иглами, его снова выносит злостью, лицо, что до этого было расслабленно в любопытстве, вновь стало хмурым и он грубо толкается, на этот раз до упора и особенно болезненно, а Какаши всхлипывает и, неожиданно чуть вскинувшись от выпада, вжимается в его губы. Поцелуй выходит соленым от слез, что все еще текли из чужих глаз, и неловким, потому что они лишь тычутся друг другу в губы, словно слепые котята, пытающиеся обнаружить правильный путь. Обито набирает определенный темп и двигается все так же жестко и агрессивно, а гробовую тишину в камуи нарушает их возня, тяжелое дыхание и шлепки бедер, потому что напора Учиха не сбавляет ни на миг. Но, перехватывая всю инициативу, целует порывисто, но не ожидаемо зло, кусаясь и пытаясь его сожрать целиком или заставить задохнуться, а легко и будто осторожно, в противовес всему, что происходило. Он не задумывается, почему делает это, просто идет на поводу эмоций и ощущений, чувствуя, как Какаши уязвим, дрожит под ним, жмурится крепко, явно напуганный собственным безрассудством и ожидающий от Обито очередной волны гнева. Но тому не хотелось превращать это в еще больший акт наказания. Его уже смертельно тошнило от того чувства вины, что носил Какаши с собой каждый день словно любимую книжку. Его откровенно убивало, что один из самых дорогих когда-то людей был обречен на страдания в этом ужасном мире. Какаши так же был причиной этой войны. Обито мог не хотеть признавать, но этот черствый придурок — как сильно бы он ни изменился, превратившись в верного пса, что будет ждать хозяина до самой смерти, — все еще давил на все, что спрятано где-то там глубоко в душе. Поэтому Учиха целует его горячо, но осторожно, прихватывая зубами нижнюю губу, посасывая и зализывая каждый острый укус. Влажно причмокивает и шумно выдыхает в лицо. Нагло вторгается в его рот языком, касаясь кромки зубов и нёба легко и ласково, медленно толкаясь глубже с мокрыми звуками, сплетаясь с чужим и лаская, но все так же безжалостно вбивая его в пол собой. Они ведь трахались вопреки здравому смыслу, а не устроили трогательное романтическое воссоединение. Так он себя убеждал. Какаши же удивленный внезапной мягкостью открывает рот пошире, отвечая на поцелуй активнее, безвольно растекаясь под чужим телом, и с трепетом принимает все движения и прикосновения, не осознавая, как в какой-то момент начинает подмахивать бедрами, забываясь и теряясь в ощущениях, отдавая себя этому полностью. Ладонями скользит по предплечьям вверх, чувственно стискивая мускулистые руки, и обвивает Обито за шею, притягивая ближе к себе, судорожно выдыхая ему в рот, будто задыхаясь, но не отстраняется, зарываясь длинными пальцами в ворох чужих волос, сжимая пряди от накатывающих волнами чувств. Сам же Учиха поддается моменту и этим эмоциям, искрящемуся в воздухе возбуждению, что по настоящему охватило их обоих, стоило только отпустить себя и перестать размышлять. Он целует страстно, издавая глухие рычащие звуки прямо в губы Какаши, от каждого толчка сбиваясь с ритма, двигаясь хаотично и не с той отчаянной жестокостью, как ранее, а скорее в погоне за удовольствием, пробегающем по телу словно маленькие разряды тока. Хотелось спросить — не Хатаке ли пускает по его телу мини-чидори, но отрываться от этих действительно мягких и теплых, чуть припухших от покусываний губ не было сил и желания. Они больше внимания уделяют этому поцелую, чем сексу, поэтому еще долго находятся в одном положении, как то нескладно двигаясь навстречу друг другу, ощущая, как затекают конечности, но не обращая на это никакого внимания, будто пытаясь высосать друг из друга все, что накопилось за долгие годы таким тривиальным путем. Накатывающая эйфория раз за разом обрывается в очередном неловком движении и в какой-то момент это доводит Какаши, что был обычным человеком, по сравнению с Обито, да и удовлетворял себя нечасто, завернутый в несколько слоев отстраненности и медленно тонущий в бесчисленных сожалениях. Он всхлипывает громче, все еще в чужой рот, хоть поцелуй и превратился в жадные прикосновения губ, судорожные вздохи и грязное влажное вылизывание. Стоны выходят откровенно просящими, а невнятные мольбы звучат очаровательно невинными, особенно когда в глухом шепоте различается чужое имя. Одним лишь надрывным «Обито» Какаши заменял целую просьбу и сам Учиха понимал его с полутона. Подхватывая устойчиво под бедра, прижимает его к себе теснее и меняет угол проникновения, замедляя толчки и вбиваясь членом прямиком в простату. Дыхание становится тяжелее, а стоны Какаши громче, кажется он уже и забыл, что когда-то чувствовал боль и та лишь отголосками отзывалась в теле, но только добавляла нужных ощущений, от чего его выгибало под Обито, а тот с нескрываемым наслаждением наблюдал за этой картиной. Вглядывался в Какаши, чье лицо было открыто и только ему, рассматривая густо покрасневшие щеки, как и уши, и, скорее всего, даже плечи. Румянец на бледной коже смотрелся до безумия красиво, а глаза — то закатывались, то натыкались на Обито. И Какаши в смущенном смятении от такого пристального внимания стыдливо отводил их тут же в сторону, пытаясь закрыть лицо ладонью и тут же кусая костяшки, чтобы не вскрикивать на особенно глубоких толчках. Обито вошел во вкус слишком поздно и ощущал, как все внутри натягивается и напряжение скапливается в паху. Его собственные глухие стоны рыком разносятся по пустому пространству, но взгляда он не отводит и даже наоборот — записывает это на подкорку шаринганом. В порыве, даже не задумываясь. Сейчас он действовал лишь для чужого удовольствия, удерживая себя на грани, просто чтобы иметь шанс наблюдать, как Какаши мечется под ним и шепчет на выдохе со всхлипами: «пожалуйста», «я так б-больше не могу, Обито…», «коснись м-меня», «сильнееблятьпрошу!..». В глазах уже туманится, а он упивается чужими скулящими стонами, а сам Какаши явно сошел с ума, поэтому Обито просто прижимается к его груди своей тесно, не позволяя ерзать, и, стискивая в пальцах его бедра до явных синяков, увеличивает темп, втрахивая в пол грубо. Уже без былой ненависти, лишь отдавшись кипящему возбуждению, которого, кажется, никогда еще не испытывал. Он одной рукой пролезает между их телами и пальцами обхватывает чужой сочащийся смазкой и пульсирующий от желания член, и ведет большим пальцем по головке, надавливая, заставляя Какаши чуть ли не вскрикнуть. Глядя, как он вздрагивает, и расплываясь в чуть кривой ухмылке, обхватывает в плотное кольцо и сразу двигает рукой в такт собственным толчкам, с щемящим сердце удовольствием наблюдая за выражением лица Какаши, когда у того закатываются глаза, раскрывается рот в немом стоне и он спустя несколько секунд кончает, весь содрогаясь под ним и сжимаясь на члене. И выдыхает устало севшим голосом в последнюю секунду чужое имя. Обито не думал, что это может звучать настолько… Но именно из-за этого отзвука, что в мыслях прокручивался еще и еще, он, сводя брови к переносице и размашисто вбиваясь в расслабленное тело, с рыком изливается следом, жмурясь от накрывающих ощущений. Пару хлюпающих толчков по инерции и Обито, обессиленно склонившись, упирается лбом куда-то Какаши в грудь, переводя дыхание и стараясь распробовать послевкусие такого яркого оргазма. Тот лежит под ним, тяжело дыша и явно сытый и пока еще счастливый, ведь шум в ушах и удовольствие, медленно растекающееся теплом в теле, не позволяют всколыхнуться всем тревожным и тяжелым мыслям. Дерево, что оплело Какаши, медленно отползает обратно куда-то в кубы, воздух в камуи, кажется, быстро фильтруется, а тела постепенно остывают и к ним вновь возвращается разум, и необходимость вернуться в реальный мир отрезвляет. По крайней мере, Обито. Он первым подает признаки жизни, шевелится, с глухим звуком выскальзывает из чужого тела и лениво поднимается, окинув Какаши коротким взглядом и тут же пожалев об этом. На лице усталое блаженное выражение, одежда в хаосе раскидана вокруг, совсем в другой стороне лежит повязка, которую они каким-то образом откинули так далеко, но что цепляло глаз еще больше — россыпь синяков на бедрах, следы от его пальцев и даже от корней, что крепко того оплетали, а из растраханной дырки медленно стекала его сперма. Душу коробит все, но особенно то, что воспоминание не стереть и не забыть никогда — шаринган не позволит — и оно было слишком… хорошим. Обито признается в этом себе, скрепя сердце. От этого становится паршиво и удовлетворение заменяется горечью. Какаши издает какой то слабый звук и тоже двигается. Обито замечает, как морщится чужое лицо и как зубы терзают заалевшие и припухшие губы, прежде, чем отвести взгляд и привести себя в порядок. Всего-то натянуть белье со штанами, да поправить пояс. Он подает голос спустя минуту, повторяя словно заученные фразы о его мечте, его цели и о том, что он не собирается отступать. Голос звучит глубже и тише, но все с той же характерной для него хрипотцой. Какаши вслушивается в этот звук почти с упоением, глядя куда-то в потолок. Проходит одна долгая минута, пока Обито будто ждет чего-то, но, как только Какаши пытается приподняться, в странной панике хмурится, не желая больше связываться с призраками прошлого, что будили в нем забытое. — Пусть ты и выиграл эту битву… Но одержать победу в войне я тебе не позволю, — произносит глухо, безжизненно, бросая это, как честное признание и словно вызов, и перед тем, как переместиться из камуи скользит взглядом по чужой фигуре. Какаши сидит, не пытаясь никак скрыть наготу и произошедшее, в теле чувствуется напряжение, — видимо, грубость и причиненная боль дают о себе знать, — а ладонью скользит по лицу, будто стирая усталость. Обито задерживается на нем взглядом на долю секунды и все же возвращается на поле битвы. Стараясь игнорировать ударивший в нос запах соли и чуть сжатые в тонкую полоску губы.