Песня о двух

«Ты… любил этого мальчика? Я слышал про такую любовь…». И тут же испуганно: «Я обидел тебя?..». *** Волкодав встряхнулся. Ощерился. Нелетучий Мыш, до этого с исступленным наслаждением уписывавший размоченный в молоке хлеб из мисы на харчевенном столе, тотчас встрепенулся и молодецки развернул крылья, во всю вновь обретенную подвижность да мощь. Зашипел с предостерегающей противника первый и последний раз угрозой, зорко оглядываясь по сторонам. Венн улыбнулся чуть видимо, больше потеплевшим взглядом только что стужей заледенелых глаз, погладил Мыша, успокаивая, и успокаиваясь сам. Все эта песня… О делах стародавних настолько, что поди знай, было ли так когда-нибудь или никогда в жизни не было, не так, не эдак, не людей никого из этих. Живших, вроде бы как, в тех же, что он ныне, краях, но во времена, когда грянула с неба Беда, почти погасившая солнце. Что, коли задуматься, тоже может быть всего-навсего чьей-нибудь выдумкой, дружно подхваченной другими, каждым малость на свой лад, так помаленьку и прижившейся в людской памяти навечно. *** - Скажи, сложат ли когда-нибудь песню о двух братьях? *** Сам тогда такой же малец, как Каттай, венн из племени Серых Псов, еще не получивший имени Волкодава после казавшейся в те дни немыслимой схватки с Волком, вдруг воскрес в душе давно взрослого, но ничего не забывшего, человека. Ожила и былая досада на мудреца, такого же каторжника среди прочих, досада, в какой не нынче, не прежде, не хотелось себе признаваться из почтенья к его сединам. Уж лучше такая любовь, чем никакой, так тот сказал? Что ж, можно, конечно, сказать и так. Вот и Иригойен застыдился сразу, когда заговорил с ним об этом. *** Гадалка ничего не ответила Светелу на самый важный для него во всей жизни вопрос. Ушла от ответа по правде, молвив, что де не о том он ее вопрошает. Ни словечка не добавив о двух братьях, не родных друг другу и бывших друг для дружки родней во сто крат, чем вся родная их кровь. *** Братьев всего было трое и никто никому не был кровной родней. Названный Светелом в семье дикомытов, скрывших под своим кровом спасенного симураном младенца Аодха, сына Аодха, кровью андарха и единственного истинного правителя всех этих покореженных Бедою земель, так полюбился подраставшиму рядом с ним Скваре, что тот собою его заслонил, ограждая от участи служителя Владычице Моране. Коим стал сам, забранный новой ложкой в Котел за тридевять земель, откуда никому из котляров не было обратного хода в прежний мир, для которого братья-мораничи словно бы умирали. Не скворец боле, Ворон теперь, Светела он не то, чтоб забыл, но будто еще родней ему со временем стал другой, его Ознобишей звали. В Черной Пятери частушка одна, меж отделенных от прочих людей всех, мораничей втихую гуляла, как водится не на ровном месте. «Отрок отрока хотел, отрок отрока раздел» было припевом. Злая судьба оторвала друг от друга однажды и с Ознобишей Ворона-Сквару. Когда Светел настолько подрос, чтоб отправится в путь, он пустился Сквару по свету искать, чтоб домой вернуть, чего б ему это стоить не будет. Он – не забыл ничего. Помнил и то, что прикажут коль брату убить его, тот мигом прикончит одною рукой. Так натаскан был с детских лет каждый служитель Моране. Будь, что будет, даже если будет наоборот – частенько говаривал Светел присказку верную, вышло же хуже все, чем он самых снах страшных узреть только мог. Наветом завистников, Ознобиша, царский райца-советник теперь, прозываемый Мартхе, был к смерти приговорен, братьями-котлярами выкранный из Выскерега, насильно в Черную Пятерь приволоченный. Ему жизнь спасая, Ворон, деланно безучастный, два перста, тому, кто собственной жизни стократно дороже, по кусочку на глазах всех стесал, ночью же, когда не видел никто, из темницы похитил. На себе безсознанного вынес, укрыл, следы запутал и к себе погоню завлек. Ему не оставили на руках не единого пальца. Мучали долго. Из самострела в упор добивал один под конец. Но все-таки Сквара не умер! Светел мальчонкой еще игру на гуслях душою всей полюбил, пальцы в кровь неоднократно сбивал, но учился, учился. Хотел с братом любимым вдвоем сыграть, когда тот вновь кугиклы в руки возьмет. А вышло все… И ничего бы не вышло, не подсоби ему снова Хозяин Лесной. Да и не будь он сам жарым пожаром, Аодхом сыном Аодха. Не вернись к нему Рыжик, его симуран, и тогда для многих пустая легенда, тогда тоже ничему не бывать было б уж боле. Пальцы рук всех троих над костром в снегах встретились, плетяжком заветным переплетясь. Светел понял все. В от костра тень отступил. Там, где двое, во все времена третий лишний. *** Волкодав чуть было не попросил бродягу-сказителя завести долгую и мудреную песнь заново, чтобы убедиться, что он все услышал верно и понял правильно. Что не единственный, неожиданно услыхав в чем-то созвучное сокровенным тайнам его души, домыслил все остальное, уйдя отсюда и полностью погрузившись в себя, а то и вовсе задремав ненадолго под усыпляющий перебор гусельных струн. Сделал бы он это или нет, узнать никак возможно. Вернулся Эврих с пенными кружками хмельного напитка, и с кусочком сладкого яблочка для Мыша. Как Волкодава не раздражал без меры кичащийся своей образованностью аррантиад, удивительное дело, кроме как с ним, ему больше ни с кем не было так… хорошо, или как сказать? Как с Каттаем когда-то. Как с братом.