Купидоны

одинаково страшно было не касаться его совсем и водить бездумно руками, ненароком задевая болезненные раны. его тело и душа были минным полем: задеть опасную точку страшно, но так хочется избавить живописные пейзажи от треклятой взрывчатки, что на сердце что-то без остановки скребётся. ничего не попишешь – необходимо, чтоб разорвался каждый снаряд. всем естеством хаширама чувствовал, как мадару утягивает в топь старых (таких уж старых ли?) воспоминаний. в попытках прислушаться, разглядеть, отчего же так бушует душа былого соперника, погрязал в этой топи и он сам. неудивительно, ведь память о войне у них – одна на двоих. ощущал хаширама лишь вину за то, что прикасается к чему-то сокровенному, от чужих глаз скрытому. словно эти воспоминания – не его ума дело, и не стоило ему в них соваться. будто он проник на вражескую территорию и узнал о его тайнах – по ком горюют, кто голоден, кто слаб. хотелось на коленях вымаливать прощение: за свою бестактность, невежество. однако мадара его вовсе не винил. лишь ёжился немного, задумавшись о своём, отчего волосы смотрелись ещё более торчащими врознь, смотрел недолго в землю и всё же возвращал свой взор к глазам сенджу, что сверкали искренним обожанием. намного приятнее мадаре было утопать в тёпло-карем омуте напротив, чем в собственных отголосках прошлого. мангёке потух, косая улыбка расплылась по бледному мужскому лицу. — Посоревнуемся? — С чего это ты вдруг? Ты, видимо, очень гордишься своими глазами. — Ещё бы, это ведь Шар- — Что такое? — Нечем гордиться. — Да что это с тобой? Ты необычно для себя искренен. — Мои братья не погибли бы. Я не смог уследить за ними. Так что же.. Что же.. — Мадара... — Прости. Я всколыхнул и твои воспоминания, да? «да, мадара», – думал хаширама, – и никто не делал этого так искусно, как ты