Джаз, На склі три орбіти І стріли на сто, Я їду любити тебе, моя Афродіта, Я твій Ів Кусто, В глибини зашитий…
Антiтела «Ив Кусто»
Ты красива невероятно. Как Афродита Анадиомена, вышедшая из морской пены: нежно-розовая, полупрозрачная, обсыпанная морским жемчугом. Гесиод писал, она была так прекрасна, что народ, столпившийся на берегу острова Кифера, онемел. Везде, где ступала Афродита, расцветали цветы. Везде, где ступаешь ты, разбивается одно сердце. Там, где ты загребаешь руками горячую воду с пеной, тонут целые флотилии. Я тщетно пытаюсь выбраться, неумело управляя своим судёнышком, как Жан-Ив Кусто «Калипсо». У меня ожидаемо ничего не выходит. Не выходит с того самого момента, как я понял, что влюблён. Понял, что рядом с тобой я немею, ни в силах выразить то, что на сердце. Понял, что шансов у меня не больше, чем у фаната из галёрки десятого ряда. Помнится, тогда мы тоже были в Америке, я слушал джаз, и мне казалось, что «чёрные гении» уж точно знают о неразделенной любви всё, что положено. — Томас, не поможешь? — ты стоишь, абсолютно голая, посреди номера. Я уже один раз обжегся и уяснил, что в твоей нежной наготе нет ничего интимного, ничего завлекающего. В ней ты естественна, естественна обезоруживающе, как ребёнок. Тонкая прядь светлых волос зацепилась за застёжку чокера, и твои упрямые пальцы безуспешно пытаются её освободить. — Конечно. — изящные переплетения позвонков заставляют твою кожу вздыматься через равные промежутки. Искусственные, неестественно ровные жемчужины покоятся на ложе твоих ключиц. Я незаметно провожу по бусинам пальцами — они хранят твоё тепло. — Итан опаздывает, — вдруг говоришь ты в звенящую тишину, и штурвал окончательно вылетает из моих рук, — надеюсь, ничего не случилось. Пока твои закушенные губы неровно краснеют, я натурально иду ко дну, путаясь в своём смешном сценическом костюме из кружев. Так было и после AMA — мы вчетвером стояли друг напротив друга в одинаковых смокингах от Гуччи с бабочками. Мы всё ещё были просто друзьями: я не был влюблён в тебя, а Дамиа — в Итана. Вы с Итаном тоже стойко хранили нейтралитет в этой сложной дихотомии «дружба-любовь», умело балансируя на ней до самого конца «американского чёса». После возвращения домой всё изменилось — Дамиано много курил и много писал, практически сросся с пианино. Из-под его рук тогда выходили в основном грустные баллады, но никто ничего не заметил. Кроме меня, конечно. Дамиано осознавал, что шансов у него немного, и его собственное судно, ранее поддерживаемое иллюзорной надеждой, теперь быстро шло ко дну. Так быстро, что мой друг захлёбывался, прыгал в тачку посреди ночи и, наревевшись всласть, ехал в Травестере — много пить, конечно. Я чувствовал странную связь с его страданиями, понимал их, принимал их сосущую безнадёжность. Я не пил, а только запирался в своей комнате и по кругу гонял любимые пластинки, словно героиня Зои Кравитц в «Меломанке». Мне бы пригодилась ярко-красная шапка Ива Кусто — прикрыть уши, которые я отмораживал, конечно же, тебе назло, придаваясь унынию и бесконечно прокручивая в сознании твоё улыбающееся лицо. Итан теперь тоже улыбался гораздо чаще. Улыбался открыто, не сжимая губы и кулаки. Твои волны не стремились его потопить — со мной они обходились не в пример жёстче. Твоя дружба с Итаном закончилась, уступив место чувству, о котором вы оба втайне мечтали — чувству устойчивому, гарантирующему вам будущее счастье. Мне и Дамиано ваша любовь не гарантировала ровным счётом ничего — сбившись в тесную кучку и подняв вверх табличку «Отвергнутые», мы смотрели на вас глазами, полными страха. За прошедший год, конечно, мы оба научились жить в новой реальности — вывозить столько боли из-за вашего союза на ежедневной основе было сложновато. — Привет, — Итан появляется неожиданно, сбивчиво извиняется за опоздание, рассовывает по карманам посадочные талоны и паспорт. — Самолёт задержали. Хорошо, что Дамиано смог приехать за мной. Дамиано тоже здесь: тащит дорожную сумку, плотно сжимает губы, едва слышно матерится в ответ на оправдания Итана. За последние месяцы он сильно похудел: черты лица заострились, отчего высокие скулы кажутся ещё более точёными. Волосы отросли, и теперь он напоминает самого себя в семнадцать — мальчика со всеми шансами на свете. Мальчик использовал эти шансы и получил все блага мира. Мальчик сложил свои достижения у ног человека, которого любит, но не получил того, о чём втайне грезил. Его грёзы потонули в океанской пене, и он остался один. Итан обнимает тебя — раскрасневшуюся, с остатками пены на ногах. Мы с Дамиано наблюдаем за вами с покорностью, давно набившей оскомину. Нью-Йорк под нашими ногами тянется на много этажей вниз, опускаясь до зловонных переходов метро и снова поднимаясь вверх — до смотровых площадок, тонущих в огнях. До тесных баров, которые ждут его, и до джазовых клубов, которые уже открыли для меня свои двери. Я так устал от этого. В моих снах только ты, нефритовый джаз, и эта безответная любовь, затолканная на большую глубину. Туда, где до неё никто не достанет. — Устал? — хрипит Дамиано. В последнее время он стал больше курить да и простужается постоянно — сказываются регулярные ночные прогулки по холодному Большому Яблоку. Этот город никогда не спит, не спит и Дамиано. Садясь в очередное жёлто-чёрное такси, он больше не мечтает об Итане. Почти. Он просто желает ему счастья. Я тоже. Правда. — Устал. — говорят, Ив Кусто тоже исследовал океанские пучины до тех пор, пока это его не убило.