обида

«Обманешь меня раз — позор тебе. Обманешь меня дважды — позор мне»

Люмин сразу сказала: — В рот ко мне даже не лезь, я слюни терпеть не могу. А Чайлд только и делает, что постоянно лезет с поцелуями. И глазами по-хитрому блестит, прежде чем подтянется на руках. Люмин, понятное дело, уворачивается каждый раз и на уступки не идет. Не скажи она этого, когда они в одной постели оказались, он вряд ли бы вообще подумал о том, чтобы целовать ее. А так — ну точно назло. Клятв в вечной любви они не произносили, никаких обещаний не давали и не собирались. У них только и был — незамысловатый и грубый секс. Никакого желания усложнять простую конструкцию «ты мне — я тебе» не было. Он тянул ее за волосы, заставляя Люмин изогнуться дугой и повыше поднять грудь. Алые и вспухшие отметины от его зубов не сходили целыми днями, хотя обычно на ней все заживало, как на собаке. Чайлду не приходилось строить из себя галантного юношу, каким он никогда и не являлся. Ему не приходилось сдерживаться и подслащивать долгой прелюдией. Люмин крепкая, и от того, что он всем весом наваливался на нее, никакими трещинами не пойдет. Если он переходил черту, Люмин не стеснялась пустить разряды меж фалангами и долбануть по мышце. Или куснуть Чайлда за горло, прямо за одну из яремных вен. Сильным нажимом она предупреждала: если потребуется, я ее так перегрызу. Чайлд только сипел счастливым смехом. Пышных букетов и дорогих подарков она от него не ждала. А самый первые розы, отвратительно-пошлые и яркие, которые он принес еще до того, как они потрахались, Люмин без всяких сожалений выкинула. Чайлд присвистнул, но не обиделся. Только и спросил, когда Люмин полезла расстегивать на нем одежду: вот так просто? Вот так просто — как в Золотой палате. Либо ты достаточно сильна для того, чтобы выжить, либо нет. Тут было все то же самое, только декорации другие, да руки Чайлда безоружны и умели не только крушить кости. Ему нравилось навесу, в кровати, у стены и на столе. Фантазии этому придурку всегда хватало, без нее он бы ни за что из Бездны не выбрался. А по тому, как хищно дергался зрачок, она видела, что ему нравится и когда она сверху. Ей и самой нравилось обхватывать бедрами его ноги и двигаться самостоятельно, в другом темпе — медленно поднимаясь и резко опускаясь. До искр перед глазами и тянущей боли снизу. Чайлд все еще задерживается в Иназуме, рыщет по всем островам в поисках следов другого Предвестника. И она идет к нему первым, вся потрепанная, в царапинах и вымокшая, если опустить детали. А если напрямую — довольно жалкого вида. Чайлд не лезет в душу и не травит свои шуточки, как-то без слов понимает: не тот случай. А она и не рассказывает, как сильно перехватило у нее горло от подступивших слез, когда она читала дневники Ясумото, когда нашла последнюю цепочку следов, ведущую прямо к водам, а самого травника — так и не докричалась. Чайлд продолжает молчать, пока выпутывает ее из складок мокрого платья, пока зовет служанок, чтобы натаскали в лохань кипятка — у этой гостиницы не было термальных источников. Надо расплакаться, отрешенно думает Люмин. Чайлд не любит женских слез, говорил как-то. Вот расплачусь, и он меня погонит, и станет не так тошно, чем от этой его заботы. Но у нее будто все слезные железы вдруг иссохли, и ни одной слезинки так и не выходит. А может, слезы закончились. Слишком много она выплакала по этой земле и людям, когда никто не смотрел. Когда Чайлд пытается помочь с купанием, Люмин вдруг просыпается от той дымкой грезы, в которой пребывала. Ей хочется крикнуть во все горло: никаких обещаний и клятв, помнишь? Вода переливается через край бортика от ее скорого подъема. Люмин что-то мычит и отчаянно машет руками. Даже если Чайлд и не понимает причин, все равно бросает перед тем, как выйти: — Если понадоблюсь, я буду там, что называют здесь гостиной. — Не понадобишься, — шипит разгневанной кошкой, хорошие слова или — упаси боже — благодарность не идет с языка. Пускай на сей раз паучью сеть раскинула Синьора, а не Чайлд. Это ничегошеньки не меняло. Тряпкой по телу она проходится сначала с остервенением, а потом успокаивается. Слуги разломили веточки мирта и подожгли благовония, и по комнате плыл ненавязчивый и спокойный запах. Явно заслуга Чайлда. Он слишком хорошо ее узнал за то время, в которое они калечили друг друга: то в спаррингах, больше травмоопасных, нежели дружелюбных, то в кувырканиях по горизонтальным поверхностям. Понимание не приносит должного облегчения, Люмин немного подташнивает. Лучше бы он развернул ее на пороге и честно напомнил, что не обязывался разбираться в чужих проблемах. В комнату, где Чайлд затачивает кинжалы, она ступает без одежды. Наготы не стеснялась, да и было бы перед кем. Уж голой он точно ее чаще видел, чем обернутой в ткань. — Собираешься пустить в дело? — А ты хочешь? — Чайлд отнимает один из кинжалов от точильного камня и задумчиво смотрит на режущую кромку. На ее отрицательный ответ он продолжает. — Просто поддерживаю оружие в хорошем состоянии. На расстеленном футоне вдвоем они едва умещаются и приходится сдвинуть хлопковое одеяло, чтобы не стереть всю спину о гладкий спил досок. Чайлд трогает ее, но по-иному, чем обычно. Прикосновения долгие и конца края им все не видно. Гладит по спине, как будто шершавыми ладонями вымывает из позвонков то, что еще не смыли горячая вода и мыло. Целует в плечи и за ухом, проходится пальцами по волосам, разделяя мокрые пряди и почти что массируя кожу головы. Люмин бы разомлеть от этих рук, от этих пальцев. Поддаться чужому теплу и позволить себя утешающе убаюкать. Перестать артачиться и сдвинуться навстречу раскрытому рту. Хотя бы один раз. Но она знает: поддастся сейчас — и уже не сможет остановиться. Будет первой наклоняться к губам, размякнет и раскроет уязвимую сердцевину, которая заливается слезами. Эта мягкость их не свяжет и не сделает ближе. Ее — возможно. Но не Чайлда. А быть единственной идиоткой, облапошенной дважды, Люмин не улыбалось. Поэтому когда Чайлд тянется пальцами к влагалищу, она качает головой и хватает его за запястье. — Я растянулась, пока мылась. Она помогает выпутаться ему из одежды, а на вставший член хмыкает что-то вроде «Быстро ты». — Что могу поделать, — Чайлд улыбается самой обезоруживающей улыбкой, от которой у любой девушки замирало сердце. — Ты красивая. Он в нетерпении жмется к ней ближе и все тесней, как будто хочет прилипнуть и склеиться с ней всей кожей. Она хочет отстраниться и перелечь — в таком положении неудобно, бедра быстро затекали и потом еще тягостно подрагивали. Чайлд понимает, но вместо того, что лечь, послушный ее перемещениям, все равно тянется перетащить. Поддерживая ее за лопатки, одним движением усаживает к себе. В приглушенном свете ламп веснушки почти незаметные и тусклые, но она все равно находит их на груди и зачем-то гладит. Эти ржавые брызги, словно кисточку неаккуратно встряхнули над холстом, ей нравились больше всего. Люмин жмурит глаза и немного напрягается, когда Чайлд укладывает руки на ее ягодицы, потому что знает — поначалу все равно будет неприятно, как бы она себя не подготавливала. Но вместо резкого толчка он входит неспеша, а лбом утыкает в сгиб ее плеча. — Тише, — и шепчет дурацкое-дурацкое. — Все будет хорошо. Как будто она загнанный зверек с перебитыми лапами, с которым надо обходиться спокойно и с лаской. Только вот Люмин помнила, что Чайлд с детства хватался за лук и от скуки убегал в лес пострелять дичь. Люмин ничего не говорит, только крепче закрывает глаза, пока перед ними не начнут расплываться цветные пятна. Это совсем не больно, только и сиди себе — сосредотачивайся на тягучем ощущении заполненности, на сжимающихся мышцах, на том, как прерывисто дышит Чайлд. Это не больно, снова понимает она. Это сладко и правильно, и голова кружится. Он двигается медленно, почти не давая члену выскользнуть, раздвигает ноги пошире, и Люмин подогнутыми коленями давит ему на бедра. Она хочет откинуться назад, упереться ладонями в футон, вырвать себе хоть немного свободного пространства, где не будет жаркого дыхания и рыжих волос, щекочущих кожу. Но Чайлд удерживает крепко и не дает сдвинуться на необходимые сантиметры. Он толкается со стоном и еще раз, и еще, и на очередной из толчков у самой Люмин начинают вырываться непотребные ругательства. Ничего связного и умного в данный момент она не может вытащить из лексикона. Только мелкие вдохи-выдохи. Вскоре их движения вовсе теряют всякую плавность ритма людей, давно делящих одну постель, и становятся беспорядочным хаосом. Не видя, но чувствуя, как он голодными глазами пожирает ее искривленную гримасу. И, боже, даже сейчас, сидя у Чайлда на ногах, насаженная на его член, она все еще не может спрятать лица, он же высокий — ну каланча, и ему видно… Все то нарастающее возбуждение, копившееся в ней по капле, она облекает в долгий и протяжный крик, запрокидывая голову. Тело, напряженное и накаленное, становится враз тетивой, готовой вот-вот лопнуть, но и этого не происходит, только мышцы расслабляются, и в этот момент Люмин не осознает ничего, кроме примитивного и низвергнутого до животных реакций. Чайлд насаживает ее на себя и вталкивается грубыми движениями, обмякшая и еще не вынырнувшая из блаженного «хо-ро-шо», она позволяет себя притиснуть так крепко, как это вообще возможно в подобной позе. Когда Чайлд кончает, он продолжает прижимать ее к груди, придерживая обеими руками за спину и не давая отодвинуться, словно она сейчас на это способна. Будто Чайлд — прячет глаза, как это делала несколько минут назад Люмин (будто он не хочет, чтобы там она увидела запрятанное в самую глубь). Затем он осторожно выскальзывает, но Люмин все равно морщится. Все набухло, да еще и сперма вытекает. Чайлд спрашивает: — Спать? Или сначала помоемся? — Вода уже остыла. — Привереда. А раньше ведь в холодных ручьях плескались. — Можно и пошиковать, все равно за твой счет. По тому, как трясется его грудная клетка, Люмин распознает беззвучный смех. И сама улыбается. — Всегда знал, что ты спишь со мной только из-за денег. Люмин сонно бурчит «Ну не от огромной любви же к тебе» и не слышит никакой ответной шпильки. Она долго ждет, когда Чайлд сподобится найтись с припасенной шуткой, обычно они у него по всем карманам раскиданы. Так долго, что умудряется забыться усталым сном.