*
Это была любовь, говорил себе Рио, глядя в потолок, что попрощался со своей белизной и респектабельностью пару веков назад, не меньше. Это была любовь, уговаривал он себя, вдыхая остывающий постепенно воздух, отдававший страстью и — очень хотелось верить — чем-то большим. Возможностью будущего, не бессмысленными жертвами, правдивыми клятвами. Это была любовь, нашептывало несмело сердце Токио, размеренно ударяясь о ребра, и она прижималась к своему наивному IT-Моцарту сильнее. Уставшей кошкой обвивала руками его торс под чуть взмокшей футболкой. И сплетались их ноги чересчур естественно и просто, чтобы избитая камнями вера в лучшее не ужаснулась и не дернулась пойти на попятную. Но пальцы пальцами держались чересчур крепко и обреченно-необходимо, чтобы отпустить. Не сейчас. Не в ночь, что может оказаться последней тихой. Последней не испачканной дырами в бронежилетах, не изрешеченной свистами свинца и скрежетом металла. — Знаешь, а я в детстве не понимала, почему от самолетов следы в небе остаются, а от пуль нет, — сонно-тягучим, словно патока, голосом прошептала Токио. Ее голова лежала у Рио на груди и поднималась на каждый его вдох, опускалась на выдох. Глаза устало ласкали потрепанный сувенир, купленный на блошином рынке в Португалии несколько лет назад и с тех пор ни разу не покинувший ее души. — А теперь понимаешь? — моргал он редко, отвечал самую малость невнятно. Чуть нахмурившись, Рио проследил взгляд Токио до стеклянного шара, который по неведомым причинам был ей ценнее целого мира. Принялся топтать остервенело ее голос в голове: «если бы была любовь…», а своему подкручивал громкость, словно бы на колонках: «эй, здесь была любовь, я ее чувствовал». Запрещал себе сомневаться. — Да, — она закрыла веки, пряча под ними свежие страхи, которые с появлением Рио в судьбе только и делали, что множились, множились, змейками вертелись за грудиной, обвивали горло по ночам, стоило ему — такому красивому и неизлечимо-нужному — наконец, засопеть, левой рукой прижав ее к себе. — Пули летят в никуда, за ними нет продолжения. Только конец. — А как же выжившие? — снег в стеклянном шаре — слегка поцарапанном, с желтоватым отпечатком пережитых лет, — словно бы пришел в движение. Поднявшись вверх, хлопья осели вновь на микродома, укрыли их от страшной черноты, что растекалась за окнами ветхого особняка в Толедо. Снег их защитить пытался. Но от чего? — Те, кого пуля не убила? Такие же есть. — Они тоже умирают, в некотором роде, — Токио грустно улыбнулась, кончиками пальцев нежно касаясь его груди, вычерчивая под футболкой неизвестные никому пути и знаки, надеясь не спутать руны защиты и руны агрессии, которым в детстве учила ее мать. Токио в них не верила: знаки уже подвели ее однажды. Не верила и все равно продолжала, — После встречи со смертью прежним уже не станешь. Начнется новый отсчет, новая жизнь. Молчание повисло в комнате на невидимых нитях, закружило под потолком каруселью забытого детства — словно качели на длинных и прочных цепях в парке Риос Росас, на которых они детьми катались в разное время и разные года. На которых они бы обязательно однажды встретились, будь ей на двенадцать лет меньше или ему на двенадцать лет больше. Сидя на соседних сидениях, они бы обязательно смеялись и хватались за руки, чувствуя, как замирают наивные и беззаботные сердечки в полете к небесам. Прощаясь, они бы обязательно пообещали встретиться вновь (и встретились бы: может, не в назначенный день и не в назначенном месте, может, уже повзрослев, может, уже заблудившись в лабиринтах хорошего и плохого, но они бы непременно друг друга узнали). Любовь бы выбрала их в другой жизни, как выбрала и в этой. Любовь бы не отпустила их там, не отпустит здесь. — Пообещай мне, что не умрешь, — отведя взор от шара стеклянного, в котором снег был лишь игрой утомленного зрения и полумрака, Токио посмотрела на медальон, зажатый в руке. — В каком из смыслов? — сонная усмешка расползлась по лицу Анибаля. Будильник из восьмидесятых, примостившийся на тумбочке, упрямо отсчитывал время: секунда за секундой, минута за минутой приближал ночную откровенность к губительному для нее рассвету. К цифре пять на циферблате, что растворила бы искренность, цепляя на души двух людей броню и заставляя снова быть сильными. Не ради себя — ради других. Ради близких, чьих имен они не знали, но какая разница? Имена — всего лишь буквы. Буквы не определяют родство душ. — Во всех. С восходом ночь ускользнула в приоткрытую дверь, забрав с собой невесомую ирреальность, а Рио, тихо крадучись по коридору, забрел в свою комнату, рухнул на кровать и уснул до семи. Он вовсе не заметил пружин, что, выступая из старого матраца, колоть ему стали спину. Он не заметил солнца сквозь щелки потрепанных штор, бережно храня в памяти ночь. (и никто никогда не узнал, что под покровом именно этого сумрака — между закатом и рассветом, прошлым днем и будущим — легкому медальону оказалось по силам перевесить стеклянный шар, наполненный помутневшей водой)*
Это была любовь, знал Рио наверняка, чувствуя, как дрожащие пальцы касались раны на его виске; как, окрашиваясь алым, они прижимались к его щекам, оставляя на них неровные разводы. Это была любовь, понимал он без труда, цепляясь за нее — дрожащую от дежавю и страшного повтора. Это была любовь, размеренно стучало его сердце, позволяя Токио почти задушить себя в объятиях. И губы успокаивающе шептали, что никогда он не был живее, чем сейчас. И никогда не будет. Это была любовь, выдыхал Рио ей на ухо, и больше не сомневался.