Вечная классика

— Да ну нахуй, блядь! Спутанный клубок проводов с цветными лампочками полетел обратно в коробку. Внутри что-то жалобно звякнуло, и Гэвин запоздало пожалел, что вспылил — не хватало ещё разбить игрушки или саму гирлянду. Коннор расстроится. — Что тут у тебя? — словно подслушав его мысли, Коннор материализовался в дверях гостиной. — Всё нормально, — скрипнул Гэвин. — Гирлянда эта… — Давай я сам распутаю? — И чем мне тогда заниматься? Еду заказывал ты, ёлку украсил тоже ты, ты же её припёр из магазина, как и всё остальное, — Гэвин махнул в сторону дивана, заваленного горой нарядных подушек, камина, украшенного еловыми лапами с парой полосатых красно-белых носков («Это традиция, Гэвин, не делай такое лицо!»), и пушистого ковра из искусственной шерсти. Ковёр Коннор выбрал белый, и Гэвин едва удержался, чтобы не закатить глаза: ну серьёзно, изговнится же на раз, и что, потом каждый месяц в химчистку сдавать? Но, видя, как блестят глаза Коннора, как радостно он носится по дому, расставляя повсюду оленей, статуэтки Санты, свечи и прочее рождественское барахло из семи объёмных пакетов, Гэвин решил молчать и улыбаться. Чем он и занимался. И всё шло просто заебись до тех пор, пока он не догадался достать коробку из гаража, где хранились остатки его собственных штук для декора. Цветные шары из дешёвого поцарапанного пластика, пыльный венок на входную дверь и тот самый злосчастный клубок — гирлянда, которую он когда-то вешал на окно. Лет десять назад, наверное. Сам он давно не отмечал Рождество — друзей, с кем можно было бы затусить, в наличии не имелось; от мысли поехать на праздник к родне по позвоночнику пробегала знобкая дрожь — ну уж нет, спасибо; партнеры надолго не задерживались, что, впрочем, неудивительно, с учётом его характера; сидеть же дома одному или напиваться в баре он сам не хотел. Смотреть на чужие счастливые рожи было неприятно. Почти так же, как и на День святого Валентина — о, вот эти два праздника Гэвин ненавидел от души. Всё вокруг кричало: “Ты — урод, Гэвин Рид. Никто тебя не любит, ты нахрен никому не сдался”. Не то чтобы это была какая-то новость, просто… Просто в обычные дни эту мысль удавалось удачно отгонять прочь. У Гэвина были способы. Секс помогал отлично, правда, ненадолго. Но самое главное — работа, дохуя работы, поэтому последние лет пять он добровольно брал дежурства на Рождество. Выездов бывало много: то пьяные разборки, то хулиганство, то потерявшиеся на ярмарке дети, то ещё что-нибудь — всегда было что-то ещё. В такой суете как-то не до грустных мыслей. Как же у Фаулера вытянулось лицо, когда Гэвин объявил, что в этом году хотел бы провести праздник дома. Одно это поднимало настроение, а ещё то, как потом народ в департаменте усиленно отбивался от этого дежурства — красота да и только. В прошлом году было не до праздника. То время Гэвин и вспоминать-то не хотел, говна хватало, это точно. Зато этот словно бы решил компенсировать всё, что Гэвин недополучил в своей сраной жизни. Коннор… При мысли о Конноре сердце привычно ускорило бег. Гэвин подумал, какая же всё-таки хорошая у него улыбка — глаза тепло искрятся, губы мягко изгибаются, а когда он смеётся, что-то в груди сладко замирает и срывается вниз, как будто летишь с обрыва или что-то типа того. Можно и потерпеть рождественскую хуеверть, чтобы Коннор так улыбался. — Выбери какой-нибудь фильм. Знаешь, добрый такой, чтобы всё хорошо заканчивалось. Под настроение, — предложил он, подхватывая коробку со злосчастной гирляндой. — А что у нас ещё в программе? — Какао с зефиром, но я приготовлю сам. — Давай я хоть тириума тебе плесну, Кон? И тогда Коннор сделал то самое лицо. У него было специальное выражение конкретно для таких случаев: «бесконечное долготерпение». Оно употреблялось в моменты, когда Гэвин косячил, тупил или упрямился, и было в нём и само терпение, и благодетельная снисходительность, и материнская нежность, и хуй знает, что ещё, но обычно становилось как-то неловко продолжать бесоёбить. И Гэвин затыкался, как заткнулся и теперь — хочет сам, пусть делает сам. В конце концов, Коннор явно тащится от процесса подготовки. Вероятно, подготовка для жестянки не менее важна, чем сам праздник. Почти как в случае с сексом и прелюдией… Интересно, а секс входит в программу на вечер? По идее, должен же! Ну, Гэвин надеялся. Он сходил за планшетом, присел на диван и принялся листать подборки фильмов. На двадцатой странице едва не психанул снова, а потом плюнул и решил — да пофигу. Пусть будет вечная классика. Коннор гремел посудой на кухне, огонь уютно потрескивал в камине. Гирлянда мягко мерцала на книжном шкафу — тёплый свет отражался от стеклянных дверей, и казалось, что лампочек в два раза больше. Гэвин врубил телевизор, нашёл в приложении фильм и растянулся на новеньких пухлых подушках, накрывшись пледом. Стало уютно. Тепло. Коннор вскоре вернулся в гостиную с двумя кружками: одна, с оленем Рудольфом — для Гэвина, а вторая, со снежинкой — для него самого. Такая же синяя, как и его свитер (тоже со снежинками на груди) и носки. Оттенок «Тириумный индиго» в последнее время стал личным хитом Коннора, и Гэвин всерьёз подумывал, может, перекрасить стены в спальне? Он давно собирался. А цвет-то ничего. Спокойный такой, приятный. Отличный, если подумать, цвет! Коннор аккуратно приземлился на диван, протянул кружку Гэвину — аромат какао приятно защекотал ноздри, — врубил фильм. Через пятнадцать минут, когда какао и тириум были выпиты, свитеры сняты, а они оба уже валялись на диване, лениво тискаясь под пледом, Коннор задумчиво нахмурился и спросил: — Родителей мальчика жестоко убили. Дядя с тётей гнобят его, эксплуатируют детский труд и заставляют жить в чулане под лестницей. И это доброе кино, Гэвин? — Ну, знаешь! — он не нашёлся, что и ответить так сразу. — Зато там всё хорошо заканчивается. Впрочем, у них тоже всё хорошо закончилось: на белом ковре возле камина. Гэвин решил, что чёрт с ней, с этой химчисткой. Оно того стоило.