Гнев божий

Хороши грозы на хуторе. Могучие, раскатистые, с дождями обильными – может, и пришибёт кого молнией нечаянно, дак пользы всяко больше будет, чем урону! Нальются соком колосья, поспеют на бахче все плоды в срок, напьётся земля вдоволь и серчать не будет. Уж на что Тиберий пуглив был по натуре своей, а вот грозы никогда не боялся. Он другого боялся. Мертвецов-упырей, что из могил по ночам вылезают, да плоть едят, будто каравая мягкого кусок – Тиберия, когда он несмыслёнышем был, бабка всё пугала, что заберут и сожрут за непослушание. Волков в лесу – с глазами красными, вон, видал же парубок местный такого, пусть и обсмеяли бедолагу. Крыс длиннохвостых – они, как пане ректор рассказывал, в странах европейских, греховных, чуму и холеру разносят на хвостах своих голых. Темноты, болезней, собаку злющую, бродячую, что около бурсы ошивалась да щерилась – на перечень целый свиток понадобится. Ох и завидовал Тиберий Халяве – тот-то ничего из представленного не шугался! Венки кладбищенские с могил таскал (уж бис знает, на кой ляд они ему понадобились, прибирал, видать, всё, что плохо лежит), собаку дразнил стащенной из лавки рулькой свиной, так вкусно пахнущей, что у Тиберия заодно с псиной слюнки текли. Крыс обещал кошкой приблудной истребить. В общем, удалый хлопец, да с такими глазами, с такими кудрями, что куда там… Ай ты, бес попутал. Лезет в голову всякое. Хоть крестись, хоть топись. Поначалу-то Тиберий, конечно, только с завистью на Халяву глядел. И ростом вышел, и статью – пусть самым гарным из их троицы Хому считали, Тиберий иного мнения придерживался. Ещё и нрава лихого, весёлого, любой девчонке зубы заговорит, под юбку заглянет да ещё и с кухни галушек стибрит, пока обольщением занимается. А потом подумал – а каково им, девкам, с руками этими длиннопалыми, тёплыми, под юбками-то, а? Да и не только девкам. Вон как Хавронья Никифоровна на Халяву заглядывалась, а ведь баба-то опытная, всяких повидала-поучила уму-разуму. Как первый раз подумал, честно пошёл, помолился, исповедался – не прямым, конечно, текстом, а так, вскользь сказал, мол, к блуду меня демоны склоняют, помогите, Афанасий Иваныч, мочи нет. Пане ректор перекрестил, грех отпустил, заодно тумака дал по макушке, да не выбил тумак мыслишки гаденькие. А потом опустил Тиберий руки – ну что ж бороться-то, коли бес сильнее? Они, в конце концов, и так грешат. Пьют, пляшут, молитвы вечерние пропускают. Одним больше, одним меньше, коли Бог решит простить, пусть уж, как купцы городские говорят, оптом прощает. Но Бог, видать, обозлился и вон, грозу нынче ночью послал. Хома-то дрыхнет без задних ног, ему хоть ливень, хоть полк императорский под ухом, сопеть будет, а самому Тиберию не спалось. Халявы вон вообще на месте спальном не было – куда ж его понесло в такое-то ненастье? Простудится, помрёт ещё, а Тиберию товарища околевшего с того света отмаливать. Нет уж, не заслужил, собака блохатая. Оказалось, не сбежал, не побежал к какой-нибудь зазнобиньке под дождичком и не сидел в шинке, греясь самогоном – в самый дальний угол бурсы забился, сидит, дрожит весь. Нехай чёрта увидал? – Ты чего тут? – поинтересовался Тиберий, загасив лампадку. Без неё не видно ничерта, ну дак и он Халяву ужо нашёл. Ничего Халява не ответил. Только с лица побелел. Со следующим раскатом грома и вовсе лицо руками закрыл, буркнул слово недоброе, прочь погнал. - Уж и без тебя посидеть нельзя, - прошипел, рук не отнимая, - иди отсюда, а то по хребту получишь. Тиберий фыркнул пренебрежительно и рядом сел. В темноте сподручней было исподтишка пялиться. Кудрей сноп видно и ладно, хватит на первых порах. Только почему Халява дрожит-то, как святой после бани? Замёрз нехай? Так одет хорошо, только недавно себе новую одёжу справили вместе. Испугался? А кого в бурсе пугаться? Уж чай не пана ректора. И не икон. И не лая собачьего на улице… Улица, вот он дурак! – Ты чего, Халява, – Тиберий смешок сдержать не смог, улыбнулся, в плечо товарища пихнул, – грозы испугался, что ли? Локоть острый больно в бок Тиберию прилетел, но больше Халява не сделал ничерта. Ох, лучше бы с кулаками набросился! Всё привычней, у каких же побратимов потасовок не случается. А тут ткнул, как щенок лапой, да отвернулся, в комок сжавшись. – Ты чего, в самом деле напугался? – Иди, говорю, – голос у Халявы хрипло звучал, будто на горло наступили, вот уж невидаль! Задор-то где, удаль казачья? – Получишь у меня, за уши отта… Непонятно, как собрался за уши таскать – за окном-то новый раскат развеселился, вот и прижался Халява к Тиберию, зажмурился. Тиберий только на мгновение растерялся – чай, смекалки хватит, это ума на небесах не додали, а сметки уж положили, сколько надобно. За плечи обнял, как девку на вечорках, по кудрям густым, смоляным, потрепал, дал на собственное плечо голову склонить. Не бойся, мол, это ж я. Хуже вас всех, оно конечно, но в обиду-то не дам. – И не страшно совсем. – Не страшно тебе, вижу, Халява, вижу. Герой ты наш. Спаситель. Хмыкнул Халява, вспомнив, что так звала Хавронья Никифоровна ректора их плешивого, рассмеялся – да невесело, будто на поминки смеяться притащился. Зато тёплый, вон, рядом жмётся. И не бесстрашный совсем. А губы-то, як вишни спелые в саду у господ, вон протянись – сорвёшь, сладко будет, испачкаешься весь во грехе-то, пан Тиберий… – Шо ты смотришь? – буркнул Халява, голову приподняв. Гроза всё не думала заканчиваться. Вечно, что ли, лить будет да небеса сотрясать? – И вовсе я на тебя не смотрю, - обиженно отозвался Тиберий. Но из объятий не отпустил. – Ты мне кто, чтоб на тебя смотреть, невеста? – А хоть бы и так. – Да какая ж ты невеста? – А чем не хорош? – Двухаршинный, спеси больше, чем у сотника… нет, у государя императора… да у самого… Ух, и громкий же раскат! Вон и прижались крепче друг к другу, ругаться прекратили. Чай, когда целуешься, не до споров будет.