Родинка

Я просыпаюсь среди ночи. Мгновенно, словно от резкого окрика, выныриваю из объятий липкого сна и со стоном вскакиваю на кровати, чувствуя, как по лбу стекает холодный пот. Судорожно хватаюсь за кровать, и дышу, дышу жадно, словно боясь, что меня вновь затянет в вязкую трясину. Наконец, чуть придя в себя, понимаю, что меня разбудило. Резкое чувство тревоги. В комнате царит абсолютная, непроницаемая тишина. Нет ни мерного дыхания, ни тихого, едва слышного бормотания, которым часто сопровождался его сон. Медленно поворачиваю голову. Постель рядом пуста. Одеяло свешивается на пол, подушка еще хранит отпечаток его головы, но самого главного нет. Подрагивающими пальцами трогаю смятую простыню. Холодная. Ушел. И уже давно. Как закостеневшие, вытягиваю ноги из-под одеяла и подхожу к окну. В городе вязкой чернильной кляксой растеклась летняя ночь. Редкие прохожие, как диковинные рыбы в подсвеченных аквариумах, возникают в пятнах фонарей и, пройдя их, растворяются в непроглядном мраке. Пальцы сводит судорогой, и хочется стоять так вечность, уткнувшись лбом в стекло, судорожно вцепившись в подоконник, безнадежно убеждая себя в том, что ничего страшного не произошло, что, если как в детстве зажаться в углу и закрыть глаза, то все ужасы отступят, отойдут подальше, а потом и вовсе растворятся в воздухе… Нет. С трудом выдергиваю себя из ледяного оцепенения и спешу в коридор, на ходу пытаясь попасть ногой в брючину. Пуговицы рубашки играют в чехарду у меня под пальцами, и я, отчаявшись соединить их в правильном порядке, застегиваю как придется. Выбегаю в прихожую и, споткнувшись обо что-то, едва не лечу на пол. Ухватившись за вешалку, поднимаюсь, лихорадочно нашаривая ногой обувь. Мягкая кожа мнется, и проклятые мокасины никак не желают надеваться. Наконец, кое-как справившись с ними, хватаюсь за дверную ручку (только бы успеть!) и замираю, услышав скрежет ключа замке. Дверь вырывается из рук, и он заходит на порог, глядя на меня полубезумными млечно-голубыми глазами. - Куда-то собрался? – с ноткой удивления вздымает брови и разглядывает мою расхристанную персону. - Где ты был? – хрипло выдыхаю я. Радостно улыбается. - Прогулялся чуток - сбегал вниз к автомату за соком. В руках у него действительно поблескивает пестрая банка, но я ему не верю. Он, с хрустом потянувшись, вешает ветровку на крючок и проходит в комнату. Сандалии с влажным чавканьем летят в угол. Вопросительно поднимаю бровь. Смеётся. - По дороге в лужу влез. Ты прав, внимательнее надо быть. Прохожу в комнату вслед за ним. Стоит у окна, мечтательно изучая улицу. - А там сейчас хорошо… - протягивает он, чуть наклоняя голову, отчего лицо попадает в глубокую тень. Я молчу. - Не так печёт, знаешь ли… Договорив, резко вскидывает голову и, обернувшись, с непонятным выражением смотрит на меня из-под отросшей челки. Правый глаз на мгновение дико высверкивает, поймав отражение фонаря в стекле. Незаметно щиплю себя за бедро, пытаясь хоть как-то прогнать животный ужас, медленно заполняющий меня до краев. Он отрывается от подоконника и странной, дерганой походкой подходит ко мне. Заходит за спину и, обняв меня за торс, нежно утыкается лицом между лопатками. Трется носом, как ласкающийся кот, и замирает. Я стою неподвижно, изо всех сил сдерживая желание оттолкнуть его, швырнуть о стену так, чтобы хрустнули кости. Сквозь тонкую рубашку я слышу, как бьется его сердце. Спокойно. Очень спокойно. Он пугает меня. Я не знаю, что с ним не так, но некое звериное чутье не дает мне успокоиться. Я не могу поверить, что мягкий, чуть нерешительный человек, которого я вижу днем, и то существо, прижавшееся ко мне сейчас – одно и то же. В темноте он меняется. Взгляду не уловить разницу, но все же что-то выматывающе свербит у меня в сердце, когда я краем глаза замечаю гибкий силуэт, движущийся по квартире в зыбких вечерних сумерках. Словно крупный хищник проскользнул за спиной и скрылся, мягко махнув пушистым хвостом. Днем он другой. Щурится от яркого света, рассеянно морщит нос, отыскивая рубашку в дебрях шкафа и, непременно что-нибудь на себя опрокинув, улыбается. Беспомощно и, в то же время, так пронзающее трогательно… При свете дня он кажется безумно худым, почти прозрачным. Смертельная хрупкость скорпиона… Он - Хельга, с каждым заходом солнца меняющая свою суть. Он убирает руки и заглядывает мне в лицо. Я через силу растягиваю губы. Улыбка выходит кривой и нехорошей, но, похоже, ему достаточно и такой. Он зевает. - Прошелся на воздухе, и бессонницы как не бывало. Полезное это дело порой прогуляться, верно? Не дождавшись ответа, садится на кровать, стягивает джинсы и небрежно бросает на кресло. Вслед за ними отправляется футболка. Блаженно вытянувшись под одеялом, он переворачивается на живот и, приподнявшись на локте, удивленно смотрит на меня. - А ты спать не идешь? Вздрагиваю и, стряхнув с себя оцепенение, качаю головой. - Н… Нет. Не хочется. Пойду, поработаю, что ли... Пожимает плечами. - Дело твое. Уже покидая комнату, останавливаюсь на пороге. - Тебя сколько не было? - Минут десять где-то... – сонно бормочет он. Молча выхожу. Десять минут я только собирался на его поиски. На кухне сразу тянусь к сигаретам и дымлю, дымлю как паровоз, нервно давя один окурок за другим. Ноутбук призывно мерцает передо мной голубоватым экраном, но я даже не смотрю на него. Откинувшись на спинку стула, я наблюдаю, как дымные завихрения поднимаются к потолку. Наконец, разозлившись на самого себя, тушу едва начатую сигарету и открываю Word. Пальцы бессильно зависают над клавиатурой, и я, промучившись пару минут, захлопываю ноутбук и отодвигаю его подальше. После я просто сижу, уткнувшись лицом в ладони, а табачный дым разъедает меня изнутри. Он пообещал, что однажды я заработаю опухоль. Обязательно. Выпрямляюсь и, нашарив блуждающим взглядом газету, валяющуюся тут уже с неделю, пододвигаю к себе. “Джек Потрошитель восстал из могилы?!” визгливо вопрошает помпезный заголовок на первой странице. Досадливо морщусь. Кретины. Джек Потрошитель убивал только женщин, и к тому же шлюх. Между же жертвами этого безумца есть только одна связь – все они были убиты с… поистине нечеловеческой жестокостью. В сотый раз пробегаю глазами статью, за неделю выученную почти наизусть (Найдено уже четыре трупа! Куда бежать, куда податься?!), и с усталым вздохом откидываю газету. Неправда. Бред. Не верю ни единому слову. Какой-то очередной писака, в очередной раз, попытался раздуть очередную сенсацию… И на абсолютно пустом месте!.. Наверняка, ничего там и не… Замечаю в пепельнице тлеющий окурок и яростно давлю его. Гашу свет, выхожу в коридор. В полумраке грустным призраком белеет его ветровка, повешенная на крючок. На светлой ткани усталые глаза различают темные разводы. Подхожу ближе, снимаю куртку с вешалки, подношу к свету и, разочарованно вздохнув, возвращаю на место. Просто влажное пятно. По такому ничего не определишь – может, он замывал кровь, а может… Может, всего-навсего пролил сок. Перед глазами встает неожиданно яркий образ: Он, скорчившись в три погибели над раковиной в тесном туалете какой-нибудь паршивой забегаловки, пытается оттереть светлую ткань от расплывающихся красно-бурых брызг. Ледяная вода обжигает пальцы, а от лихорадочно-яркого света перегорающей лампочки слезятся глаза, и он часто моргает, морщась от острой боли. В запертую дверь уже ломятся. Он бросает тревожный взгляд в ту сторону и, поняв, что задвижку сейчас попросту сорвут, накидывает еще мокрую куртку и выходит, одарив желающих отлить презрительным взглядом своих ненормальных глаз. К горлу подкатывает тошнота, и я трясу головой, чтобы отогнать мерзкое видение. В нашей комнате царит тишина, но это больше не плоское безмолвие стеклянного колпака. В ней можно различить едва слышное поскрипывание старой кровати, легкий шорох одеяла, когда он шевелится во сне, его спокойное, размеренное дыхание. Дыхание человека, спящего безмятежным сном. Осторожно присаживаюсь на краешек постели. Родной мой... Это же неправда? Статьи в газетах, репортажи в новостях, протоколы в участках… Это же все неправда, верно? Это не ты. Склоняюсь чуть ниже, разглядывая его лицо. Совсем не страшный. Рот беспомощно приоткрыт. За губами влажно поблескивают белые, чуть неровные зубы. По бледным щекам кофейными брызгами разлетелись веснушки. Он не рыжий, нет – слегка золотистый, поэтому их немного. Нос с горбинкой, пожалуй, длинноват, да и лицо вытянутое, но мне нравится. Нравится все – его острые скулы, нервный кадык на худой шее, тяжелые веки, из-за которых он всегда выглядит немного уставшим. Всё-таки он красивый. По-своему красивый. Очень… по-своему. Протягиваю руку и осторожно убираю с лица давно нестриженую челку. Над выгоревшей белесой бровью приклеилось гречишное зерно – родинка. Невольно улыбаюсь. Перед глазами сам собой возникает его образ: потешный взъерошенный парень, гневно сетующий на то, что из-за этой треклятой блямбы врач, видите ли, не дает ему проколоть левую бровь… Или правую? Нахмурившись, потираю костяшками пальцев лоб. Верно, правую. Он не собирался вставлять сережку в левую бровь, потому что ее вечно полускрывают волосы. Родинка точно была с другой стороны. Осторожно переворачиваю его голову. Так и есть – над правой бровью темнеет аккуратное круглое пятнышко. У него две родинки?.. Нет. Я бы запомнил. Тогда… Что? Мусолю палец и аккуратно провожу по его лбу. “Родинка” легко стирается, оставив после себя лишь смазанный след. Мое сердце пропускает два такта, а потом начинает колотиться быстро, как отбойный молоток. Я, затаив дыхание – только бы он не проснулся!– лезу в ящик тумбочки, моля Бога о том, чтобы она не скрипнула. В кромешной темноте моя рука нашаривает карманный фонарик. Достаю его и с тихим щелчком включаю. Тусклый свет слабой лампочки освещает багровые разводы на моих пальцах.