Тогда и сейчас

1 Дилюк раньше считал, что Кайя никогда не получит Глаз Бога, в детстве тот казался слабым, опасно хрупким, ломким как лед. Это касалось и того, как внезапно и резко у него могло поменяться лицо до выступивших слез, и того, насколько сильно они отличались в физической силе. Очень давно. Кайя мог держать лицо до последнего, а потом не выдержать и показать эмоции уже когда срывался сразу в рыдания. Он мог молчать, заигрываясь с Дилюком, а потом у него оказывались крупные синяки на теле от чужой неосторожности. Им тогда было лет восемь-девять, Дилюк ещё не умел читать Кайю, был слишком прямолинейным, он хотел стать яростным огнем, который будет защищать семью от любой опасности. Ориентируясь на отца, который был образцом, авторитетом и идеалом, но всё равно не имел Глаз Бога, Дилюк был уверен, что Кайя не получит подобные способности, и пропустил момент, когда он уже перестал читать Кайю и тот стал не слабее него самого. Может и не выдержал бы прямой удар, но стал быстрым, ловким. Опытным через сетку шрамов, виднеющихся на открытых участках кожи. С тем Глазом Бога, который лучше бы ему никогда не получать. Дилюк так хотел стать сильным, чтобы защищать его, что не мог представить, как переломным моментом в чужой жизни станет необходимость отразить его собственный меч. Дилюк помнит об этом каждый раз, как слышит металлический звон на бедре Кайи, когда от того веет холодом, когда на стекле его бокалов остается морозный след. Раньше Кайя не любил чужие прикосновения, но часто грелся о Дилюка, постоянно мерз, а с появлением у того Пиро Глаза Бога и вовсе прижимался как к печке с поводом и без. Не важен был возраст, чужие одергивания, Дилюк лелеял свою исключительность вместе с наивностью. Теперь прикосновения Дилюка Кайе физически неприятны. Дилюк знает это, потому что тот это скрывает. Сказал бы прямо, Дилюк бы не поверил, как и в прочий бред и ложь, что льются с чужого языка. Но Кайя только напрягается, когда их руки оказываются слишком близко, отворачивается, как будто рядом с Дилюком ему теперь слишком душно. Может провоцировать подначками и шутками до бесконечности, забалтывать, но даже любой конфликт остается на словах, потому что стоит Дилюку потянуться, Кайя отстраняется. На ногах от вина стоять не будет, но вывернется или съязвит, вынудив оттолкнуть, и уйдет сам. Дилюк не снимает перчатки, но Кайя скорее шпиона Фатуи обнимет, чем ему руку пожмет. Он мог бы решить, что слишком много об этом думает, если бы когда-то пытался для себя это отрицать или хотя бы пробовал остановить. У Дилюка не так много важных для него вещей в жизни, даже если часть из них остались в прошлом или навсегда под запретом для доверия. Он просто тоже научился молчать и держать лицо — было у кого учиться. Улыбаться фальшиво, правда, не умеет и не хочет, но молча наблюдает несколько раз со стороны и всё пытается поймать — прикасается ли Кайя к Эмбер или Кли. Это был странный вопрос, учитывая, как внимателен и ласков Кайя к обоим, как близко они знакомы и взаимодействуют. Кайя опекает Эмбер и возится с Кли, но Дилюк замечает, что их он касается лишь мельком. Это отдается почти как ничего личного, только не делает ничего легче. Кайя не любит прикосновения и теперь Дилюк тоже стал чужим, может всё проще. При этом Дилюку не неприятно ото льда Кайи. Он с осторожностью общается с Электро, потому что не раз бился с Лизой током при передаче вещей и это было неприятно, но с другими стихиями редко возникают проблемы. Может быть, его сила снова слишком подавляет прочие, чтобы это заметить. Эмбер даже не задумывается о том, чтобы носить перчатки из опасений обжечь кого-нибудь, а он… хотел бы сказать, что уже слишком взрослый для подобных случайностей, но вспыльчивость всё ещё туманит разум, когда этого не ожидаешь. В баре летом жарко даже с открытыми дверями, но по стакану Кайи расползаются морозные узоры до самой кромки. Тот бы увидел, если бы посмотрел вниз, почувствовал бы, если бы отпил — но он смотрит только на Дилюка. Последний клиент, хотя Дилюк никогда раньше не позволял подобных обстоятельств и всегда выпроваживал Кайю раньше, с остальными его «друзьями». Сегодня преднамеренное исключение. Почему-то всегда казалось удивительным, что Кайя родился летом. — Я не простил себя и, знаешь, никогда не буду ожидать этого от тебя. Но сделай мне подарок? Лед ползет по разделяющей их барной стойке. Дилюк не боится льда Кайи, он почти хотел бы почувствовать его. Что ему мерзлая вода, после всего холода к нему, что лежит за фальшивыми улыбками от некогда родного человека? Это действительно больно, и Дилюк всё ждет момента, когда сможет добавить «когда-то». Было. Очень давно. — Что тебе нужно? Маска Кайи больше не ломается, он давно не плачет, и Дилюк не знает, о чем тот думает. Он не хочет обманываться, будто знает, будто этому взгляду и отчаянным попыткам достучаться можно верить. У Дилюка целое море причин, почему не стоит доверять всему, что видишь и слышишь от этого человека. У него целый ворох желаний вернуть его и прошлое обратно. — Не прощай. Но останься в моей жизни. Лучше давай с руганью и драками, чем никак. Дилюк не знает, зачем Кайя вообще продолжает держать эту гримасу на своем лице, когда имитирует «честность». Зачем этот растянутый рот, когда от холода уже у них обоих выступает пар изо рта. Кайя смотрит на него не моргая. Так холодно, что легко поверить, будто ему не всё равно. Дилюк не хочет прощать или ненавидеть, но чтобы найти наконец покой и пережить, нужно понимать. Он всё ещё слишком прямолинейный, чтобы понять, зачем Кайе, который никогда не считал его семьей, врал с самого своего появления, и сделал притворство своим парадным нарядом — зачем ему продолжать цепляться за Дилюка и раз за разом копаться в его ранах. Кайя чертов эгоист, который никогда не думал о чувствах Дилюка, пока тот насколько горел страстным желанием защиты его, что Селестия одарила его Пламенем. Но стекло в чужой руке от холода хрустит вместе с выжиданием так, что кажется будто это подходит конец чужой маске. И Дилюк вдруг понимает, что не хочет видеть, что за ней. Никогда не хотел, чувствуя вину каждый раз, как доводил до подобного. Пусть носит свою улыбку и шутливый тон, что угодно. Пусть врет, только где-то не рядом с ним, и ломается не от его рук. Ему хочется положить конец напряженной паузе, которая как тонкий слой льда покрытый трещинами — ещё на пару вдохов, и они опять разойдутся на несколько лет. Дилюку хочется сказать — выдохни, ты знаешь меня недостаточно хорошо, если думаешь, что я готов прогнать тебя. Вместо этого нападает снова, потому что они разучились разговаривать нормально: — Зачем бы тебе в жизни человек, с которым ты только «ругаешься»? Ты моих способностей теперь боишься, что уж говорить о дружбе? — Боюсь? — Кайя впервые моргает, непонимающе. Дилюк знает, что не боится, но он ждет опровержения — «просто неприятно». — Скажешь, не избегаешь меня в личном пространстве ближе полуметра? Дилюк подается вперед, там, где он опирается на стойку, изморозь становится каплями воды, Кайя не отстраняется, но Дилюк тоже смотрит пристально и видит, как расширяется его зрачок. И так широкий в неярком помещении, он буквально давит на тонкую светлую радужку. Дилюк хочет примирения, освобождения — хочет ударить Кайю по лицу, чтобы уже перестал неуместно улыбаться. — Что вы такое говорите, господин Ди… — Пошел вон, — рявкает Дилюк. Чужой тягучий тон громко обрывается на тишину в пустом баре. Дилюк не стерпит ещё больше издевательств над собой, Кайя слишком умен, чтобы его можно было хотя бы заподозрить в неведении, в том, что он не понимает, как отвратительно слышать эти кривляния, когда только собираешься дать шанс. Дилюк даже не хочет снова пытаться понять зачем, тот так поступает. Подарок на день рождения Кайи — ещё одна капля терпения. Он успевает рывком отстраниться и почти отвернуться, заканчивая разговор, когда Кайя успевает поймать его за руку. Быстрый, ловкий. — Стой! Где найти больше терпения? — Прошу. Перчатки Кайи обрезанные, и он смещается голыми пальцами к краю рукава рубашки Дилюка, обхватывая запястье под манжетой. У него холодные пальцы, как и раньше, но с Крио Кайя теперь наверное не мерзнет. У Дилюка ярость сейчас клокочет в глотке, и он знает, что касаться его и правда может быть неприятно, он специально усиливает жар, но Кайя упрямо стискивает его руку крепче. Дилюк давит гнев, прикусывает язык, чтобы не сказать то, о чем пожалеет. Как раньше. Когда-то давно. Кайя, наоборот, никак не может выдавить застрявшую в горле правду. — Не боюсь. Избегал, но мне не неприятно, — он чуть морщится, перебирая пальцами по коже. Как будто в ласке. — Перестань. Сейчас больно, но обычно это не так. Дилюк разворачивается к нему обратно, теперь смотря иначе — давяще, всё ещё с настойчивым предложением уйти. Он дергает рукой, пытаясь скинуть чужую, но выходит безрезультатно. Ждет объяснений. — Просто тяжело, — выдыхает Кайя. Улыбка сползает с его лица, каждое его слово звучит тише, весит тонну, отдает всем, что держалось воспаленным целые годы. Давно. — Ты же понимаешь. Дилюк понимает. Теперь почему-то легко и очевидно. Как ему самому было тяжело с Кайей даже разговаривать, для того больным было что-то своё. — Я не думал, что ты обратишь на это внимание, — Кайя дергает краем рта, но больше не строит лицо. Удивительно, как плохо они друг друга знают, учитывая, что лучше не знает никто. — И как ты представляешь всё будет выглядеть теперь? — Не знаю, — без паузы отвечает Кайя. Воздух теплеет, чужой голос звучит легче, это облегчение всё ещё отчаянное, но оно как груз с души. — Не знаю, но как-то иначе. По-новому. Я просто хочу этого. Кайя не эгоист — он озвучивает первым «я хочу», чтобы Дилюку со всеми его выстроенными стенами было проще признать и свои желания тоже. Кайя делает первый шаг, даже если как обычно так, что его хочется отчасти ударить. — Я тоже, — отвечает Дилюк, прикрывая глаза. Он чувствует это невыносимое в своей остроте облегчение тоже. Пальцы Кайи соскальзывают ниже по запястью и стаскивают перчатку. Из них двоих это Кайя не любит прикосновения, но Дилюк не помнит, когда сам в последний раз ладонями касался чьей-то кожи. — Мне нравится, какой ты теплый. — Не слишком ли много откровенностей для тебя за один вечер? — Я больше не буду. 2 Они правда пытаются: говорить, подпускать ближе, не нападать, когда хочется защищаться. Кайя не сбегает за язвительными или легкомысленными шутками, а Дилюк перебарывает раздражение и сам делает шаги навстречу. Они начинают оказываться рядом не случайно. Не пересекаются в баре, а договариваются встретиться наверху и сидят за одним столом без оправдания и фона посторонних. Когда не на кого смотреть кроме друг друга. — Я не понимаю тебя. Они стараются, но слишком много ран остались просто неозвученными, лежащими под давлением будто беспричинной обиды и ярости. Ссоры с мелочей и не отпускающее раздражение строятся на том, что обсудить самое больное уже кажется поздно, моменты откровений упущены, а ноет до сих пор. Они не возвращаются в прошлое, но пытаются его решить. — Правда? — Кайя тянет привычно насмешливо, но эту манеру уже не вытравишь, даже когда он серьёзен, поэтому Дилюк просто терпит, скрипя зубами. — Меня всегда это удивляло, я ведь сказал все тогда именно из-за тебя. Из-за того, что ты говорил мне. Не помнишь? Долг превыше чувств. Крепус учил их чести, и Дилюк понятия не имеет, как в голове Кайи это сложилось в нечто настолько извращенное. Кайя не любит говорить о Каэнриах, иногда он утверждает, что это все уже в прошлом и забыто, иногда, что это часть его — неважно насколько большая или значимая, отчего понять, насколько тот действительно цепляется за наследие, о котором даже не помнит, невозможно. Дилюку странно слышать от Кайи о настолько безусловной верности. Уж точно не к той семье она должна была быть направлена. — Какой долг? Тебя бросили эти люди, о какой преданности другому народу может быть речь, если сравнивать с теми, кого ты почти не помнишь и мной с Крепусом, кто столько для тебя сделал? Дилюк ненавидит то, как легко порой лёд Кайи встречает его огонь. Что злится будто только он, пока Кайя лишь покрывается иголками. — Тебе никогда не приходилось делать такой выбор. Что ты можешь знать? Тон Кайи звучит как ласка, даже когда он холодное лезвие, готовое причинить боль; Кайя сам все ещё показательно расслаблен. Откинувшись на спинку стула, он будто не замечает как все ниже и тяжелее рычит слова Дилюк и как пальцы сжимаются в кулаки с отчетливым скрипом перчаток. — Что я могу знать? Я отказался от Ордо Фавониус, когда узнал как они прогнили, чтобы поступать правильно. Я не один год посвятил Ордену, верил в него с детства, воспитываемый на рыцарской чести, но мне хватило ума сделать выбор, когда стало ясно, что за этим стоит. — Ох, то есть ты выбрал справедливость и принципы выше грязного закона? — подпирает голову рукой Кайя, поддакивая. Дилюку хочется его ударить, потому что они стараются, но ничего не меняется. — Именно. — И как ты чувствуешь себя, когда врешь Джинн, Лизе, единственной оставшейся у тебя семье, пусть и названной? Когда действуешь за их спиной, зная как искренни они с тобой и как хотели бы получить твое доверие? С Кайей нельзя вступать в словесный споры. Он строит ему ловушки из полемики, путая и не обращая внимания на истинное положение вещей. Дилюк опешивает лишь на секунду, не собираясь на это поддаваться. —… Это детские уловки и болтовня. Ты переворачиваешь всё, чтобы показать, что мы одинаковые? Эти ситуации не одно и то же. Я не делаю ничего плохого, я защищаю Мондштадт пока другие не могут, я не шпионю и предаю… — Я знаю Дилюк, — повышает голос Кайя, впервые делая его громче. — Я знаю, что ты лучше меня. Речь никогда не шла, чтобы даже быть тебе ровней. Но и хотя бы соответствовать твоим высоким ожиданиям практически невозможно. Кайя едко подаётся вперёд, но тут же уворачивается, когда Дилюк пытается поймать его ворот рукой. Дилюк видит застарело сломанное и больное, но не знает, как это могло получиться, когда он делал всё для этого человека. Он не знает, как Кайя умудрился сделать ему так больно и после говорить, что подразумевал что-то иное. В какой момент они стали говорить на разных языках? — О чем ты говоришь? У меня никогда не было ожиданий или требований к тебе. — Но ты отказался от меня когда я их не оправдал. — Неужели честность это так много? — Иногда да. Кайя не даётся ближе, не позволяет посмотреть на себя, но когда Дилюк с силой ловит его за шею, сжимая пальцы на загривке — сам зло подаётся вперёд. Опрокидывается стакан с давно допитым вином, пальцы путаются в волосах и чужая радужка оказывается так близко, что Дилюк вспоминает весь её узор, что когда-то мог воспроизвести в памяти, просто закрыв глаза. — А сейчас ты честен? Дилюк просит его так мало. — Нет. Его слова ложатся морозным паром на губы, потому что температура снова падает. Будто Кайя не мог не покрывать льдом все вокруг, когда из него вытягивали правду. Дилюк не знает, как с ним ещё бороться. — Почему теперь? Мы уже потеряли всё что могли. — Ещё нет. 3 Дилюк помнит многое из детства. Если подумать всё началось закладываться уже тогда. Что-то ещё до их встречи, когда Кайя был с прежней семьёй, но большая часть после. Когда Кайя только появился в особняке, он был потерянным и замкнутым, не улыбался вовсе. Дилюку тогда казалось, что он откуда-то очень издалека, потому что многое было для Кайи странным и непонятным, даже если он молчал — это было заметно по тому, как он разглядывал картины и книжки, как пробовал еду и ощупывал одежду. Дилюк очень ответственно подошёл к роли присматривающего, ему хотелось наконец заставить Кайю улыбаться, это был личный детский вызов. Он никогда не говорил, что с Кайей что-то не так, но старался рассмешить или сделать приятное — ему нравилось, потому что ему нравился Кайя, который и сам тянулся в ответ. Они быстро нашли общий язык, наверное ввиду возраста, но тогда это казалось чем-то большим — неожиданное обретение лучшего друга. На всю жизнь. Наверное, тогда Кайя был честнее. Он не разговаривал, когда не хотел, и не улыбался потому что так надо. Не трогал людей, которых не хотел, даже если это были девушки, которые просто тянулись к нему, потому что видели милого ребёнка. Дилюка все знали как открытого и жизнерадостного ребёнка, но то же отношение не работало с Кайей, который молча делал шаг назад или просто стоял, когда старики подзывали его ближе. Дилюк чувствовал себя особенным, зная, что держит за руку Кайя только его, сам ищет, сам приходит в комнату, сам заглядывает в лицо. Тот отогревался и привыкал, но все равно, правда, не улыбался. Это в целом было не так важно, потому что Дилюк видел, когда тому что-то в удовольствие, а когда тот расстроен и без этого. Дилюк как-то спросил его: — Там, откуда ты пришёл, было очень плохо? Кайя удивился: — Нет. Он очень скомкано объяснил, что люди там другие и живут иначе, Дилюк подумал, что просто намного беднее, но кажется Кайя там не грустил. Почему тогда не улыбался? Ребенком он решил, что может быть это народ с другими обычаями. Он тогда плохо представлял другие страны, но знал, что они очень отличаются, что люди могут иметь совсем другую внешность и поведение. Поэтому Кайя так внимательно наблюдал, пытаясь понять, как правильно. Таким он был всегда — изучающим. Таким он стал — любимцем стариков и путешественников, что захаживают в бар, рыцарей и торговцев. Кайя кажется болтливым первые минуты, но потом он просто слушает, и люди тешат эго, наслаждаются вниманием, пока Кайя получает всю необходимую информацию. Из-за этого с ним особенно хорошо требуется следить за языком или не хочется говорить вовсе. Всё, что ты скажешь, однажды вернётся холодным лезвием в спину, да, Кайя? Если Дилюк создавал связи с помощью верных людей и средств, то Кайя пользовался людьми так, что те не сразу об этом понимали. Или не узнавали вообще. Дилюк помнит, как первый раз увидел его улыбающимся. Они были на приёме у отца в особняке, ничего серьёзного, но людей было много и, учитывая появившиеся важные лица, доля торжественности все равно присутствовала. Дилюк тогда уже привык к подобным вечерам, он надевал красивый костюм и пытался вести себя серьёзно и правильно, как отец. Кайя же был напуган, не зная, куда себя деть, поэтому Дилюк усадил его с края, отвлекшись и ставив одного лишь когда его позвали старые партнёры отца. Они знали сына Крепуса и всегда привозили ему небольшие подарки. О Кайе тоже многие слышали, отчего его не обходили вниманием, Дилюк слышал шепотки обсуждений и знал, что Кайя их не может пропустить тоже, но тогда это не казалось чем-то плохим. В какой-то момент он увидел Кайю уже не одного, разговор, кажется, случился привычно неловким, лица пары девушек были растерянными, не понимающими, что они сказали не так. Кайя искал правильный ответ тоже, при этом оборонительно прижимая руки к телу. Дилюк поспешил навстречу, когда его за плечо поймал отец. — Дилюк, помоги Коннору, нужно принести бутылку вина в дорогу, то с позапрошлой осени, господин Мин уже уезжает. — Да, я… Кайя потерялся из обзора, и Дилюк поторопился выполнить поручение, прежде чем найти его. Думал, что придётся успокаивать и приободрять, но в следующий раз, когда Дилюк нашел Кайю, тот улыбаясь разговаривал с пожилым гостем, жал ему руку и посмеивался на шутки в свой адрес. — Кайя? — Идите, молодые люди, всё, не задерживаю вас своими бреднями, — отпустил Кайю жестом старик, на что тот почти официально попрощался, вызвав ещё порцию умиления. Дилюк лишь растерянно хлопал глазами, пока Кайя тянул его за руку наверх. — Что это было? Он все ещё смотрел на рот Кайи, на котором не осталось и следа недавней широкой улыбки. При этом глаза мальчика блестели лихорадочным волнением. — Я всё делал правильно в этот раз? — А? — Я делал как ты. Они забрались в пустую сейчас библиотеку, взяли один подсвечник и устроились на софе в углу. — Но зачем? Дилюк понимал, что есть правила приличия, но Кайя явно за них вышел, зачем-то ведя себя неестественно. Кайя царапал ткань светлых брюк на коленях, устроившись с ногами на софе. Наедине было лучше, хотя Дилюк чувствовал себя все ещё встревоженным и будто виноватым из-за того, что случилось. — Они говорили, что я веду себя как-то странно, — ответил Кайя. — Я попытался вести себя как ты. Дилюк слышал иное, или воспринимал это иначе, но уже тогда они имели совершенно разное понимание некоторых вещей. Для Кайи было важно соответствовать чему-то, даже если просто на вид, даже если для тех, кто не имел значения. Дилюк старался добиться часто невозможного, но ради себя, а не просто ради чужого признания. Главным для него всегда были собственные принципы, а не чужие убеждения, на которые так много внимания уделял Кайя. 4 В детстве Дилюк был пламенной бурей из эмоций, а Кайя холодом осторожной отчужденности и недоверчивости. А потом они поменялись. Дилюк стал замкнутым — но все равно невозможно далёким ото льда. Он стал опасно кипящей яростью, в то время как Кайя оживленным и улыбчивым — но никогда тёплым, все ещё не доверяющий людям и колкий, если задержаться рядом. Говорят они оба изменились — скопировав худшего друга и лучшего врага. Друг друга. Но Дилюк бы сказал, что каждый остался при своём. Натуру и лёд изнутри не вытравишь одним притворством и старанием сойти за своего. Хотя от алкоголя Кайя становится то ли честнее, то ли ближе к тому образу которым отчаянно врет. Он действительно расслабляется — не дёргается когда Дилюк кладет ему руку на плечо. Или уже не дёргается. — Кто тебе сказал, что мы работаем круглосуточно? — Ты так холоден, Дилюк, — тянет Кайя отрывая голову от столешницы. Хочется не думать о том, что тот узнает Дилюка по одному прикосновению. Дилюк придаёт этому слишком большое значение. Хочется не разбирать иронию слов о холоде из уст Кайи — промерзшего, бессердечно издевающегося над ним до сих пор. Дилюк слышит за его легкомысленными шутками другие — двусмысленные и колющие его куда сильнее. Они пробуют вернуться в жизнь друг друга, но привязанность и зависимость уже не могут быть прежними и равными. Свои слабости скрывают оба, но Кайя при этом раз за разом тычет Дилюка в то же, что сам вытягивает на поверхность. Требует внимания и смеётся над тем, как Дилюк его даёт. — Уходи. Тебе пора. — Ты просто ледышка, Рагвиндр, — Кайя встаёт вместе с рывком Дилюка вверх, разворачивается к нему лицом и выдыхает на самый подбородок, — Ди-люк. Он перекатывает слоги с улыбкой, так, что видно движение языка, пока тот открыто улыбается. Дилюк не меняется в лице, и все равно из них двоих это Кайя — жестокий лёд. Лезет к нему холодными руками в самое нутро без какой-либо жалости. Он лезет к нему под рубашку абсолютно буквально, и хотя его руки горячие, как пьяное дыхание по челюсти, Дилюк ощущает неприятный холод вдоль спины. — Что ты делаешь? Дилюк ловит его за руку, а Кайя не улыбается — скалится остро и колко. — А что? Не нравится? У него не получается притворяться мягким и плавным, безобидным и ласковым. Никак не выходит врать убедительно — по крайней мере для Дилюка. По крайней мере об этом. И это хорошо, потому что значит, Дилюк в безопасности и он ещё помнит, что нельзя доверяться тому, что сожрет тебя с потрохами. — Нравится, — сам же и отвечает Кайя. Он оглядывает пустой зал, отмечая, что Дилюк снова подошёл к нему последнему, оставил худшее напоследок, оставил для себя. — Ты просто мотаешь мне нервы от скуки, — Дилюк отнимает от себя его руки, отводя за запястья, пока Кайя неуемно наступает, заставляя запинаться, и давит собой. — Никакого сладу со мной нет? Не знаешь, что я делаю? — тянет Кайя. Его дыхание проходится по коже, и в этот раз они обходятся без инея повсюду. Или же просто Дилюку слишком жарко, чтобы заметить холод. — Ты врешь, Дилюк. Лжец. Почему ты постоянно врешь… Наверное Кайе кажется это смешным, ему всегда странно нравилась игра с подменой, тогда как Дилюк не находит в ситуации ничего веселого. Кайя наседает совсем не пьяно, а обдуманно и настойчиво, пока Дилюк просто пытается утихомирить его по-хорошему. Он сталкивается со столом, Кайя сталкивается с ним, и болтливый ухмыляющийся рот впечатывается в его собственный. Кайя не отстраняется и не замирает на прикосновении, вжимаясь в него улыбкой, стирая её о чужую напряженную линию и продавливая дальше, и дальше, и дальше. Лжец. Дилюк отвечает на поцелуй, который до последнего сложно назвать чем-то кроме очередной нападки и обвинения. Он ответно сминает рот — наконец-то. Проходится ладонью по боку и сжимает пальцы там, где вздымаются на жадном вздохе ребра, стискивает талию и давит на поясницу, прижимая к себе, заставляя скрипеть стол позади. Без слов оказывается не хуже выразить всё, что снедает изнутри — и нетерпение, и снова злость, и неуместный между ними страх всё испортить. Дилюк кусает губы Кайи за то, что тот опять молчал до последнего, считал, что не имеет права что-то думать и делать, не ставил Дилюка в известность. Он впечатывает пальцы в чужие бедра до очевидных синяков вместо той оплеухи, что давно хотелось Кайе дать, чтобы вразумить, подтягивает на себя выше и оторваться не может. Чувствует, как Кайя едва не разбивает ему губы напором, тянет за волосы, впивается ногтями в шею — и Дилюк знает, что это значит в деталях, теперь уже без полутонов и недосказанностей, и сейчас без тени лжи. Дилюк тоже виноват, что не признавался и не замечал. Но это ещё один шаг вперед, и за ним будет ещё, и ещё, теперь уже не прочь, а навстречу.