Арена

Дождь в лицо. Холод. И жар от костров по бокам от арены. Я танцую. Я сегодняшнее развлечение для толпы. Все они сибариты: жаждут зрелища, чтобы пощекотать свои нервы. А я почти обнажен: не считать же за одежду наплеч, наручи и защиту голени. Ах да, еще пышную и варварскую юбку из лохмотьев и обрывков ритуальных лент, что прикрывает мой пах. И татуировки, не столь необходимые, сколь дополняющие мой образ этой ночью. Они-то не смоются никогда, даже если я выживу. Хотя... Я знаю, что выживу. Потому, что сегодняшняя ночь – ночь Лит. Ночь, когда на небе две луны. Ночь, идеально подходящая для ритуалов. Любых. Наши же хозяева попросту хотят потешить себя. Сегодняшняя кровавая бойня не ритуал. Лишь жестокое представление. Живая кровь. Теплая. Льющаяся и медленно загустевающая. Чужая боль. Тягучая и наполняющая сердца трепетом. Заставляющая слабонервных морщиться и сжимать кулаки. Потому что кончики пальцев покалывает не то от желания самому эту боль причинить, не то от осознания того, что сам такого никогда не испытаешь. Мучительная смерть. Изысканное зрелище. Человек получает непередаваемые эмоции, когда видит чужую смерть. Когда видит, как обрывается для кого-то другого Все. Абсолютно все. Как тот несчастный даже глаза закрыть не в силах, и они смотрят в небо, остекленевшие, подернутые белесой дымкой глаза. Зеркало ушедшей в Небытие души. Во славу всех Богов и равновесия лун. Барабаны. Они заставляют двигаться непослушное и онемевшее от холода тело. Они подчиняют себе волю. Простейший ритм. Низменная жажда убивать. А на сладкое – мой любовник. Обряженный в такие же ритуальные одеяния. И с такими же кривыми клинками в каждой из рук. Только я знаю, что он подставится. Потому что мы слишком долго прожили в одной клетке. Потому что мы испили наслаждение с губ друг друга. Потому что соединяли наши чресла, в непроглядной тьме, потакая низменным желаниям и страсти, что нас окутывала. Потому что сердцу не прикажешь. Слишком много этих самых «потому что». И слишком мало времени было на то, чтобы продумать хоть что-то. Чтобы иметь хоть призрачную надежду на спасение. На то, чтобы он выжил. И я. Не важно – вместе ли, порознь... Для нас было бы важно лишь осознание того, что другой уцелел. Что не принес свою жизнь в угоду мразям, стоящим по ту сторону арены. Мы стоим друг напротив друга. И смотрим в глаза. Он старше меня на добрый десяток лет. И он более опытный воин. Мышцы его – литая сталь. У меня такие же. Он... Он заставлял меня тренироваться. Превратил из подыхающего хилого мальчишки в мужчину. И уложил на одно с собой ложе. Никогда не говорил мне слов любви. Как и я ему. Мы почти никогда не целовались. Мы кусались, царапались, хватали друг друга за волосы и трахались как животные, оставляя на телах друг друга синяки. Теперь мы стоим на арене лицом к лицу. И если Луны будут к нам благосклонны, то один из нас выживет. Только один. Таково правило. Барабаны ускоряют ритм, заставляя кровь течь быстрее. И сердце бьется в такт. Это подобно трансу, кровавому и жестокому сну. Сон наяву, но кого это волнует? Нас? Едва ли. Наш смертельный танец начинается. Взмахи клинков - и рев толпы за оградой арены. От лун достаточно света. Он серебрит наши клинки, наполняет глаза потусторонним сиянием. Каждая холодная капелька дождя словно упавшая звезда переливается в полете. Хоть желание загадывай. Только чего мне желать? Жизни для него. Для нас обоих – невозможно. Я люблю. И я пожертвую всем, чтобы сделать ему свой прощальный и единственный подарок. Клинки сверкают. Мокрые, с них капает не кровь, вода. Она то ласково стекает по исхудавшим лицам, то нещадно бьет холодными струями. Волосы прилипли к обнаженной спине. Неприятно и мерзко. Потому что скоро вода, стекающая с лезвий, окрасится кровавым багрянцем. Мы любили друг друга страстно, не зная преград и смущения. Мы пили наслаждение и сладкую боль. Мы дышали одним воздухом. И не важно, что я отдавался ему. Не важно, что, забыв Богов, начал поклоняться ему. Втихую. Лишь бы слышать его голос. Лишь бы видеть хоть тень улыбки. Лишь бы знать, что оправдываю его надежды. Мы не сказали друг другу имен. К чему они, когда обращаться и так больше не к кому? К чему имена, если чувствуешь родство не телесное, но духовное? К чему имена, если друг для друга, как раскрытая книга? Только сейчас я остро жалею о том, что не знаю его имени. Потому что не смогу молить богов о его душе. Потому что не смогу молиться ему, во тьме непроглядной ночи новолуния, вспоминая жаркие ласки и мучая свое сердце болью утраты. Только сейчас жалею обо всем и ни о чем одновременно. Наши клинки стучат друг о друга. Необходимо показать красивый спектакль, чтобы эти мрази уверовали в то, что исход битвы не предопределён. И лишь мольба в моих глазах выдает нас. Он бесстрастен. Он жесток и холоден по отношению к самому себе, по отношению ко мне. Знал изначально, что я предпочту, но не стал учитывать моего мнения. Хотя... Жить, потеряв его, будет гораздо сложнее, чем умереть во имя его жизни. Он впервые поцеловал меня, когда мы умирали от холода. Просто поцеловал в губы. Нет, он не украл моего первого поцелуя, отнюдь. Но я тогда испытал вину за то, что этот мой поцелуй был не первым. Потому что он этого был достоин. Едва наши губы соприкоснулись, холод перестал нас волновать. Нам стало жарко. Еще жарче, когда он начал осторожно, но жадно ласкать меня, не снимая нашего тряпья, не удосужившись даже просунуть под него руку. И эти прикосновения сквозь грубую ветошь были самым прекрасным, что я помню. И его жаркое, прерывающееся дыхание. И то, как мы вновь целовались... Он намеренно не блокирует мой клинок. Он скользит по его обнаженной груди, разрезая упругую бледную кожу и мышцы. Ему больно, он вскрикнул бы, но терпит, зная, как я после буду винить себя за все, что творится сейчас. Он все знает... Его теплые, мозолистые руки обнимают меня за еще хрупкие тогда плечи, он ласково целует меня в висок и продолжает ласкать. А я корчусь и выгибаюсь, то ли подставляясь еще больше, то ли стараясь уйти от прикосновений. Для меня такое в первый раз. Он ласкал теперь не только спереди, но и... Его палец, всего один, был внутри меня. Осторожно и мягко. Постыдно, но приятно до хриплого стона. Вода хлещет с небес непрерывно, но две луны видны даже сквозь тучи. Этой ночью они просто не могут быть не видны. Таков закон Богов. Барабаны все быстрее... Мы кружимся, смотря друг другу в глаза, и никто не знает, чья атака будет первой. Просто потому что бой захлестнул нас, потому что сердце – ритм барабанов. Потому что кровь – дождь, льющийся на наши головы. Потому что глаза – незатухающий огонь, что разведен в чашах по периметру арены. Он тогда не овладел мной, нет. Он еще долго потом «грел» меня таким образом, долго приучал к себе. Чтобы в один момент сорваться, подмять меня под себя, стянув тряпье с моих бедер и резко ворваться внутрь, закусывая мое плечо, чтобы не стонать. А я тогда метался, жмурил глаза, чтобы не плакать от боли, и выгибал спину, надеясь на то, что будет легче. И легче стало. Не сразу. И не было это божественно. И не было это сладко. Это было грязно и больно. Но так необходимо нам обоим, что мы словно озверели. Мы впивались ногтями в землю, мы рычали. И резкие движения приносили больше боли, чем удовольствия. Хотя... Мы именно этого и добивались. Это запомнилось мне навсегда. Слепое животное удовольствие, которое застилает глаза. И ощущение того, как внутри тебя распирает его член. Ощущение того, как он грубо и резко входит, наполняя собой, а после стремится наружу. Ощущение того, как растягивается срамное отверстие, как каждая складочка трепещет от натуги. И как мучительно хочется все это продолжить, одновременно с этим, прекратив. Мы наслаждались... Он задевает меня. И я рад боли и крови. Кровь – жертва на Его алтарь. Боль словно подтверждение реальности этого сна. А еще я буду любить шрам, что окажется на месте этого пореза. Как память о нем. Дождь застилает глаза. Огонь в чашах полыхает все меньше, но не тухнет. Просто чаши полны воды... Я в этот момент моргаю, чтобы хоть что-то было видно. И именно в этот момент чувствую, как он бросается на мои клинки. Я чувствую, как глухим треском отдается вспоротая кожа и мышцы, я чувствую, как горячая его кровь течет по моим рукам, смешиваясь с небесной водой. И я чувствую, как его тело начинает бить агония. Жуткая предсмертная судорога. И в отблесках лун и огня я вижу, как он улыбается мне окровавленными губами. Ласково и с надеждой. И я кидаюсь на колени рядом с ним. И реву, срывая голос, поднимая окровавленные руки к небу, к двум проклятым лунам, к тучам, что столь обильно родят дождь. Реву страшно, рву на себе волосы, кусаю в кровь губы и щеки с внутренней стороны. И плачу... Только толпа, что по ту сторону арены, лишь оценила зрелище. Они вытолкали меня взашей. Не дали оплакать его тело. Не дали умереть от горя на месте. Не дали совершить самоубийство. Просто вышвырнули. Потому что тому, кто выиграл на арене, даруется свобода. И я ушел. Волоча ноги. Не замечая ничего вокруг. Туда, куда повели меня мухи Пути. Туда, где я смог бы остаться один на один со своим горем... *** В пещере залитой лунным светом было холодно и промозгло, но мужчина, который там жил уже не первый год, не замечал таких мелочей. Он просто жил. Впроголодь. Не разжигая огня даже в самые холодные ночи. Не прячась от снегов и дождей... Он ждал. Преданно и с какой-то поистине детской надеждой. Ждал, что за ним, сотканный из лунного света, холодного дождя и отсветов пламени, придет его Бог. И, ласково погладив по щеке, улыбнется. А потом, заберет с собой. И высшим из блаженств, экстазом было бы просто находиться рядом с ним, с безымянным богом. И молить у него прощение за то, в чем вины не было. А Бог бы смеялся над ним, лобызал бы его уста и прижимал к себе. Бог не пришел. К нему отправился сам отшельник, в одну из самых холодных ночей года. Когда снегом совсем замело его пещеру, и пара волчьих шкур не спасла от мороза. Он сам отправился к своему Богу. Чтобы раскаяться во всем. И повиниться. И чтобы лобызать его уста, жмуря глаза от боли и сладости. Чтобы дышать с ним одним воздухом и касаться несмело своего Божества, не веруя до конца в их единение. А две луны дарили им свой холодный белый свет и благословляли на свой лад.