***
Фактические выходные редко когда совпадали с выходными календарными, поэтому, когда это всё-таки происходит, Игорь обескураживает Олега своим «на двенадцать часов мой постельный партнёр — одеяло» и уже в восемь на полном серьёзе заваливается спать мало того, что укутавшись с головой, хотя обычно ему хватает голого пододеяльника, так ещё и накрывшись подушкой. Отрубается он, как и всегда, стремительно, стоит только уткнуться носом в спинку дивана, и дела мирские его совершенно перестают волновать. Реальность вредным назойливым насекомым баламутит сон Игоря дважды. Первый раз — когда Олег осторожно подлезает под бок, силясь устроиться на узеньком диване удобнее, и Игорь облегчает задачу (или нет) тем, что всей своей громадой переваливается ему на грудь и мгновенно отключается под мерный стук сердца и осторожные поглаживания поверх одеяла. Второй — когда дверной звонок долбит по нервам, и Игорь прячет нос под руку, как недовольный пёс, потому что, блин, суббота, никаких срочняков, Славка на сутках, если что, позвонил бы, Димка или Юлька предупреждают перед тем, как завалиться, и кому пришло в голову приходить в такую рань, который час?.. Но Волков бубнит в волосы «спи, я гляну» и, осторожно переместив Игоря на своё нагретое место, босо шлёпает в коридор. Под взволнованное «я Елена Павловна… Игорёк спит? Ну мы тихонечко» и не менее обеспокоенное «давайте сумки, тяжёлые же… Олег… типа друг» Игорь снова проваливается в свой прекрасный ментовской сон, в котором он — напарник Шилова. Окончательно просыпаться не так отвратительно, как могло бы, потому что Олег (скорее всего ночью) таки надел на него шерстяные носки, и сквозняк не успел покусать высунутые из-под одеяла пятки, а ещё потому что на кухне что-то шипит, скрежещет, стукает, звенит, кто-то разговаривает вполголоса, иногда срываясь на шёпот, потом слышатся тихие осторожные смешки, и Игорь, сморгнув остатки сна со слипшихся ресниц, но не рискуя выпутаться из одеяла, встаёт, чуть пошатываясь направляется в святую святых. И едва не запинается о собственные ноги, когда видит размах кулинарных изысканий. — Ох, Игорёчек, — всплёскивает руками заметившая его тёть Лена, передавая Олегу сковороду, и делает шаг ближе, как обычно ощупывая лоб, щёки, уши, с ласковым родительским упрёком качает головой и подталкивает к столу. — Как себя чувствуешь? — Голова болит, — сипит Игорь, бросив угрюмый взгляд на часы на микроволновке. Те показывают без двадцати два. Хочется со стоном завалиться обратно на диван и отмотать хотя бы пару-тройку часов, чтобы не было так хреново. — А вы тут чё устроили? — Он поднимает полотенце с ближайшей формы — и едва глупо не улыбается: там остывает «Зебра». Под другим полотенцем на разделочной доске, судя по запаху и фирменным тётьлениным завитушкам из теста, стоит рыбный пирог. И это не считая целого противня фаршированных «ракушек» в сливочно-сырном соусе, картофельной запеканки, пятилитровой кастрюли рассольника, нескольких банок притащенного разносола и домашнего варенья, стопки блинов и… а, так они ещё и пышки готовят. Игорь осоловело хлопает глазами и переводит взгляд на голую спину Олега. — К нам Вадик в гости собирается или целый взвод? Куда столько? — Часть Серому с Юлькой завезу, — подаёт голос Олег, снимая одну партию пышек и закладывая в трескающую в сковороде лужу масла следующую, пока тёть Лена суетится, наливая чай и откладывая в отдельную тарелку блинчики и вишнёвое варенье. — У них там какой-то охренительно важный проект, живут на одних энергетиках. Марго жалуется, что напоминания на них не действуют, вот, проконтролирую заодно. А то «жёстко и радикально» Серого распространяется почему-то только на политику и бизнес, а не на режим питания. — Они что, под президента копают? — фыркает Игорь, промачивая дерущее горло горячим чайком. С благодарностью кивает тёть Лене. Её нежные материнские руки перебирают волосы на затылке и придерживают на плечах сползающее одеяло. — Ну мальчики, какая политика за столом, — беззлобно журит она, и Игорь побыстрее запихивает в рот свернутый в треугольник блинчик. Олег как раз снимает последнюю партию пышек; снизу из корзинки вытаскивает пару остывших и подбрасывает Игорю на тарелку. — Всё, Олежек, давай садись… …как выясняется позже, когда Игорь дорывается до подостывшей «Зебры» и наливает себе вторую, уже пол-литровую кружку чая, Олег с тёть Леной успели, как сказал бы Серёга, здорово законтачиться, потому что ещё во время выгрузки на стол разносола и вареньев разговорились о том о сём, нашли точку соприкосновения сначала в лице самого Игоря, потом — в кулинарии, и в итоге развернули на кухне самый настоящий гастрономический полигон — и слава богу, что он не напоминал поле боя. Пока Игорь сладко дрых, тёть Лена успела поделиться с Олегом всякими разными (компрометирующими) историями из игорева детства и юношества, от которых обычно стыдливо горели уши; Олег в долгу не остался — рассказал несколько забавных историй из детдома, о родителях — что помнил, об армии — всякие, как говорит Юлька, «кулстори», да и по мелочи — в основном то, что Игорь и так знал. За столом вереница историй не то чтобы иссякает, просто делятся теперь делами насущными; Игорь, правда, постольку поскольку, ведь Фёдор Иваныч и так новости домой приносит. Да и что тёть Лену рабочими бестолковостями нагружать. Поэтому разговаривают в основном Олег с тёть Леной. Игорь, ощущая себя обожравшимся котом, который в осеннее ненастье нашёл тёплую солнечную лужайку с хрусткой листвяной подстилкой, слушает их вполуха и наблюдает вполглаза, поплотнее запахнувшись в одеяло и привалившись к стене. Спокойно. Мерно, погружая в транс, гудит остывающая духовка. В кухне пахнет соблазнительно и густо, но уже не заставляет исходить слюной; солнце разомлевше улеглось прямоугольником на краешек стола; а у тёть Лены перекинутая через плечо «рыбья» коса тонко серебрится как пороша в зимний полдень — льющийся в окно шафрановый свет позволяет углядеть в причёске несколько тёмных волосков. Как стёжка на снегу, ей-богу. А у Олега на этом же свету смолянеют ресницы — недлинные, но густые. Вспоминается, как щекотно они задевали щёку или нос, стоило Игорю увильнуть от очередного поцелуя — и как сам Игорь касался их губами, когда Олегу слишком лениво было вставать по утрам, и он ворчал не про «пять минуточек», а «опять с этими долб… возиться». Интуитивно Игорь понимал, что это про новичков в службе безопасности. Наверное, он прикорнул, потому что когда распахивает глаза — тёть Лена уже стоит у кухонной арки, и Олег что-то шепчет ей на ухо, а она в ответ добродушно посмеивается, держась за его локоть. — Уже уходите, тёть Лен? — хрипит Игорь, невероятными усилиями подавив рвущийся наружу зевок, и поднимается на ноги, цепляя обратно на плечи норовящее сползти одеяло. Тёть Лена выглядывает из-за плеча Волкова; во взгляд у неё закрадывается какая-то хитринка. — Да и так засиделась, Игорёчек, — журчит она, оборачиваясь в коридор, и они вот так, неуклюжей процессией, двигаются в прихожую. — Зато вот, познакомилась с твоим другом, а то ты не зовёшь, не приглашаешь, к нам не приходишь… Игорь откровенно зависает ещё на «друге», не то чтобы полусонным, но озадаченным взглядом сверля голую спину Волкова, пока тот подаёт пальто тёть Лене, и ещё не разошедшиеся шестерёнки в голове натужно тарахтят, отчего в виске отзывается пульсацией, и Игорь раздражённо трёт пальцами возле глаза. Естественно, не помогает. — Он обязательно придёт, ЛенПална, — как примерный сын, улыбается Волков, открывая ей дверь, и тёть Лена оборачивается уже на пороге, строго глядя Игорю прямо в глаза. — Мы с Федей ждём вас завтра. И чтобы никаких оправданий. — И тут же поворачивается к Волкову, одаривая его мягкой, даже какой-то влюблённо-благодарной улыбкой: — Спасибо, Олежек, что присматриваешь за нашим обалдуем. Он сложный, очень, но, я думаю… — она снова смотрит на Игоря, — ты уже знаешь, что с этим делать. Когда дверь за ней закрывается, а в коридоре остаётся только летучий сладковатый запах нежнейших духов, Олег позволяет Игорю уткнуться ему в шею, горячо выдохнуть куда-то за ухо, оплести за талию руками — и сам обнимает поверх одеяла вдруг так крепко, что эхом стародавней боли отзывается синяк под рёбрами. Игорь довольно гудит, потираясь носом о тёплое плечо. — Ну, милдруг, — вздыхает Игорь, пока не пытаясь сыронизировать или поддеть, потому что они поймали какой-то сказочный момент между мертвенным штилем и готовым нагрянуть штормом, — считай, ты познакомился с моей матерью. Олег хмыкает ему в висок. — Чудно, — как-то весело говорит он, подцепляя подбородок Игоря пальцами, — но меня волнует другое. — Игорь не успевает спросить что, потому что Олег, улыбаясь одновременно сыто, довольно и хищно, клюёт его в губы, срывая удивлённый вздох, и гладит большим пальцем по щеке, отчего Игорь не по-детски плывёт. — С добрым утром, мой хороший.***
Наутро воскресенья, как назло, землю сковывает изморозь, асфальт покрывает свежевыпавшим снежком, и Олег с упорством курицы-наседки впихивает Игоря в зимнее пальто вместо кожаной куртёшки, «чтобы жопу не морозил». Не то чтобы Игорь «за», но спорить с Олегом себе дороже. На улице по припорошенным тротуарам и мостовым игриво метёт позёмок, цепляясь за брючины, колкий влажный воздух кусает выбритое лицо, а Игорь, воровато оглянувшись по сторонам, дабы убедиться, что никто в воскресное утро не вздумает носу казать из дома, хватает Олега за локоть, пряча вспыхнувшие румянцем щёки в складках кашемирового шарфа. Волков ничего не говорит. Просто накрывает его ладонь своей. С Петроградки до Адмиралтейской добираются на метро, потому что — Игорь знает — даже если не будет водки или коньяка, обязательно будет наливка, и Фёдор Иваныч сочтёт за личное оскорбление, если Волков хотя бы не пригубит, потому что «домашнее, Игорёк, Ленка из жимолости делала, ну чё ты». Традиция, в общем. Олег над предупреждением открыто и от души смеётся — Игорь безбожно залипает. К моменту, когда они топчутся у входной двери Прокопенко и Игорь давит в дверной звонок, окончательно складывается ощущение, что вот он, принаряженный, как невеста на выданье, привёл жениха знакомить с семьёй — причём уже после регистрации в загсе. Посмеяться или поделиться своими мыслями с Олегом Игорь не успевает, потому что дверь распахивается, являя светлый лик Фёдора Иваныча. Тот смотрит почему-то пристально, а потом тянется и отнимает руку Игоря от дверного звонка. Игорь, совсем стушевавшись, едва не ойкает. — Здрасьте, Фёдор Иваныч. Фёдор Иваныч беззлобно и даже озорно хмыкает в седые усы, причитает «Ну что встали, заходите давайте», открывая дверь шире и пропуская в тёплое нутро квартиры, а сто́ит им оказаться за порогом — кричит куда-то вглубь «Ленок, пришли!». Из гостиной тихонько звучит анофриевское «счастье дано повстречать иль беду…»; с кухни доносится запах чего-то сдобно-вкусного, и Игорь, вешая своё пальто и пальто Волкова на винтажные чугунные крючки, отчаянно старается не подавиться слюной. Олегу на правах гостя выделяют полосатые текстильные тапки (Игорь хмыкает: их ещё его батя носил), так что Игорь, как егозливый шкет, едва не получает полотенцем по заднице под возмущённое «опять в одних носках!», когда проскальзывает на кухню, чтобы чмокнуть тёть Лену в щёку и стащить из корзинки подрумяненный рогалик. — Ну куда горячее! — смеётся тётя Лена, вручает Игорю чайный сервиз — чешскую фарфоровую «Мадонну», специально для гостей, — и, как настоящая генеральша, командует: — Иди стол накрывай. Игорь полушутя отдаёт честь и утаскивает второй рогалик. Но на пороге сталкивается с заглянувшим в кухню Фёдором Иванычем, который осторожно забирает из его рук сервиз и, поманив к себе пальцем, шепчет доверительно: — Игорёк, помоги пока Лено́чку. Мы с Олегом сами накроем. Вообще было бы хорошо, если б именно Волков помог тёть Лене, Игорь по сравнению с ним так, главный по тарелочкам, но с генералом не спорят, особенно в его собственном доме, поэтому, проглотив невольное возмущение и отмахнувшись от внезапно кольнувшей тревоги, Игорь принимается крутиться под ногами. Через двадцать минут тёть Лена достаёт из духовки шарлотку, из-под тяжёлой перьевой подушки на кухонном уголке — кастрюльку с картофельным пюре, а из холодильника — глиняную миску оливье, пока Игорь заканчивает нарезать колбасно-мясное ассорти, нанизывать канапешки и в последний раз перемешивает в чайнике настоявшийся чай с мелиссой. Сегодня, в общем, без застолья. Сегодня так: выпить-закусить-познакомиться — можно в произвольном порядке. Ещё можно на гитаре побренчать, Визбора или Никольского вспомнить и пару-тройку баек в закромах памяти найти. Но это уж как пойдёт. — Будем потихоньку носить? — оглядев результаты трудов, в никуда спрашивает тёть Лена — и Игорь с готовностью подхватывает миску с салатом и блюдо с ассорти. Из коридора слышно, как работает патефон. Кристалинская с ласковой грустью поёт «…вечер мал, как песчинка, я тебя подожду, только ты приходи навсегда», и Игорь по привычке мурлычет под нос знакомую мелодию — сегодня у Фёдор Иваныча, видать, лиричное настроение, раз «золотую коллекцию» поставил, только что-то покоя не даёт: сердце тяжело ударяется в грудину, как баскетбольный мяч о паркет, и это не то чтобы тревожит, но — да. Осознание бьёт прицельно и в спину: патефон играет громче, чтобы заглушить голоса. Это только если вплотную к двери в гостиную подойти, можно услышать, как Олег с Фёдором Иванычем шушукаются — им, в общем-то, есть о чём поговорить, просто у Игоря — неясное беспокойство, как у сопливого школьника, который просто рядом стоял, когда одноклассник подзаборной кошке под хвостом скипидаром мазал, но потом за это обоих к директору вызвали и воспитательные беседы провели. Игорь невесело хмыкает — ну и сравнение, — но на пороге всё равно почему-то замирает. Из гостиной слышится голос Фёдора Иваныча — проникновенный, тёплый, отеческий, как в ту злополучную ночь после казино, голос Олега — спокойный и твёрдый, но напряжение — оно в проскальзывающей хрипотце; между фразами — стукают о дерево кости. Играют. Фёдор Иваныч наконец себе соперника нашёл — давно ворчал, что в нарды рубиться не с кем. Игорь хмыкает — и подбирается, когда Фёдор Иваныч, продолжая с оборванной полуфразы, говорит: — …сложно будет. — Стучат кости, щёлкают по доске фишки. — Я ж не говорю вам расставаться, Олежек, наоборот: я ведь давно Игорька таким не видел. Успокоился, что ли. Не такой сорвиголова, даже административок меньше стало. Но сложно с ним. Вам, двум мужикам, будет сложно. У вас ведь не как у всех. Олегу дают время, чтобы кинуть кости и подумать — Фёдор Иваныч умолкает как-то неловко; только у Олега, кажется, давно готов ответ: — Мне и не надо «просто», Фёдор Иваныч. — В паузе снова щёлкают фишки. — И как у всех — тоже не надо. Мне с Игорем надо, только так. Игорь жмурится и прижимается затылком к стене. В тесной груди дрожит его маленькое глухое сердце. Фёдор Иваныч молчит, словно готовится контрольный в голову сделать, — и делает: — Любишь его? Олег не отвечает. Стучат кости; щёлкают фишки; Игорь ловит темп секундной стрелки — раз-два, раз-два, раз… — чтобы нормально дышать. Ну глупости какие. Они ведут задушевные разговоры, которые не решают судьбу человечества, а Игорь стоит как у расстрельной стены: ещё два вдоха — и вынесут приговор, окончательный, обжалованию не подлежащий. Смешно же, честное слово. — Если… — подаёт голос Олег, и Игорь, замерев, в нём слышит что-то такое прям… отчаянное, — если он со мной будет хоть немного счастлив, мне этого хватит. — Ты чего тут? — шёпотом интересуется тёть Лена, подкравшись так тихо, что незаметно совсем. Игорь вздрагивает, едва не роняет блюдо, смотрит растерянно, даже испуганно: не говорить же ей, что стал невольным свидетелем того, что явно предназначалось не для его ушей? А тёть Лена, кажется, понимает без слов: смотрит по-доброму, но с едва заметным лукавством. Словно тайну какую знает. А может и знает, она ж такая… — Ай молодцы какие, — смеётся тёть Лена уже из гостиной, пока Игорь отчаянно старается совладать с волнением, — давайте всё долой со стола, куда я тарелки ставить буду? Сиди, Олежек, мы тут сами. Федь, нарды убери, потом доиграете. Игорь, ну где ты там? А и правда… Теряете хватку, товарищ майор. — Иду, тёть Лен! Где-то минут сорок спустя разрумяненные и слегка захмелевшие — всего после бутылки вишнёвой наливки-то! — они, рассевшись кто где: Игорь с ногами забирается в старое кресло рядом с патефоном, тёть Лена устраивается полусидя на диване в окружении декоративных подушек, одну из которых — вышитые шерстяными крестиками красные маки — кладёт на колени, так что за столом остаются Олег и Фёдор Иваныч, — заводят пространные разговоры. Понизив голос до полушёпота, Фёдор Иваныч с Волковым говорят про Афган, Чечню и Сирию. Про безумных в своей слепой вере моджахедов и прекрасных отчаянных курдянок, про «нахрен сдавшиеся» по возвращении госнаграды, пылящиеся теперь в сейфах и ящиках стола, про гражданку — каково оно, возвращаться в мирную жизнь, пока война проедает через кошмары мозги и расхлябывает всё человеческое, про поседевшие виски в тридцать, про ребят, «двухсотками» и «трёхсотками» отправленных на родину… У Олега с Фёдором Ивановичем это наболевшее, заскорузлое, ноет не на погоду, а потому что не заживёт никогда — и Игорь с тёть Леной им не мешают: снимают иглу с патефона, включают на фон «Русское радио». Там крутят что-то хорошее — Митяева, Градского, Буйнова даже, — и Игорь ютится в маленьком для себя кресле, закинув ноги на подлокотник и поглядывая на Олега сквозь полуопущенные ресницы. Наверное, это про таких говорят «мужчина-мечта». Статный, красивый — даже с мужской точки зрения, при деньгах, с военным прошлым, целый начальник ССБ «Vместе», мозгами не обделён, а то что нахрапист в вопросах ухаживания — ну так компенсирует заботой и вниманием. Мыслей, конечно, не читает, но — наблюдательный. Осторожный. Упёртый иногда, тараном не сдвинешь, но так это, наверное, к лучшему?.. Игорь смаргивает наваждение, когда Фёдор Иваныч, о чём-то крайне эмоционально рассказывая — видимо, не только в красках, но и в лицах, — случайно задевает наполненный бокал, и вино заливает Олегу рукав и бочину. Тут и начинается переполох: Игорь подрывается с облюбованного места, Фёдор Иваныч обкладывает стол и Олега салфетками, чтобы убрать лужу и не дать пятнам расползтись, а тёть Лена исчезает в дальней комнате, и уже оттуда слышится «В ванной замочите! Я сменку пока найду». Олег бурчит мрачно-смущённое «не надо меня никуда мочить», отчаянно краснея ушами, но позволяет увести себя в ванную под сокрушённые причитания Фёдора Иваныча. — Неловко вышло, — вздыхает Олег, когда Игорь вытряхивает его из рубашки и застирывает пятно под грохочущей струёй ледяной воды. Рубашку теперь, естественно, в стирку. А Олегу, естественно, утешающий поцелуй в макушку, пока он, пристроившись на бортике ванны, то ли уходит в себя, то ли залипает взглядом на сколе плитки у самого пола. Игорь даже оборачивается — ну чё там интересного? — и как-то пропускает момент, когда Олег ловит его в объятия и притягивает к себе, утыкаясь носом в живот. Не то чтобы это выбивает из колеи, — ну опрокинули стакан, ну с кем не бывает, чё теперь, панихиду устраивать, — просто реакция Олега странная, непривычная, и Игорь думает, что б такого сказать, чтобы снизить градус драмы, но Олег, как-то по-собачьи потёршись носом о живот, вдруг тихо бормочет: — Родители у тебя классные. У Игоря в груди ёкает и становится как-то совсем тесно. Олег, конечно, в каком-то смысле прав, но, как бы… — Они не… — Серый мне тоже не кровный брат, — обрывает Олег, а потом наконец поднимает голову — и Игорь как-то совсем теряется от его робкой ласковой улыбки. — Но брат же. А твои мне моих напоминают. Если б были постарше… в смысле, если б были… как домой вернулся, в общем. Хорошо так. Игорь так и не находит, что ответить. И носом он шмыгает как-то совсем не по-мужски, но, слава богу, Олег понимающе молчит и снова прячет лицо ему в живот. Дурень, ну какой же… — Я же сказала, в самый раз будет, а ты «мала да мала». Глянь! Олегу найденная рубашка так впору, словно по нему и сшита, даже рукав — размер в размер, и тёть Лена крутит его вокруг своей оси, как манекенщика, рассматривая со всех сторон. Фёдор Иваныч тоже смешливо топорщит усы — «ну ладно, обшибся, чего ты начинаешь», — а Игорь думает, откуда ком в горле, ведь это ж… — Батина. — Его-его, — довольно улыбается тёть Лена, помогая Олегу застегнуть манжеты. — Я про неё и забыла совсем, у него ж вещей не так много было, они с Федей разные по комплекции, так Костик, пока служебную квартиру приватизировал, после общаги-то, сюда кое-что привёз, бюрократическая машина — это зверь такой, Костику жить было негде, так он у нас… Ну-ка? Смотри, Игорёк, какой он у тебя красавец. — Делон кусает локти, — добродушно хохочет Фёдор Иваныч, а тёть Лена смотрит на него с таким нежно-любящим укором, что у Игоря спирает дыхание. — Тебе идёт, — как-то сипло выдавливает Игорь, стараясь не замечать, как липковатый стыд стекает пятнами по шее, а Олег смотрит исподлобья пронзительно и как будто непонятливо, мол, чего ты? Игорь ничего. Просто тёть Лена находит для Олега рубашку, которую носил его батя, и Фёдор Иваныч шутит и смеётся в своей манере, и у тёть Лены такая добрая материнская улыбка, и всё это — немного как под конец девяностых, когда ему двенадцать, и он совсем зелёный шкет, но по-другому, и всё такое знакомо-незнакомое, семейно-домашнее, уютное, и нарушать не хочется, просто момент бы янтарём залить, увековечить, чтоб никуда не делся. Чтобы можно было повесить вместо крестика у сердца. Игорь трёт глаз костяшкой указательного пальца и усмехается в недоуменную тишину: — Аллергия. На пыль. Рубашка становится поводом для других тем: Олег вспоминает, как в детском доме одежда им доставалась, что говорится, «по наследству» — от старшаков; они тогда не только с Серым дружили, у них целая банда погодок была — три пацана, две девчонки; и вот свитер, или футболка, или куртка перепадают — так они выстраивают график, что кому и когда носить. Иногда какие-то вещи переходили в безраздельное пользование: Олег так себе кепку и футболку с покемонами отжал, а Серый — фиолетовый свитер с забавными пучеглазыми совами («Носил почти не снимая, даже когда голова в горловину едва проходила»). А на выпуск администрация белых рубашек закупила заранее, красивые чтоб все были, важный же день, запомнить должны. Памятным день в итоге стал из-за обрушения кровли в здании спортзала за неделю до церемонии, а у департамента не оказалось средств на выделение для её восстановления, «мы закрываем финансовый год, вы же должны понимать». Как говорил Воннегут, такие дела. Потом — истории про цветущую юношескую весну: про мальчишескую безбашенность, съёмные хаты и гулянки на халяву, МГУ, общагу, новых московских друзей, первые чаты знакомств… Фёдор Иваныч присоединяется — тоже рассказывает: как игорева отца встретил, когда в районный отдел перевёлся (Игорь хмыкает: он-то эту историю знает немного иначе, но тактично молчит, чтобы впечатление не испортить), а потом с собой в Главк звал, зарплата выше, майора бы получил, а то два срока в капитанах уже просидел, Костику всего ничего до пенсии по выслуге оставалось, а оно ж вон как… Как тёть Лену в трамвае увидел, глаз оторвать не мог — и мимо своей остановки три лишних проехал, да только так и не познакомились, «перед красивой барышней устоять не устоял, да робость одолела», зато потом через своих ребят пробил, что она учительницей математики в школе работает и шахматный кружок ведёт: «Это ж она у Игорька на втором году классной руководительницей стала, а он к ней на кружок вместе с Лёшкой Капустиным ходил, первый разряд получил, а потом как-то и…». Олег насмешливо косит взглядом на Игоря, тот пожимает плечами: да, вот так тесен мир, что поделать. У Фёдора Иваныча оказывается целый ворох жизненных историй, из которых Игорь слышал едва ли половину — и то вскользь. Словно Фёдор Иваныч их все годы кропотливо собирал и берёг только для того, чтобы потом порционно вываливать на чью-то бедовую голову, то бишь когда Игорь бы привёл в дом кого-нибудь и сказал «Вот, это мой человек, можно?..». Даже с Юлькой такого не было. В смысле, было, тоже тепло, по-семейному, с лимонно-имбирным чаёчком, — Игорь в тот месяц как раз горло застудил, — и брусничным рулетом, но по переглядкам Фёдора Иваныча и тёти Лены понял: что-то не то. Это «что-то» потом прояснилось басовитым прокопеновским «Хорошая девчонка» и значило «верная подруга, надёжный товарищ», но не «невеста» и не «жена». Потому что Юлька была верна журналистике и на многобрачие не думала соглашаться. Зато рабочий тандем у них как-то сам собой организовался прочный, плодотворный и огнеопасный. Иногда в прямом смысле. А потом в жизни Юльки случился Разумовский — и… — …она стоит такая вся, ну красота неописуемая, прям королевна, я ей и говорю: пойдёшь за меня? Она на меня глазами хлопает: Федюш, куда пойдёшь, мы двенадцать лет женаты. Я ей говорю, мол, ну так у нас гражданский брак, а мы того, в церкви, обвенчаемся. — Фёдор Иваныч от души хохочет, а тёть Лена, румяная от смущения, полушутя хлопает его по локтю — «ну всё, хорош дурачиться». Игорь смотрит на Олега: тот улыбается не то чтобы стыдливо, но как-то неловко, и глядит в стол. Фёдор Иваныч его стеснения не замечает, а если и замечает — профессионально делает вид, что ничего такого не случилось; заканчивает довольно, с неприкрытым обожанием поглядывая на тёть Лену: — С такой женщиной ведь и разводиться каждый день не грех, чтоб каждый день жениться. Тётя Лена прыскает, качает головой: — Шутник… — Зала-адила, — вдруг ворчит Фёдор Иваныч — и машет рукой в сторону свернувшегося в кресле Игоря: — А вот Игорька так в оборот возьмут, что скажешь? — Мне-то не грозит, — насмешливо фыркает Игорь. И тут же тушуется, когда Олег бросает на него красноречивый взгляд. Фёдор Иваныч, вероятно, всецело поддерживает, потому что неожиданно оживляется: лукавый блеск в его глазах становится яснее. — Зря смеёшься, Игорёк. Вот он, — Фёдор Иваныч обличительно тычет пальцем в сторону Волкова, — сначала добьётся, чтоб Конституцию поменяли, а потом впишет свою фамилию в твой паспорт. — Или в Европе распишемся, — неожиданно вставляет Волков. — Или в Европе, — поддакивает Фёдор Иваныч, а потом морщится и цокает языком: — Не, в Европе не получится, у него ж секретка, невыездной, это только через командировочные и УФМС проводить, загранника-то нет… тот ещё геморрой. — У меня знакомые есть, могут липу состряпать. — Опасно, Олежек, этого оболтуса каждая псина с подворотни знает. На таможне завернут. — А. Ну тогда ждать, когда Серый баллотируется, да. — Я не понял, — подаёт голос Игорь, и на него тут же уставляются три пары глаз (тёть Лена усиленно делает вид, что её происходящее ни в коем разе не забавляет), — это чё, без меня меня женили? — А кто тебя спрашивать будет? Игорю бы возмутиться — ну спелись! — но он только насмешливо фыркает и покачивает головой: какое единодушие — уже и заговорили хором. Когда и откуда достают гитару, Игорь сообразить не успевает. Под шепотки Фёдора Иваныча и Олега молкнет радио, напоследок отчеканив строевой марш «Атлантов»; тёть Лена выносит из дальней комнаты запылённый чехол, осторожно кладёт Игорю на колени и просит: — Сыграй что-нибудь. Игорь расчехляет гитару, гладит лакированный тёмный бок. — Что-нибудь да можно. У Игоря фантомно ноет запястье, с подушечек давным-давно сошли мозоли, и гитары он не касался лет десять — расстроенная совсем, приходится подкручивать колки, но пальцы помнят — и струны, как изголодавшиеся до ласки кошки, сами подставляются под перебор. — Никого не будет в доме… Таривердиева не получается петь — только нашёптывать. Знакомые слова дрожат и вспыхивают прямо под сердцем точно готовые разгореться угли, и в тёплой комнате становится жарко до духоты. А стоит поднять глаза на Волкова, Игорь по-дилетантски пропускает аккорд. У Олега поплывший взгляд и по-дурацки счастливая улыбка — и тут дело не в том, что они слегка пьяны; тут дело в том, что Олег взаправду бесповоротно, всецело и, наверное, немного смертельно влюблён. Угли в груди распаляются сильнее, обдавая жаром рёбра, и язык едва слушается, когда Игорь, опустив глаза на подрагивающие струны, урчит: — Тишину шагами меря, Ты, как будущность, войдёшь… Собираться начинают под вечер, когда ноябрьская темень сочится в окно черничным киселём. Тётя Лена, как главная зачинщица всего этого нескромного застолья, порывается собрать им с Олегом пару (десятков) судочков, но Игорь вовремя напоминает о гастрономическом бедламе на его кухне, поэтому вместо остатков роскоши с генеральского стола Олегу вручают два кило квашеной капусты, патиссоны («Да это те же кабачки, пожаришь или, вон, Игорь оладьи напечёт») и маленькие тыковки — дачную агрономическую гордость Фёдора Иваныча, который носился с этими малютками как с писаной торбой. Всё это добро Олег принимает со стыдливой покорностью, потому что, во-первых, не знает как отблагодарить, во-вторых — как отказать, «ЛенПална, ну я вам ещё за рубашку должен…», но когда тётя Лена и Фёдор Иваныч в два голоса начинают доказывать, что ничего он им не должен и вообще, только тогда Олег принимает поражение. Игорь за этой перепалкой наблюдает с ехидным удовольствием и разумно не вмешивается. Для него тоже находятся дела: пока оба Прокопенко берут в оборот Олега, он носит пустые тарелки на кухню и постепенно разгребает стол. Но стоит ему встать за раковину, засучить рукава и взять губку, под руку подныривает раскрасневшийся Фёдор Иванович и теснит: «Да ну чё ты, Игорёк, да ну мы сами, там, вон, Олежек ждёт, иди одевайся». Игорь слушается. И думает: ну раз такое дело, надо с Волковым поговорить насчёт посудомойки, отличный подарок тёте Лене будет. Поскольку тащить выданную на руки поклажу в метро было бы неудобно, Олег предусмотрительно вызвал такси. На прощание тётя Лена по-матерински расцеловывает Олега в обе щеки и, прежде чем уйти на кухню, берёт с него клятвенное обещание, что он ещё не раз заглянет к ним в гости; Фёдор Иваныч крепко и от души жмёт ладонь. У Олега явно подскакивает давление, потому что он стоит пунцовый и тупит взор, но после сегодняшнего — да и после всего — это, наверное, хороший показатель, хотя даже если бы у Игоря были тревожные звоночки, он бы их проигнорировал; но вечер прошёл на удивление спокойно, так что от сердца отлегло. Заминка всё же происходит — буквально полминуты спустя. Игорь недоуменно оборачивается, когда Фёдор Иваныч, прочистив горло, украдкой просит: «Игорёк, на пару слов». На языке вертится упрямое «о чём ещё говорить-то?», потому что то ли домой вдруг хочется, то ли вот он — нежданный тревожный звоночек, но у Фёдора Ивановича взгляд неожиданно упрямый и строгий — ровно генеральский, и хотя Игорь даже близко не Штирлиц, чтобы его просить остаться, ему кажется, что он в полушаге от провала. Олег, стоящий в дверях, почему-то понимающе улыбается: такси минут через семь будет, не торопитесь, я пока у парадной перекурю, — и действительно выходит, поправив на плече сумку. Дверь на лестничную площадку остаётся открытой, и Игорь слушает шаги Олега до тех пор, пока их не отсекает дверь в парадную. Только тогда он оборачивается к Фёдору Ивановичу. И Фёдор Иваныч говорит: — …Игорёк, ты бы это… был поосторожнее. Не то чтобы Игоря огрели обухом по голове, но слова Фёдора Ивановича действуют ровно так же. Напрашивается закономерный вопрос: а зачем было вот это всё, и какое нахер поосторожнее — с Олегом-то, это ж, ну, Олег, он же, он… — Ну что ты на меня так смотришь? — с отцовской снисходительностью улыбается Фёдор Иваныч, ласково оглаживая лацкан игорева пальто, и Игорь только догадывается, какое, наверное, дурацкое — или дикое — у него выражение лица. — Думаешь, совсем из ума выжил? на пенсию пора? Но я вот что хочу сказать, Игорёк: Олег, он мужик хороший, надёжный, с твоей неугомонностью только такой и нужен… Игорь удивлённо заламывает брови. — Тогда поче… — Да потому что башка твоя дурья, вот почему! — Игорь невольно шарахается. Фёдор Иваныч с пол-оборота заводится не на шутку. — Когда у тебя последняя облава без эксцессов проходила?! Не помнишь? Ага, то-то же! Казино не успели накрыть, тебя тем же вечером всего в крови с крыши поезда в Финку снимали! Было? Было! — Так я же- — Четыре месяца назад! Выписаться не успел, через два дня снова загремел с огнестрелом! Было? — Да при чём- — Да при том! — зло пыхтит Фёдор Иваныч, не обращая внимания, что его голос эхом разносится по всей лестничной клетке. Игорь стыдливо опускает глаза. — Думаешь, Олег этот твой сидеть сложа руки будет, случись с тобой что? Он же любого из-под земли достанет, и до фени ему, кто тебя тронет: свой, чужой или, вон! — Прокопенко тычет пальцем в потолок, и Игорь не успевает понять: он про сильных мира сего или про покойных. — Он по головам пойдёт. И не успокоится, пока дело до конца не доведёт! Для него это не месть. Для твоего Олега это форма справедливости. А знаешь, в чём подвох? Ему неважно, серьёзно у вас или несерьёзно, ты — его человек, и, если понадобится, он за тобой в ад пойдёт, из ада выйдет. Игорь опустошённо кивает; в горле встает горячий удушающий ком: Игорю снова двенадцать, и он не знает, как бороться с этим… с этим. Фёдор Иванович утешающе гладит его чуть выше локтя, словно не перевернул только что всё с ног на голову. И не то чтобы Игорю взаправду становится легче. Если только капельку. — Напиши, как доберёшься, — невпопад, но с искренним переживанием говорит Фёдор Иваныч, выпроваживая Игоря за порог, — не доверяю я этим таксистам. И это… не серчай. Мы с Леночком к тебе как к родному, сам знаешь. Игорь кисло улыбается, но на прощание тянется за объятиями. — Так что будь… — Буду, — говорит Игорь. — Обязательно буду. — Что бы Фёдор Иваныч ни имел в виду. По лестнице Игорь спускается на негнущихся ногах; в голове шумит как после добротной попойки в день питерского угро, хотя разум кристально чист точно медицинский спирт. Хочется курить, но в карманах не оказывается даже паршивой олеговой «Явы», так что Игорю остаётся только уткнуться раздражённой мордой в шарф и едва не выбить колено о железную примёрзшую дверь. Но всклокотавшая злость отступает так же быстро, как поднимается, когда Игорь видит Олега, припорошенного снегом и румяного от крепчающего мороза, который щурит свои невозможные тёмные глаза и улыбается. Игорь хохлится сильнее и, как подобает любой любвеобильной псине, лезет под руку. Только потом замечает: Олег говорит по телефону — на загоревшемся дисплее высвечивается «Серый». Олег демонстративно держит телефон подальше от уха: видимо, у Разумовского снова ЧП, снова раздутое до вселенских масштабов, так что дело ясное, что у Волкова безвыходное положение — приходится вникать в суть проблемы и наживать себе новую головную боль, пусть лицо у него такое, будто он забавляется ситуацией, а не проявляет должного сочувствия. Игорь если и слушает их дружескую болтовню, то вполуха; приваливается щекой к олеговому плечу и прикрывает глаза. Тёплое щекочущее дыхание почти сразу касается лица — Игорю не надо смотреть, чтобы чувствовать, как смотрит на него Олег: точно так же Прокопенко вот уже тридцать пять лет смотрят друг на друга. С упоительной, нездешней нежностью. Игорь сквозь шторку полуопущенных ресниц ловит лучистый взгляд Олега своим и прячет прозябшие ладони в карманы его пальто. Разумовский продолжает трещать. И Игорю нет никакой нужды ловить нить разговора, потому что у них с Серёжей как бы дружба, но через третьи руки, а такси, обещанное на вот-вот, запаздывает: опять полгорода в пробках стоит, как и полагается в вечер воскресенья, так что затягивающиеся минуты ожидания заставляют откровенно скучать, пока Олег неожиданно не спрашивает: — Свидетелем будешь? Игорь неопределённо мычит, потом инстинктивно спохватывается: — Кого убили? На секунду воцаряется тишина, — слышна только орущая сигнализация из соседнего двора, — за ней — возмущённый оклик Разумовского: «Это что за ответ такой?! Олег!..» Олег рубит на выдохе: — Он будет. — Бросает: — Перезвоню. — И, отключившись, разражается смехом. Не то чтобы у Игоря есть повод обижаться, но будь на улице больше снега, он бы с удовольствием опрокинул Олега в сугроб; а так остаётся только возвести очи горе и шмыгнуть носом. А то чё они, блин… — Нас на свадьбу пригласили, — отсмеявшись, говорит Олег. Новость, в принципе, вполне ожидаема: эти двое неугомонных на жопе ровно сидеть не будут, ходить вокруг да около — тоже; такие, если их всё устраивает, в загс после второго свидания тащат, а эти всё относительно по-человечески решили сделать: на первом свидании — сорвали сделку Зильченко, на втором — скомпоновали накопанный по своим каналам компромат на Бехтиева, на третьем — вместо ресторана затесались в толпу митингующих и почти попали в автозак, на четвёртом — едва не довели Олега до инфаркта… Так-то у Олега ещё полным-полно поводов для стресса будет, как, впрочем, и у Игоря, потому что у всей их честной компании шило в одном месте; но сейчас Игорь с ласковой ехидцей думает: вот и тебя, дорогая, пристроили в надёжные руки. Юлька бы поспорила, конечно, мол, это кто ещё в чьи руки попал. Но тут от перемены мест слагаемых, как говорится. — О чём думаешь? Игорь пожимает плечами: о чём тут думать? — Теперь надо ломать голову над свадебным подарком, — отвечает Игорь и пристраивается справа от Олега, когда тот закидывает драгоценную кладь на плечо: ко двору как раз подъехало такси. — Вот кумекаю: подарю ему книгу «Сто вредных советов по сожительству с Юлией Пчёлкиной». Первый пункт: быть трудоголиком. Олег насмешливо щурится. — Так Пчёлкина же тоже… — Ты не понимаешь, — перебивает Игорь гнусоватым, пародийно-женским голоском, — это другое. — А они даже заявление ещё не подали, — между делом замечает Олег, спуская с плеча сумку. — А как с датой свадьбы определяться будут… это ж целая головомойка… Из такси, стоит им подойти, выпрыгивает красномордый крепкий детина в кургузой дутой куртёшке, закидывает в багажник олегову кладь, оглядывает их обоих плутоватым добродушным взглядом, кивает, мол, садитесь. Игорь залезает в салон неохотно: добродушные красномордые детины обыкновенно те ещё трещётки, с ними что ни поездка, то предобеденный опенспейс в день приёма населения, хоть парафин в уши заливай, ещё и на полную громкость включают какое-нибудь забористое дерьмо — «суперстаров» свежего урожая, повылазивших как грибы после дождя, у которых что ни песня — всё про любовь, но по факту — словесная каша. И если у Игоря и остались моральные силы пережить получасовую поездку до дома (потому что, в конце концов, с ним Олег), он не уверен, что весь оставшийся вечер не будет плеваться ядом от усталости или ворчать как старая псина. Возможно, всё дело в том, что Игорь себя накрутил из-за слов Фёдора Ивановича — хотя когда Фёдор Иваныч был не прав? — но, если так посудить, ничего нового ему ведь и не сказали. Да и не то чтобы Игорь имел особый разряд по самовзвинчиванию. Хотя, как говорит тёть Лена, у него бывает. Опасения Игоря не сбываются. То ли водительский опыт сказывается, то ли у Игоря выражение лица — тысяча вольт открытого напряжения, но красномордый детина (вообще-то Анатолий Богданов, как гласит информационная карточка на торпедо) поднимает прозрачную перегородку между сидениями и включает на фон что-то из ретро. Игорь вяло думает, что это даже не радио — кассеты, уважаемый раритет, с таких обычно сдувают пылинки и ставят из любви к ностальгии. А ещё передают по наследству. Батя, вон, оставил три коробки. Плюс грампластинки. И куда их?.. Игорь дёргается, опускает глаза, вздрагивает не весь — от плеча до локтя прошивает теплом: широкая горячая ладонь Олега накрывает его, пальцы ложатся между пальцев — красиво, контрастно, у Олега смуглые суховатые руки, темнее игоревых. Почему-то вспоминается вчерашняя «Зебра»: кремовые полосы — светлые пальцы Игоря, шоколадные полосы — тёмные, загорелые пальцы Олега. Ну вот, докатился: думает как сопливая девчонка. Олег прыскает. Не потому что читает мысли Игоря — слава богу, — а потому что пялится в телефон: на дисплее автоматной очередью выскакивают односложные эсэмэски — нетрудно догадаться, кто их отправитель. — Юлька? Олег кивает, поворачивает дисплей к Игорю; Игорь смотрит поверх телефона, потому что глаза у Олега — с чертовщинкой, с той самой, с какой обычно творят какую-нибудь безобидную пакость, за которую влетает всем, а улыбка, скраденная полумглой, — наглая. Просто наглая, без всяких там. Игорь всё-таки заглядывает в переписку. Юлька, вся на нервах, между «что я скажу редактору», «оправдания для толпы фанатов» и «разумовская журнашлюха» умудряется придумать самой себе оправдания, тут же их опровергает, спрашивает у Олега про лучший ресторан в городе для заказа постсвадебного банкета, кидает несколько коротких видео и начинает успокаивать саму себя, потому что Волков просто чисто физически не успевает ответить. Потом вспоминает про свадебное платье, ещё через секунду — про неоконченное журналистское расследование. И заводится по новой. — Я же говорил: та ещё будет головомойка, — резюмирует Олег. Игорь со вздохом кивает и открывает рот — хотя честно не знает, что сказать, — когда поверх Юлькиных сообщений приходит новое уведомление. От Серёжи. Смотрят они с Олегом на него долго, секунд двадцать, потом — друг на друга. Потом Олег ржёт так, что водитель вздрагивает, оборачивается, кидает взгляд в зеркало заднего вида, снова оборачивается, кивает, мол, чё. — Нормально, нормально, за дорогой смотри, — машет ему Игорь, изо всех сил пытаясь придать голосу какой-никакой строгости, но предательская улыбка сводит на нет все старания. Потому что Серёжа пишет: «Мы ещё пожениться не успели, а я уже хочу развестись». Игорь вздыхает. — Хорошо хоть развестись, а не стать вдовцом… Олег, приняв это за хорошую шутку, тут же строчит Серёже ответ, не в силах прекратить смеяться. Его можно понять. Такого предстартового мандража перед вступлением в новую жизнь Разумовский, наверное, не испытывал даже при запуске бета-версии своего детища, а ведь это был ого-го какой поворотный момент. Впрочем, если Марго станет не единственным его ребёнком… — Это, видимо, не лечится, — хмыкает Игорь, поворачивая кисть ладонью вверх, чтобы переплестись с Олегом пальцами. Тот не глядя сжимает их в ответ. — Два года вместе поживут, там, может, и она овдоветь захочет, — отзывает Олег. В голосе у него — всё та же беззаботная чертовщинка. — Добрый ты. — Ну а чего мне злым быть? — Олег блокирует телефон, убирает его в карман и весь — внимание на Игоря. В уголках его бесстыжих глаз — «гусиные лапки», которые делают Волкова чуть старше, чем он есть на самом деле, хотя это не к вопросу о возрасте, скорее — о солидности. Игорь их неиронично обожает. — Меня кормят, поят, одевают. — Мурлычет: — Любят. Зарплату вовремя дают. А что мне ещё надо? — Мало ли, — пожимает плечами Игорь. — Человеку всегда что-то надо, всегда чего-то не хватает. — Всё, что надо человеку, есть в пирамиде потребностей. Это в общем. А в частности — я человек удовлетворённый. Знаешь, что вообще человеку для счастья надо? Чтобы у него в друзьях были мент, медик, снайпер и юрист. — Бородатый анекдот, Волков. — Ты любишь бородатые анекдоты… — Мгм. — …и топорные подкаты… — Мгм. — …и меня. — С этим сложно спорить, знаешь ли. — Вот что ты за человек такой, а? — с проскальзывающей смешинкой ворчит Олег. — Тебе палец в рот не клади, сразу с головой откусишь. У Игоря моментально рождается пошловатая шутейка, однако в угоду умиротворённому молчанию и игривой насупленности Волкова он решает её не озвучивать, потому что на этот раз голову вполне могут откусить и ему. Так что Игорь делает то, что положено делать в таких случаях — задабривает: гладит большим пальцем внутреннюю сторону ладони — жест незамысловатый, но интимный, — не без удовольствия отмечая, как волоски на шее Волкова встают дыбом. Олега не так просто вывести из равновесия, тем более смутить, это больше в его стиле — наступать до тех пор, пока добыча не будет загнана в угол, ну а там уже, что говорится, действовать по ситуации — с Игорем ситуация привела к знакомству с родителями; куда она ещё может завести, остаётся только догадываться, — олеговы обещания и до замужества довести могут; но пока Волков прячет улыбку в свободной ладони — только тёплые ночные огни вычерчивают мягкую ямочку на его щеке. Игорь улыбается. Волков правда человек простой: всё, что ему нужно, — он озвучивает; всё, чего он хочет, — написано у него на лице. Игорь тоже человек не сложный: всё, что ему требуется, голосом Юрия Иосифовича звучит из старенькой магнитолы: «Мне б хотя бы раз прожить с тобой всю жизнь, И, клянусь, мне большего не надо».