***
Улыбка у Осаму и правда красивая, он гордился ей. Всё-таки выучить её стоило времени и сил. Чтобы она выглядела естественно, заражающее и очаровательно. Чтобы люди поддавались этой силе и тоже улыбались. Ответная реакция, как считал Дазай, главное. Иначе начинаешь чувствовать напряжение, словно тебя раскрыли, и пора сбегать с места преступления. Дазай помнит расползающееся чувство дискомфорта и мурашки, когда в ответ на его улыбку и смех один человек пристально посмотрел в глаза и даже не поднял кончиков губ, словно изучая. Просто рассматривал его, подставив руку под щёку. В первый раз Дазай почувствовал неприятный осадок, во второй — желание пересечься с этим человеком снова, улыбнуться и увидеть неподдающийся, спокойный взгляд напротив. Игра в «гляделки» никогда ещё не была столь увлекательной. Он и по сей день любит смотреть в эти глаза, пока разговаривает с кем-то из одноклассников в привычной манере. В классе Фёдора не то чтобы не любили, правильнее сказать — сторонились. А если смеялись, то не при нём. Никто почему-то не хотел сталкиваться с тяжёлым взглядом в ответ на безобидное подшучивание. Изначально Дазай не обращал внимания на нового одноклассника — не хочет человек ни с кем общаться, так зачем его трогать? Однако, осадок от пойманного ледяного взгляда не давал покоя, и он мыслями вновь возвращался к парню с последней парты. Дазай, сколько себя помнил, сидел за третьей партой первого ряда только по одной причине — «идеальное место для списывания и скопления друзей». Но он благодарит судьбу за тот день, когда бессовестно проспал первый урок и пришёл ко второму весь мокрый, из-за не вовремя начавшейся метели. Осаму пошаркал к ряду у окон и уселся рядом с одноклассником, увлечённо собирающим браслетик из скрепок. Он поборол в себе желание оглянуться на последнюю парту. Достоевский же был не сильно рад возникшему из ниоткуда гостю и глухо забарабанил пальцами по столу, сдвинув тетрадь на край. По сути, Дазай не мешал. Просто от его интонации вяли уши так, что хотелось на них ушанку натянуть и уронить голову на парту. Но это было терпимо, привычно. Вблизи, парень оказывает ещё больший комичный эффект. Не без очарования, но больше с раздражением. Может, Фёдор и пережил этот день как и все предыдущие, если бы на перемене «комику» не надоело общество соседа. Осаму сел на стул, только наоборот, сложив локти на спинке стула, он положил подбородок сверху и прищурился, глядя на Достоевского, который дописывал уравнение. — Да решай ты через дискриминант, чего к этому Виета прицепился? А ещё корень отрицательным быть не может, — не выдержал Дазай, он видел как остановилась ручка, и ловким движением снял с Достоевского мягкую ушанку, сразу напяливая её на себя так, чтобы шапка была надвинута на лоб. Брови Фёдора дрогнули, и он медленно поднял взгляд на Дазая — сначала исподлобья, а потом он полностью вскинул голову, переводя взгляд чуть выше, на свою ушанку. — Не хмурься, морщины раньше времени появятся, — засмеялся Осаму и откусил яблоко, которое все это время держал в руке. — И чего мрачный такой? Обижают? — он поставил локти на парту Достоевского. Каждый человек должен поддаться его очарованию, это уже было как что-то естественное. На парней начали оглядываться одноклассники. Сидящий у стенки рядом с Осаму парень — белобрысый, с подведёнными глазами и в нешкольных полосатых штанах на резинке переводил удивлённый взгляд то с Дазая, то на на «того странноватого». Осаму, не переставая улыбаться, пытался поддеть словами Достоевского. Дазай давно хотел это сделать. Не рассмешить, не поднять настроение, а убедиться, что всё в порядке с ним, с самим Дазаем. Улыбка скривилась, когда Достоевский склонив голову набок, взглядом пробирал Осаму насквозь, он как будто видел его оголённые кости и не стеснялся, что интереса к ним не испытывает. — Тебе не идёт. — Ого, ты говорящий! — Дазай склонился сильнее, чтобы глядеть на Достоевского немного снизу, и показалось, прозвучало это громче нужного, поскольку в классе кто-то прыснул со смеху. — Ты даже надел её не той стороной, — Фёдор снял шапку с Дазая, проигнорировав его фразу, брезгливо отряхивая, надел на себя. Осаму растерянно моргнул, сдувая со лба упавшие темно-каштановые пряди чёлки. Фёдор хотел было вернулся к своим делам, а именно — добиванию несчастного уравнения, но вдруг остановился. И Осаму показалось, что на его лице отразился самый настоящий оскал. — И над взглядом поработай. — Что? — А то, как говорил Станиславский: «Не верю». Дазай выпрямился на стуле и смотрел на Фёдора, понимая, что больше не улыбается. После уроков, в этот же день, Дазай догнал Достоевского у ворот школы. Он запыхался и, пытаясь восстановить дыхание, оперся рукой о плечо Фёдора. Отдышавшись и встав ровно, он подправил спавшую лямку рюкзака. Убирая руки в карманы, он перевел взгляд на удивлённого Достоевского. Дазай не знал, как выглядел со стороны, он не привык быть рядом с кем-то без своей привычной улыбки, чувствуя себя как-то неловко. Федя же ничего не сказал, опустил взгляд и продолжил медленно идти от школы по пыльной, грязной дороге. Но остановившись уже через пару метров, он вопросительно обернулся к другу, как бы делая некий намек: догоняй.***
Стены школы никогда не станут родными, не зальют душу лучами утреннего солнца, не напомнят о кружке умелых ручек и милых поделках из пластилина. Не пробудят воспоминания о весёлых догонялках мимо ругающихся учителей, не заставят поддаться порыву перепрыгнуть через несколько ступенек по лестнице или купить булочку с корицей, думая: «Как же хорошо раньше было». Нет. Стены этой школы проводят до выхода мимо знакомого охранника и до курилки в заснеженном дворе старых сталинских зданий. Они разрешат прислониться к себе, дабы успокоить сердцебиение от страха показаться слабым или волнения перед очередной контрольной. Стены этой школы вытолкнут вон, заставляя прятаться по туалетам и умываться холодной водой перед заляпанным зеркалом, держась за такую же раковину. Но стены этой школы приведут к чему-то дорогому, к чему-то отчаянному в тени серых дней. «Что-то дорогое и отчаянное» точно не могло оказаться незапланированным сочинением по литературе, однако, отчаяние на лицах учеников 11«А» класса было вполне однозначным. Дазай закрутил ручку, активно читая предложенные темы. Всё-таки опаздывать, расхаживая возле школы в честь приятной погоды, было недальновидным решением. Почему именно литература, почему он должен разбираться в чувствах и мотивах каких-то выдуманных персонажей? Каким образом ему это делать, если он в себе не только разобраться не может, но и понять, какую эмоцию он должен изображать в разных ситуациях? Ужасный предмет с ужасными заданиями. А есть вариант отказаться? Единственное желание — упасть лицом в сугроб и взвыть голодным волком. Но поскольку сугроба поблизости не наблюдалось, Осаму упал лбом на разворот тетради, где записал лишь число и тему сочинения, свесив руки вдоль тела. Он покосился на учительницу, что-то заполнявшую в отчетах, и медленно потянул руку к карману на чёрных свободных джинсах, сквозь который выпирали очертания телефона. — Руки на стол, Осаму, — спокойно продиктовала учительница, не отрывая взгляда от своих бумаг. — Да я же без задней мысли, Светлана Анатольевна, — обезоруживающе улыбнулся он, вызывая волну тихих смешков по классу. Поняв, что затея потерпела поражение, Дазай сполз по стулу вниз, черкая на полях всякие фигурки и пытаясь вспомнить хоть что-то из прочитанного. Мыслей не было, как, собственно, и прочитанного. Урок продолжался в тишине, сопровождающейся лишь звуком писания шариковой ручкой и изредка перелистывающихся страничек. Пятнадцать тягучих минут показались мгновением, когда тишину нарушили твёрдые цокающие шаги от конца класса до учительского стола. Дазай мысленно умылся слезами зависти, проводив взглядом Достоевского обратно до его парты. Каким образом тот умудрялся писать сочинения на потеху всем классикам меньше чем за половину урока? Это оставалось главной тайной 11 «А». Писал без черновика? Мастерски скатывал, настолько искусно, что не привлекал к себе внимания? Что-то должно оставаться в тени. Со звонком Осаму обречённо сдал тетрадь, которую, не щадя, можно было выжимать. Столько он старательно налил воды, стараясь вспомнить всё, о чём говорили на уроках литературы до этого. И Дазай даже не был уверен, что попал в нужное произведение. Но он что-то написал! Это победа. — Ты снова опередил их, снова, снова опередил! — Дазай несколько неловко догнал Достоевского в коридоре по направлению к туалету. — Ты ничего не написал, — он не спрашивал, констатировал, как всем известный факт. — Ты прав. Отстранённым движением Дазай убрал боковую прядь за ухо. После слов Фёдора что-то в нём переменилось. Неуловимая на первый взгляд деталь, будто поблекшая аура карих глаз, затянутых дымкой. Создавалось впечатление, что в повседневной жизни Осаму постоянно держит веки в напряжении, старается максимально отводить взгляд в минуты молчания и смотреть на человека, лишь когда шутит или флиртует. Это не скроется ни под какими слоями юмора и жестикуляции. Это просачивалось сквозь все маски, оголяя что-то с глубины зрачков. То ли стеклянных, то ли включающихся только по команде своего хозяина, как лампочки. — Федь. Они зашли в туалет. Достоевский в пол оборота взгляда спросил, что Дазаю ещё от него надо. — Федь, ты же не собираешься просидеть в кабинке следующие два урока? — Дазай прислонился к холодной стене из голубой плитки. Достоевский поджал искусанные губы, на коленку поставил портфель доставая маленькую книжонку в толстенькой обложке, за чем внимательно наблюдал Дазай. В тоже время он придерживал одной рукой дверь и караулил, чтобы никакая шпана не залетела с разбегу в туалет и не нарушила их разговор. — «Утраченные иллюзии», Оноре де Бальзак. Как видишь, математика не заменит французскую классику. — Ты бы еще Евангелие притащил с собой, — сложив руки на груди и без осуждения закатив глаза сказал Дазай, на что Достоевский снова с серьёзным видом потянулся к портфелю с намерением что-то достать. — Ой, вот только не порть мне сейчас мои «утраченные иллюзии», — завидя корешок книги, Осаму просто прикрыл лицо рукой, кажется, задрожав от тихого смеха. — Давай на урок, — Осаму мотнул головой в сторону выхода, а Федя лишь непонятливо убрал обе книги обратно в портфель и не сдвинулся с места. — А что мне за это будет? — Гарантирую тебе пятерку по алгебре, — он прищурился, уверенно шагнув навстречу Феде. — Каким образом? — Сяду с тобой и решу всё, что будет на уроке. Федору нравилось, когда между ними повисала пауза после стремительного диалога. Это было приятно, охлаждающе, кубиками льда по лёгким. Иногда разговор заканчивался глупо или обрывался на полуслове, потому что кто-то замолкал, и это оставляло привкус стали, металлической пыли в горле. Дазай часто убеждал, обещал, заставлял поддаться идее; Федор останавливал мысли одним словом, давал повод рухнуть в пустоту, грубо открывал глаза на истину. Дазай никогда не садился с Достоевским, не ходил с ним при одноклассниках, но никогда и не обещал, что сделает это. Казалось, он знал, Федору будет некомфортно. Как неправильно складывается пазл, не влезая на место и сминаясь по краям — вот так выглядела бы их дружба на людях. Предложение заманчивое, и это точно влияние появившегося азарта в голосе Дазая. — У нас геометрия, — Достоевский быстро прошёл мимо Дазая, проскользнув мимо него в дверной проём. Он собирался зайти в класс и добраться к последней парте быстрее, оставаясь все так же незамеченным. Но Дазай поймал его за плечо, когда он уже положил ладонь на ручку двери. Внутренне Фёдор сокрушился, мысленно разрушая домик из лото, на котором держалась последняя надежда не привлекать лишнего внимания и любопытных глаз. Фёдор любил чувство превосходства, негу от осознания того, что одноклассники не такие, как он. Но от этого же, иногда становилось омерзительно, противно и кисло. — Какой эпичный момент… Ты тоже находишься в предвкушении удивления, смешанного с неверием на их лицах? — Дазай склонился к Федору, наигранно искажая интонацию, чтобы казаться пропадающим обладателем Оскара, он даже схватился свободной рукой за свою бежевую жилетку поверх мятой белой рубашки, в знак трогательности этого момента. — Если ты не отодвинешься от меня, то я гарантирую волнительность момента, когда я сяду за первую парту, Дазай, — хоть в голосе Достоевского и не было открытой угрозы или злости, Дазай раздосадовано поднял руки в смирительном жесте. — О большем я не мечтаю, Федь, — Осаму не услышал, что пробормотал друг в ответ, из-за раздавшегося на всю школу звонка и, воспользовавшись моментом, положил свою ладонь поверх руки Фёдора, открывая дверь. Какая раздражающе-приятная близость… Дазай захотел заломить пальцы руки до характерного хруста и обнять самого себя и повторить короткое прикосновение к руке Федора, пройтись пальцами по тыльной стороне ладони и сжать запястье. Он стряхнул невовремя влезшие в голову мысли и ввалился в класс вслед за Достоевским. Душно и пронизывающе колко. В этой школе вообще когда-нибудь проветривают помещения? Первое, что сделал Федор после того, как достал тонкую тетрадку в клетку с пеналом — открыл злосчастное окно, которое еле поддалось, насмерть примёрзнув к раме. Морозный воздух отрезвляюще ударил в лицо, и некоторое облегчение осело в лёгких с первым вдохом. Осаму помахал рукой одноклассникам и под растерянные взгляды прошёл мимо своего ряда. Сначала он собирался подойти к своей родной парте, знающей хозяина по выцарапанным инициалам на поверхности. Но беззаботно прошествовал дальше, до конца класса, и со скромной улыбкой уселся рядом с Достоевским, положа голову на руки, сложенные на парте. Что-то в сердце подсказывало, что сесть на следующий день на своё прежнее место будет настоящей пыткой. — Нет печальнее истории на свете, чем уже зарождающиеся локальные мемы в беседе класса, — к парням повернулся сосед спереди с белоснежной улыбкой, отчего-то заставляющей оживиться и прислушаться. — Я, кстати, сейчас их делаю, — он вытянул руку с телефоном, и Дазай, захлопав ресницами, пригляделся. — «С Владом. Не геи». А ящерицы тут при чём? — Дазай склонился ближе к экрану, прочитав надпись на пикче, недовольно надув губы вникая в мем. — Очень оригинально, долго придумывал? — поинтересовался Достоевский, даже не пытаясь сделать вид, что заинтересован. — Не поверите, столь гениальные мысли рождаются спонтанно в самый неподходящий момент! — парень небрежно положил телефон на парту. — Ты, видно, так и родился? — Осаму сдержал полуулыбку, пристально глядя на друга. Они не общались близко, но были неплохими приятелями ещё с начальной школы, когда, будучи неугомонными лошпетами, приставали к старшеклассникам. — Ещё раз кто-то из вас так пошутит, и я отсяду. — Достоевский уже сгрыз половину колпачка ручки, что грозилась вот-вот протечь, как и две ручки на неделе до этого. — Куда? — Дазай мимолётно покосился на учительницу математики, которая записывала на доске тему урока, пересекаясь с ней осуждающим взглядом. Он сразу вернулся к разговору с Фёдором и Колей. Ох, что-то плохое у него предчувствие. — В коридор. — Ребятам за последними партами больно весело, я смотрю. Наверное, тема такая весёлая, что вам не терпится выйти рассказать её? Я правильно понимаю? Прекрасная компания образовалась. Фёдор, давай к доске. Выйди в люди хоть раз. Достоевский вскинул голову и растерянно посмотрел на преподавательницу. Со стороны он выглядел не более, чем забавно: чёрная фигурка за последней партой с неподписанной тонкой тетрадкой и искусанной ручкой в руке. Федя молча встал со своего места, тише всех в классе отодвинув стул. Дазай почти прирос к парте, опустив голову. Это он привлёк внимание чертовски тупым поведением и шутками. Знал же, что Федор не одобрит, и что хорошим это не кончится. Обещал просто помочь решить задачки, желая провести с ним время. — Почему без учебника к доске выходим? Забыл? — Я его не брал. По губам и пальцам Дазая прошлось еле ощутимое покалывание. То, как Достоевский отвечал учителям, чей предмет его не волновал. Голос не холодный, и не теплый, не равнодушный, не железный, не собранный, не безэмоциональный. И в то же время Дазай не слышал тона более глубокого, но и настолько же плоского, как грёбаный альбомный лист. — И это при твоей успеваемости? Ни учебника, ни тетради с классными и домашними работами. — Учительница поправила сползающие на нос очки, подняв тоненькие тёмные брови. — У меня спина больная. Тяжело носить такой груз знаний. Дазай закрыл лицо рукой, когда вспомнил, как Федя пытался доказать, что носит с собой Евангелие. Осаму больше не слышал, о чём Достоевский беседует с математичкой. Кажется, она дала ему свой учебник, но это было не важно. У него перед глазами звёздочки и сине-чёрное марево. Дазай ненавидел выпадать из реальности. Одно мгновение, и ты не помнишь, почему твои одноклассники собирают вещи и подгоняют тебя занять очередь в столовке. Ты сидишь и оглядываешься по сторонам, смотришь на доску, в свою тетрадь, и в растерянности вспоминаешь, когда все успели нарешать столько номеров. Что всё это значит? Синее марево поглощало, заставляя онеметь покалывающие руки и перестать понимать пространство. Осаму показалось, что это вовсе не головокружение, пьяно забирающее чувство времени и мира, это он тонет в голосе Достоевского. Не пытаясь всплыть, а сдаваясь. Дазая будто резко подняли со дна моря, не позволив воде заполнить лёгкие и подарить блаженное чувство покоя. Даже фантомное чувство жгучего чем-то ядрёным в груди рассеялось не сразу. Он стеклянными глазами поглядел на своего «спасателя» снизу вверх. — Ты опять? — Фёдор недовольно сунул Осаму в руки его рюкзак с уже убранной тетрадкой и учебником, осталось лишь застегнуть. — Ничего не могу с собою поделать. — он закинул рюкзак на плечо, не застёгивая, игнорируя выпавший карандаш, — И в школе я больше делать ничего не намерен, какие-то бесполезные уроки, — Дазай насупился, впрочем, тут же улыбнулся, глядя на мрачного Достоевского. Стоит предположить, что его отметка за ответ у доски далеко не удовлетворительная. Губы сами скривились, и улыбка сошла на нет. — До тебя только дошло, что мы напрасно просиживаем здесь часы? Удивляешь, — Фёдор хотел было протянуть руку и потащить Осаму вслед за собой, как провинившегося котёнка тащат к месту, где тот нагадил и тыкают носиком, но он отдёрнул руку от воротника Дазая, кинув ему: «Я не жду», ссутулившись, направляясь к выходу из класса. Однако Федя остановился на пороге, осуждающе-устало смотря на Осаму. Учительница оставила ему ключи, чтобы он закрыл класс, и отнес их на вахту. Учителя часто просили Достоевского отнести-принести что-то, потому что этот парень делал, не задавая вопросов и не отнекиваясь. Фёдор же пользовался необходимостью идти до вахты охранника и выскальзывал тенью из школы, имея за собой хвостик в виде решившего за компанию свалить Дазая. Так случилось и сейчас. По настроению Дазая было понятно, что оставаться на последние уроки он не собирался. И плёлся в задумчивом виде за другом, сунув пальцы в карманы брюк. — Холодно сегодня, хочу нос укутать в шарф, брр! — выйдя за ворота школы, Дазай опередил Достоевского, широко шагая по притоптанному снегу. — И правда. Отчего-то расхотелось дышать, лишь чувствовать мороз в горле и груди. Дазай заторможенно обернулся к Фёдору, голос которого прозвучал с придыханием. Тот стоял, подняв голову к небу, и заворожённо-нежно смотрел вверх. Снег. Неисчисляемые крохотные бусинки, падающие на нос, ресницы, губы. Как редко он смотрит на небо? Постоянно только и мелькает перед глазами, что тротуар, гололёд, серый паркет школы, бабушкин ковёр, собственные чёрные ботинки. А там, в небе, — простор и беззвучная пустота, затуманивающая разум. Фёдор сморгнул хрусталики с ресниц и облизнул сухие губы, заставляя снежинки растаять на языке. Он сам не уловил момент, когда мягко улыбнулся, теряя свою внешнюю холодность. Вдруг в голове щёлкнуло, и Фёдор опустил взгляд на Осаму, молча наблюдающего за ним с нечитаемым выражением. Федор спохватился и вернул безразличие на своем лице, хоть тень усталости и осталась. Возможно, это и не усталость от образа жизни или окружающего мира, а лишь тяжесть собственного существования. Да только кто разберёт? — Нравится смотреть? — на лице Достоевского появилось ощущение излюбленного Дазаем оскала, но мягче привычного, будто тот не хотел раздразнивать и провоцировать, а просто… — Ты бы ещё язык высунул, как кот, и снежинки ловил, — Дазай не сдержался и, прикрыв лицо рукой, слегка задрожал он беззвучного смеха, чуть ли не сгибаясь. — Не развивай эту тему, — поджав губы, чтобы уж точно не высунуть язык, пробубнил он, идя вслед за Дазаем. Тот, не опасаясь, уверенно шагал спиной вперёд, чтобы не отрываться от друга. Тему развивать хотелось. Одна из немногих вещей, которые Осаму делал с желанием и увлечением — наблюдение за сменой эмоций на лице Фёдора. Действительно затягивает! Например, когда минуту назад мороз разукрасил щеки Феди в розоватый оттенок, а снег падал на красный от мороза нос, от мрачного парня-чёрной-кляксы не осталось и следа. — Кис-кис? — Осаму поиграл бровями и коснулся языком кончика собственного носа. Достоевский шумно вдохнул и выдохнул, набирая шага, и поравнялся с Дазаем, будучи почти нос к носу с ним. Он смотрел раздражённо, но вовсе не злобно, но с силой пихнул в грудь свою сумку, желая озадачить друга и уйти вперед. Он не ожидал, что Дазай потеряет равновесие, поскользнётся, хватаясь в качестве опоры за эту самую сумку и утащит Достоевского, вслед за собой в сугроб. — Ё-МАЁ! «А?» — всё, что успел произнести сбитый с толку и ног Достоевский, упав на Дазая с глухим хлопком. На пару секунд воцарилась тишина. Фёдор старался унять мечущийся в груди и раздувающийся смешок, но он не всесильный. Он слегка хрипло расхохотался, и, стараясь одновременно прокашляться, сорвался на чистый и гладкий смех, а Дазай решил не двигаться с места и зажмурился. Остыв и коротко вздохнув, Фёдор резко вскинул голову, отчего ушанка упала прямо на лицо Дазая. «Что это ещё?» — мысли сбились с траектории, и Достоевский вовсе не понимал, что делать: встать и поднять свою шапку или лечь рядом с Осаму, похоронив их двоих в сугробе. Такая страшная волна эмоций. Сверх меры. На один раз это слишком, Фёдор не привык ощущать такую палитру чувств, а до хохота его вовсе довести невозможно. Сердце глубоко ухает, каждым ударом вбиваясь глубже в грудь. Это глупо — то, что они делают сейчас. Как он мог поддаться порыву? Неприятный густой осадок накрыл Фёдора, и он поднялся, забыв отряхнуться. Только Дазай вставать не планировал, а, как только тяжесть тела Достоевского ушла, залился смехом. Кажется, это была реакция на весь день. Он прислонил ладонь к лицу. Стиснув зубы и не желая грубить Дазаю, Достоевский протянул ему руку, чтобы тот уже встал на ноги и замолчал. Дазай тут же протянул руку в ответ, но вместо того, чтобы подняться, потянул Федю обратно. — Ты издеваешься? — теряя терпение, поинтересовался Фёдор и опёрся руками в снег по бокам от плеч Осаму, дабы не придавить друга. С Дазая веселье вмиг как рукой сняло. Хотя не было понятно, от мороза или смеха раскраснелись его щеки. Он снова не смог себя удержать. От этого заливистого смеха. Выученного, яркого, очаровательного. Осаму уверен, что Федя заметил ту грань, когда Дазай перешёл на игру. Уверен, Федор понял, что рассмеялся он искренне, но что-то пошло не так, и остановиться, когда «прошло само», не смог. Словно должен продолжать. Особенно при Фёдоре. Что уж при нём…? — По дворам пойдёшь? — Достоевский присел перед Дазаем, и не смотря на парня, нашел какую-то веточку, тыкая ею в снег. — Нашим? — хитрый азарт неуверенно вернулся в голос Дазая. — Нет, вашим, — буркнул Фёдор, но уголок его губ поднялся. На этот раз Дазай протянул руку Феде и он, крепко ухватившись, помог встать, наблюдая, как неуклюже тот отряхивает свои брюки. Решив, что его догонят, Осаму развернулся на пятках и, махнув рукой, поплёлся по тротуару вперед. — Ты забрал мою сумку, Дазай, — Достоевский неспеша потопал вслед за что-то насвистывающим другом. — Было ваше — стало наше. Ты мне сам её всучил, — он перекинул сумку Фёдора через плечо, не желая возвращать владельцу полученное добровольным путём. Достоевский не любил пешие прогулки, пусть они и сопровождались стоящими разговорами. Его утомляло часами бессмысленно бродить по дворам, огибая каждый вдоль и поперёк, путаться в арках и номерах пятиэтажек. Он терял себя в лабиринте одинаковых пугающих домов. Ноги начинали ныть уже после часа хождения, и взгляд метался в поисках скамеечки или качелей. Осаму же, напротив, утягивал его в эти прогулки. Обычно, зацепившись за одну мысль, он погружался в себя и не замечал, как проходит время, а мимо — дворы, улочки и незнакомые закоулки. Ноги тоже уставали, и вечером он падал на кровать, обессилев от «бродилок». Однако это лучше, чем находиться дома. Лучше разговоров с родственниками. Лучше, чем гнетущая и холодная атмосфера квартиры, сдавливающие голые стены. Очередной дворик показался смутно знакомым. Они столько обошли их за время, проведённое вместе, что сейчас любой дворик покажется «смутно знакомым». Тем более, в вечернем свете фонарей. Их начали рано разжигать. Под середину февраля, конечно, темнеет раньше, но в таких «обжитых» уютных двориках не бывает кромешной темени. Всегда горели старые столбы с ржаво-золотым огоньком и множество окон. Ложным теплом рассеивается фонарный свет, показывая вихрь снежинок. А на земле видны протоптанные следы уличных собак, вой которых смешивался с ветром. Достоевский немного замялся около сугроба под одним из фонарных столбов. Но в итоге сначала плюхнулся в него попой, а после вовсе лёг на спину, наполовину утонув в снегу. Он зажмурился. Нет, свет не слепил, да и фонарь временами мигал, норовя погаснуть. Просто снежинки остро попадали в глаза. Небо чернело и искрило еле-заметными точками — звездами, луны совсем не было видно, лишь головокружительная перспектива небосвода над головой. Фёдор привстал на локтях и перестал щуриться, озадаченно смотря на Дазая. Хитрая, добрая ухмылка. Что-то затеял, преступник. — Чего тебе? Ухмылка стала шире и мягче, из-за этого Федор заинтересованно моргнул и склонил голову, не имея желания вставать. Осаму подошёл к нему, высунул руки из карманов и, занеся левую за спину, как при реверансе, протянул вторую Достоевскому. — Окажешь честь на один танец? — хоть Дазай учтиво склонил голову, Фёдор заметил, как дрогнули его губы в желании расплыться в улыбке. Достоевский редко видел, как Осаму улыбается, а не «улыбается». Именно такое кривое дрожание выдавало искренность, ведь… Дазай не знал, что делать, когда хочется быть настоящим. — Я не танцую. — Я научу, это легко. — Тебе это дорого выйдет, — он поборол желание усмехнуться, но приподнялся, сев в своём сугробе. Оценивающе посмотрел на протянутую руку и предложил свою в ответ, касаясь ладони Дазая кончиками пальцев. — Никогда не слышал, чтобы учитель платил ученику, — Дазай смело ухватил Достоевского за запястье и притянул, заставив подняться на ноги и фыркнуть. Как же не хотелось вставать с пригретого в сугробе местечка… Его ноги явно не были готовы к такому после нескольких часов хождения по городу. — Обычно наоборот. — Нам не подходит определение «обычно». — Фёдор всё-таки ухмыльнулся, наблюдая за реакцией Дазая. Они любили не обсуждать и не озвучивать то, что между ними происходило. Уже полгода, а может, и более, с самого знакомства и ледяного ответа Достоевского на притворный смех Осаму. Традиция признавать, но не признаваться. — Не наступай мне на ноги, необычный, — Дазай был немного выше Достоевского, на несколько сантиметров, и не кичился этим, но сейчас с наслаждением отмечал, как затягивает пересекаться с ним взглядами, смотря немного сверху. — Какой-то плохой из тебя учитель. — Просто повторяй за мной. Раз-раз-два… Федя действительно наклонил голову, запоминая движения ног Дазая, внимательно наблюдая и повторяя. Куда он — туда и Фёдор. Сложного ничего не оказалось. Просто ритмично шагать, постепенно кружась по двору. Голову повело от постоянных поворотов, и стало совсем хорошо, когда Дазай сделал широкий шаг назад, отпустил Достоевского на одну руку и притянул обратно, заставляя по инерции закружиться. Федя оказался прижат спиной к груди Дазая, запутавшись в его руке. Ловко, однако. — Видишь, ничего сложного, — Осаму почти прошептал это ему на ухо, и голос его был буквально пропитан улыбкой. — Верно. В воздухе повис недосказанный оскал. Фёдор в пару движений распутал их, начиная вести в «танце». Он больше не позволял Дазаю крепко держать его за руку, легко, но цепко, соприкасаясь только пальцами. — Схватываешь на лету, — Осаму поддался и даже не ощутил, как снова пошёл снег, крупными сухими хлопьями ложась на плечи и волосы. Показалось, на этом клочке мира лишь они вдвоём, мотыльки, прилетевшие на свет, а за пределами — кромешная тьма, готовая поглотить любого, кто ступит за пятно фонарного света. Неосторожный шаг на территорию тени, и больше никто тебя не увидит. Но Фёдор удивительно точно вёл их в размеренном танце ровно по кругу. Это утомляет, одурманивает. Но ровные линии надоедают, идеальность приедается и начинает раздражать своей отточенностью. Осаму сделал широкий выпад-реверанс навстречу Достоевскому, который остановился, держа свою ладонь поверх вытянутой руки друга. — Не так-то ты и устал. — Я готов свалиться прямо здесь. — Прямо здесь? — фраза прозвучала неприятно-саркастически, и Фёдор ничего не ответил, лишь пристально следил за Дазаем. Эти обманчивые искорки в глазах, которые не говорили ни о чём живом, но предупреждали быть осторожнее. Осаму расслабленно улыбнулся, с чем-то мысленно согласившись. Фонарь замигал, снова угрожая вот-вот потухнуть. Дазай повёл танец более размеренно, но больше не давая Феде сразу уловить ритм и направление шагов. От этого Достоевский переводил взгляд с левой ноги Дазая на правую, не догадываясь, что выглядит растерянно-озадаченным. Однако, он не позволил Дазаю обольститься в своём мастерстве или поверить в мысль, что он запутал Фёдора. Достоевский никогда не был сбит с толку Дазаем. В то время, как остальные считали Осаму непредсказуемым, Фёдор видел любой его шаг заранее. Их танец не был вальсом или танго, и в принципе сложно было назвать это настоящим танцем. Дазай, видя попытки Достоевского отзеркалить его движения, задрожал от тихого смеха, не переставая вести. Они приютились на освещенной фонарём части двора и были лишены простора. Осаму склонился к плечу Федора, смеясь. У них не было ни музыки, ни цели танца. Это спонтанная идея Дазая, которую он смог предложить лишь Достоевскому. Кому другому?.. Несмотря на вечерний мороз, Дазаю сейчас было тепло, внутри что-то растаяло, разрешая теплу окутать сердце и кости. И он хотел поделиться этим маленьким теплом с Федей, чьи руки походили на ледышки. И Осаму весь танец пробирался к возможности держать его за руки, но, по большей мере, его касались только ледяные пальцы. — Как тебя ещё ноги держат? — подняв голову, Достоевский оказался почти нос к носу с Дазаем. — И правда, не держат, Федь. — Это риторический вопрос, — Фёдор проигнорировал и чуть не споткнулся о свои же ноги, заплетаясь в них. — А мой ответ — нет. Фёдор не успел понять смысл слов Дазая, обратив внимание лишь на то, что Осаму подмигнул ему перед тем, как потащить вслед за собой в снег. Он, не стыдясь, притворился, будто ноги ватные — вот и не держат. Упал в снег, потянув друга за собой, ведь тот сам дал согласие «свалиться прямо здесь». Сердце глухо ухнуло на дно груди. Они молчали, наверное, минут пять, лёжа рядом и просто смотря на небо. Кто звёзды считал, кто удары сердца. Дазай прикрыл веки, прячась от хлопьев-снежинок. У Достоевского просто всё кружилось перед глазами, а мысли в голове сквозили, как на ветру, не задерживаясь, одна за другой. Сначала Дазай заёрзал по снегу, потом усмехнулся. И Достоевский заранее знал, что произойдет дальше. Осаму рассмеялся, небрежно смахивая с лица снежинки. Они сразу таяли на горячих красных щеках, и Дазай размазывал капельки воды. В гулкой тишине двора его смех не отдался эхом, а полностью впитался в снег вокруг. — Ты прислушался к моему совету, надо же, — голос прозвучал разморенным полушёпотом, но Фёдор уверен, что Дазай услышал его. — Что? — не в силах успокоить себя и взять в руки, Дазай повернул голову к Достоевскому, а потом замер, дрожа от смеха. Можно было услышать, если постараться, как плескается вода в его мыслях, блуждая по памяти. — Да ладно, тоже мне… Станиславский нашёлся.