somebody get me through this nightmare i can't control myself
Three Days Grace — Animal I have become
Стоило ей зайти, как молодая девчушка в криво сидящей на лице маске бросилась к ней в руки. — Пожалуйста! — У нее был сорван голос — долго кричала. Из-под маски текли слезы и тушь. — Он там опять!.. Севика поджала губы. «Он там опять» могло означать что угодно, кроме чего-то хорошего. В первую очередь это было: «Силко объебался». Во вторую: «это из-за Вандера» или «это из-за Джинкс», изредка — «это из-за Синджеда», совсем атас — все сразу. В третью… Севика отпихнула плачущую девушку от себя и с ноги открыла дверь в комнату, где обычно останавливался босс, когда его накрывало ненавистью к окружающим. Или к себе. Разницы по факту практически не было. У ее ботинка лежала первая жертва — волосы спутаны и испачканы кровью, под лицом потемневшая лужа, взгляд отсутствующий. Не надо наклоняться и проверять пульс, все было и так ясно. Севика посмотрела по сторонам и ее кулак непроизвольно сжался. Всего их было девять. Мальчики, девочки; маски сорваны, они мусором валялись кто где, хотя слово «мусор» можно было применить и к людям. Никого живого, кроме Силко, сидящего на диване. Его голова была закинута назад, за спинку, в уголке губ торчала наполовину догоревшая сигара, держась на честном слове. Стены, кровать, подушки, покрывала, пол, в конце концов, лампы с интимным рыже-фиолетовым светом — все залито кровью. — Опять? — тяжело спросила Севика. — Убери здесь, — сказал Силко хрипло-хрипло, на последнем издыхании. — На сегодня все. Все это было чертовски, блядь, тяжело. Эти странные приступы агрессии начались у него не так уж давно. В один прекрасный день кто-то из рядовых подбежал к ней и с белым лицом, чуть ли не одними губами, попросил сходить в бордель и забрать оттуда Силко, потому что он, он, он, — она тогда так и не добилась нормального ответа, пришлось идти лично. Зрелище Севику не то чтобы впечатлило, видала и похуже, но мертвые любовницы — тогда их было две — это что-то новенькое. Силко сидел между ними в одних незастегнутых штанах, его взгляд ничего не выражал. Севика подняла за подбородок его лицо, потерянное и хмурое — и увидела в капиллярах, покрывших белок правого глаза, знакомый фиолетовый цвет. — Ты в другой глаз же колешь, — сказала она растерянно. — А я не в глаз колол, — прошептал Силко. — Я просто. — Зачем? — Дай мне рубашку. У меня встреча через полтора часа. Севика подала ему одежду и замяла дело; тащить сразу два голых трупа, одетых только в кровавые потеки — по одному на руку — не составило труда. Потом это начало повторяться чаще. Трое. Пятеро. Двое. Снова трое. Силко как будто покупал столько людей, на сколько хватало денег в кармане, и то, что он с ними делал за ширмой, не поддавалось рациональному объяснению. Колбы из-под мерцания валялись на полу в крови, и Севика настолько привыкла к этому зрелищу с третьего раза, что вопросы «почему?» стали превращаться в «зачем?». — Не твое дело, — ответил он, когда она спросила напрямую. — Мои предпочтения никого не касаются. — Твои предпочтения заливают кровью весь бордель. Силко потер пальцем нижнюю губу, затем бровь. Он всегда так делал, когда не хотел скрывать своей задумчивости. — Я не знаю, — признался он через пару минут, когда Севика устала было ждать от моря погоды. — Это нервное. — Лечиться надо, — сказала она беззлобно. А теперь было это, и она знала, что будет дальше: он скажет ей грубость, она молча выполнит, потом пару месяцев затишья — и ничего не изменится. Любовь — это про принятие, как говорили идеалисты из Пилтовера. Что ж, они не рассказывали, что делать, если объект твоей любви — ебанутый наркоман с такими глубокими травмами, что их гарпуном не подхватишь. Но Севика все равно пыталась понять и принять. Осмотр тел показывал, что Силко почти всегда бил в одно и то же место — между животом и грудью, в бок или диафрагму, и всегда — дважды. Если он и вставлял в кого-то из них, то вряд ли заканчивал. Перепуганный до смерти мальчик после недолгого, но очень убедительного допроса сказал, что Силко их вообще не трахал — заставлял совокупляться между собой, сидел, смотрел, курил, а потом сходил с ума и начинал резню. Севика взяла из его ослабевшей руки нож. Каждая его зазубрина была ей хорошо знакома. — Вандер? — Вандер. Наверное, подумала она, это рефлексия. Севика никогда не интересовалась, что у них с Вандером случилось, по двум причинам: во-первых, ее не ебало, во-вторых, он бы все равно не сказал, или потом стал бы напоминать ей о любопытстве в самый неподходящий момент, или, что еще хуже, смотрел бы затравленной чумной крысой, которой ткнули иголкой с химикатом под хвост, и в этом взгляде было столько непонятной ей, неопознанной боли, что затрагивать эту тему совсем не хотелось. Он потом сам сказал, как бы невзначай: два раза, сзади и спереди, чтоб наверняка. Я, сказал он тихо, не могу себе этого простить. Потом хлопнул ладонью по столу и уже совершенно привычно потребовал выметаться к чертям собачьим. Севика тоже не могла себе простить многих вещей: то, что она вырубилась в самый неподходящий момент тогда, на складе, и стала бесполезной игрушкой в руках у громилы, который потом оттащил ее в тепло и оставил лечиться; то, что она за столько лет не смогла найти общий язык с его припизднутой дочуркой, хотя поначалу пыталась, но это бесполезно, Господи, вот бы она взорвала сама себя и оставила его в покое; то, что Севика не решалась сделать с ним хоть что-то, потому что он доверял ей, она — была благодарна за это, любила его и принимала вот таким, сломанным, на грани сумасшествия, и не знала, что могло быть иначе. Джинкс плохо влияла на него, Вандер — тоже, вот только Вандер был мертв, убит руками самого Силко, и с каждым днем с момента его смерти психическое состояние босса (словно) становилось лишь хуже. Сигара все-таки выпала у него изо рта и упала горящим концом на грудь, скатилась ниже, уткнулась в бедро. Силко даже не заметил, так и остался полусидеть мешком с говном, едва дыша и смотря в пустоту потолка. — Извини, — сказал он негромко. Севика знала, что это обращено не к ней. — Он мертв, — произнесла она вдруг, неожиданно для самой себя. — Он мертв, Силко. Сдох самой поганой смертью. Ты, блядь, вот этими руками его сам и угробил! Я оставила тебя на одну минуту и что ты первым делом сделал? Подобрал его девку, сделал ее своей дочкой! Она теперь от тебя ни на шаг не отходит, и ты стал таким же ебанутым! Ей было горько и больно. Севика помнила его другим: человеком со стальным взглядом, с непоколебимой волей, готовым бороться до конца. Шрам на его лице украшал его больше, чем шрам может украсить мужчину — это был их символ сопротивления, их надежда на будущее под открытым небом, а не в этой помойке. От трупов воняло. В комнате вообще пахло так себе: смесь железа, табака, паленой кожи. Севика подняла сигару с его прожженного бедра и затушила ее о пол. — Извини, — прошептал Силко едва слышно. — Болит, да? Извини… у меня тоже болит. А уж у нее-то как сильно болело. — Мой внутренний монстр рвется наружу. Наши монстры были похожи. Потому мы и дружили. Ты помнишь меня, Вандер? Это я... Она взяла его лицо в свои ладони — одна живая, одна мертвая. На нее не смотрели его глаза — один живой, один мертвый. Все здесь они были химерами, но не человека и животного, а живого и мертвого. — Он погиб, — сказала она тихо, гладя его по щекам. — Силко. — Это я погиб, — произнес он только губами. — А она меня возродила, знаешь. Показала, что еще есть, кого любить. Такая малышка. Волосы… я не расчесал ей волосы перед сном. Он вдруг встал, отпихнул ее от себя — после мерцания в Силко становилось больше сил, — и ушел прочь, оставляя ее наедине с трупами, с их приоткрытыми кривой буквой «о» ртами, с их дырками в животе. Джинкс была сумасшедшей. Силко стал сумасшедшим. Они отлично подходили друг другу, подумала она горько — не из ревности, а из бессилия. Севика понимала, почему он так любил свою синюю дурочку — она была в точности как он сам внутри. А кого любила она? Маску героя и борца за независимость? Сломанное существо, зависшее в своих двадцати-с-чем-то годах, когда это все с ним произошло? Симбиоз? Может, что-то, что она придумала сама? — Еб вашу мать, — сказала Севика тихо. Впереди был тяжелый день — не так-то просто тащить сразу девятерых, надо подключить помощников, отсыпать денег шокированной владелице борделя за причиненный ущерб, а потом — заняться другими, не менее важными делами. Потому что завтра его отпустит. Она придет в его кабинет, где редкие пылинки витают в лучах солнца, стреляющих в окно, и он будет сидеть там, что-то писать в блокноте и документах, даже не глядя на нее. Может, поднимет голову и даст новое поручение. Может, промолчит. А потом все повторится опять и она ничего не сможет с этим сделать. Ее внутренний монстр — забитая псина, и чем больше хозяин собаку бьет, тем вернее и преданнее она заглядывает ему в глаза. Не сможет. Никогда не могла.