Подушки

      Окно открыто настежь и свежего воздуха больше, чем нужно, но горло отчего-то сдавливает мертвой хваткой.       В одно мгновенье кажется, что это чьи-то холодные руки, и Татьяна готовится закричать; но ощущения меняются, сонно и вяло перетекают одно в другое, и девушке уже мерещится, что вокруг шеи у неё обмотана тонкая мягкая ткань.       Татьяна почти вырывается из дремоты, приоткрывает в тщетной попытке глаза — хоть сколько малый шум, прошу, умоляю, и она проснётся, и уже через мгновение и не вспомнит, что её так напугало — но она проваливается обратно, мотнув головой по сбитой подушке.       И с той стороны её уже ожидают.       Нет, и будто не было, пугающей духоты; шея свободна, как свободны и хрупкие плечи, и почти обнажившаяся под ночной рубашкой вздымающаяся грудь.       Свежий воздух в её рот буквально вдыхают, насмешливо касаясь губ, глаз, волос, проводя властным движением вдоль поясницы, заставляя согнуться всем телом и судорожно расправить лёгкие.       Татьяна не понимает. Совершенно ничего не понимает, лишь отзывается на холодные и чувственные прикосновения то тут, то там. Она покорно, не размыкая глаз, позволяет усадить себя на кровати, тут же рывком поднять и... Нет, не поставить на ноги. Тогда она бы могла чувствовать под этими самыми ногами хоть что-то, но она не чувствует. Падает, описывая туловищем полукруг, замирает в чьих-то жестких и таких странных объятиях. Тело прижимает её к себе, выгибая, продавливая, вылепливая в нужных формах, идеально впаивая в свои собственные изгибы. Руки на талии холодные, но Татьяна, кажется, сама горит каким-то совершенно бесовским жаром. Ей дурно. Глаза так и не открыть; она двигается, двигается, двигается, послушная чужим рукам, и падает на подушки.       Голову запрокидывают волнующим и жестким движением ногтя по подбородку. Внутри Татьяны что-то бьется сквозь черную, тонкую, душную пелену дурного сна: так её касался Евгений.       — Онегин! — и никогда уже не узнать, проглотили ли этот вскрик чужие хищные губы, или она кричала сквозь сон, рискуя разбудить родных.       Это он, это должен быть он. Ему она падает в руки каждый раз, когда закрывает ночью глаза, он так держал её лицо... "Я лишь хочу помочь Вам выбрать чтение на ночь" — сердце заходится как бешеное, стоит лишь выкрасть из собственного сознания его фразу. И вот ещё немного, ещё чуть-чуть, делай что хочешь, хоть целуй её дрожащие губы, чтобы завершить ту неловкую сцену. Во сне ведь можно всё, верно?       Но Татьяна мечется по кровати, и образ Онегина подтаивает, плавится, и не хочет заканчивать начатое. Как тяжело, как безумно тяжело ей в этом бредовом кошмаре, она тянется вперёд, воображая там Евгения, и падает обратно, застигнутая врасплох поцелуем в основание шеи. Он, приходящий к ней по ночам, накрывает еë грудь рукой, и сердце успокаивается; девушка мягко дергается, уже совсем не так уверенно выдыхает в темноту ночи: — Онегин...       А если не он? Что, если и днём она, не в силах выбраться из сна, рвётся не в его объятия? Что, если всюду за ней есть кто-то другой, кто-то с руками холодными и разжигающими в мутном сознании Татьяны стыдливый и испуганный жар? С ногтями длинными и острыми, так продуманно и горько царапающими кожу, когда забираются в предрассветном бреду под её тонкие юбки? Что, если не он?       А кто?       — Кто... — Татьяна хотела бы вскрикнуть, развеять морок, пригвоздить ночного посетителя к месту вопросом; но её робкое слово лишь заставляет его призадержаться губами на изгибе плеча. Всё слишком мутно, и девушка не уверена, движется ли он, целуя её крепче, или это снова фантомные ощущения ткани на коже... Быть может, и нет его на её постели? И ей от жара снится, что душат её тонкой полоской ткани, и звери и чудища вокруг, и голова кругом идет, и руки немеют.       Но поцелуи на шее крепчают, и Татьяне кажется, что подушки под её бедной головой всё мягче и мягче... Сейчас совсем провалится в них, и задохнется окончательно. И не будет больше давить на неё вес чужого тела, и не будет больше никаких сомнений и переживаний...       Но чужие ладони перехватывают её под спину и вздергивают, вынося из удушливого плена подушек.       От резкого движения Татьяна просыпается на мгновение, моргает, выхватывая в темноте сомкнутых век нависшую над ней длинноволосую фигуру, и открывает глаза окончательно.       В темной комнате пусто.       Пусто и холодно на кровати.       И волосы расплелись и разметались по подушкам.       И Татьяна болезненно потягивается, переворачивается на живот, уже теряя последние тяжёлые и волнующие воспоминания о сне, и, пытаясь выхватить хоть что-то, шепчет вслух первое, что может вспомнить. То, что сама говорила вслух:        — Онегин...