***
Выплюнув дробь, он дожевал жёсткое, жилистое мясо, опасаясь за свои последние зубы. Глянул на долину, закрытую песчаной бурей, будто ожидая чего-то. Вовсе напрасно. На втором этаже было легко обороняться, да и дикари уже отведали плазмы, и желания у них как-то поубавилось. Подстреленного, частично оплавленного рейдера он нафаршировал пластидом, а под него подложил мину. Взрыв видел два часа назад. Ещё пару мин установил на лестнице. Но они сюда в любом случае не сунутся, так как довоенные здания для местных банд считаются местами проклятыми, то ли из-за радиации, то ли из-за каких-то иных суеверий. Здесь вот фонило неслабо, и старик ощущал тепло распада чуть ли не больше, чем тепло костра. Ему полегчало. Действительно полегчало, впервые за долгое время. В таких дозах радиация обычно не плавила мозги, как тем парням в Гекко или Некрополе. Стоило разве что ограничить своё пребывание, но долго он здесь всё равно оставаться не хотел. Дорога предстояла долгая. Старик обсосал рёбрышки облезшими губами, немного выпил и вскоре заснул, прильнув к покрытой грибком стене.***
К тридцати годам можно достигнуть многого. Американская мечта любезно предоставляет стандартный набор: семья, собственный дом, автомобиль, счастливые соседи, газонокосилка, пивной алкоголизм и хорошие сигары по утрам. Однако автомобиль уже давно пылился в гараже из-за растущих цен на бензин, соседи всё больше замыкались в себе из-за сокращений рабочих мест. Да и семья... Хотя на свою семью он жаловаться не мог. Кажется, Мэрилин должно было исполниться два года в тот день, и она всё чаще просыпалась по ночам в безудержной истерике. Стоило ли переживать, обычное дело в её возрасте. Но жена настояла на вызове доктора. И не абы какого, а доктора Сида с базы. Замечательный был доктор. Странно, что его имя не выветрилось из памяти, как все остальные. Имя жены он уже не помнил, как и своё собственное. Спустя годы всё это воспринималось не иначе как старый фильм, большая часть актёров в котором халтурила. И титров не было. Бесконечное кино, которое не даёт тебе времени сходить отлить.***
Следующим днём он покинул свою стоянку, аккуратно сняв мины и оставив часть припасов в стиральной машине в подвале. На всякий случай поставил метку, выведя на стене головлей из костра косой крест. Не было причин беспокоиться. Уже двести лет не было ни одной сраной причины.***
Во время службы он сильно посадил зрение. Приборы, радар с его кислотно-зелёным миганием, отчёты. По большей части, сказались нервы. Попробуй не нервничать, сидя перед Кнопкой. В тот день он, кажется, задержался. Изредка поглядывал на часы, скорее по привычке. В любом случае, раньше его не отпустят. Малышка Мэрилин задует свои две свечи без него, управится как-нибудь. Ответственность всегда лежит на плечах маленьких людей. Как бы ни кичились руководители и начальники своей важностью, в действительности всё всегда зависит от человека на низком месте. От умения солдата зависит победа, от навыка механика зависит работа механизма, от решения хирурга зависит жизнь. Хороший начальник может ошибиться, но всё решит лишь маленький человек, следующий приказу, или же не следующий. Точка мигала и приближалась, как глаза волка в тёмном лесу. Капли пота на его лице засветились зелёным, когда он приблизился к радару. Рука затряслась над кнопкой.***
Даже спустя века ему иногда казалось, что он слышит сирены. В вое ветра, в скрежете металла. Сейчас не казалось. Он их действительно слышал. Город выл, как раненный зверь. Вдали, среди руин торгового центра что-то закопошилось, и он спрятался. Трясся весь день, пока к вечеру вой не затих. Сквозь гнилые стены его убежища сочился свет. Из-за треска он разбил свой счётчик Гейгера. Свечением это место назвали не просто так. К полуночи он осмелился выбраться, и в полутьме, разреженной эфирными течениями света, пошёл искать обломки своей собственной американской мечты. И иногда казалось, что из радиоактивного тумана за ним наблюдали духи мертвецов. Дом Фердсов завалился на бок. Гнилые стены заросли плющом, странно шевелящимся, будто пытающимся поймать облачка светящегося тумана своими уродливыми листьями. Газонокосилка стояла там, где он в последний раз её видел. Не хватало разве что Риты в её платье из весенней коллекции. Из памяти ещё не вымаралось выражение её лица, когда он, возвращаясь в тот день с работы, сказал ей, что больше ей не придется следить за газоном. Он прошёл мимо, в очередной раз отогнав выстрелом силуэты, маячащие позади. А может, и не было никаких силуэтов? Зрение у него стало совсем плохим. Но свой дом он узнал даже отсюда.***
На их улице в тот день оставалось всего три семьи. До самого здания Вест-Тека дома были пустые. Он помнил, что самый дорогой из них, с бассейном, стоил пятнадцать тысяч. Столько же стоила их с женой первая квартира в Сакраменто. Мэрилин ещё оставалась частью неосуществлённой мечты, а его только-только повысили в звании и собирались перевести на границу с аннексированной Мексикой, следить за китайскими подлодками. Он пытался настоять на переводе в Марипозу, но ему отказали. Причину он помнил. Их пригласили на вечеринку в дом какого-то офицеришки, очередного актёра-халтурщика. Его жена неодобрительно отозвалась об убийствах канадских бунтовщиков и методах правительства. Скандал был пресечён, но в Марипозу его не перевели. И повышения пришлось ждать немного дольше. О программе для семей военных офицеров, которые в случае войны должны были быть отправлены в правительственные убежища, он узнал намного позже. Не в Волт-Тековские концлагеря, как в Бейкерсфилде, но в настоящие, безопасные, оборудованные всеми удобствами. Вспоминая, во что превратилось довоенное правительство спустя сотни лет, он даже как-то радовался. Трудно было представить, что его дочь станет матерью очередного Анклавовского ублюдка. Или не трудно? В конце концов, до войны правительство было не лучше. Оно никогда не было лучше. Как бы то ни было, но его семья в эту программу не попала стараниями обиженного офицера.***
"Может быть, они ошиблись? Может быть, это снова учения? Ты же знаешь... Они не стали бы! Этого не может быть, не может так случиться, чтобы человек добровольно, независимо от любых причин стал бы убивать не только своего врага, но и себя заодно, это бессмысленно. Это невозможно! Чёрт тебя за ногу, я могу понять человека, который убьёт такого же, как он сам, из-за глотка воды, из-за цвета кожи, защищая свою жизнь или жизнь других, из страха или по случайности... Но чтобы убить и себя, и свою семью, и свой народ, чтобы спустить курок гигантского ружья, у которого сотня дул, направленных и в него самого, и во всех вокруг, в землю, в небо над ней, в Бога и в Дьявола? Почему, скажи мне, почему и зачем все эти бомбы? Разве есть хоть грамм смысла в том, чтобы защищать себя и свой народ бомбой? Ведь это всё равно что угрожать другому самоубийством." Он не помнил, кто это сказал. Возможно, услышал по телевизору или прочитал в книге. Эти слова резали его отравленный мозг, отражались в разбитой мозаике асфальта, плясали в облаках света. Старик поднял погасшие глаза и в них отразился силуэт дома, подсвеченного радиоактивным светом. И странно было, что этот дом сохранился лучше всех остальных, костлявых трупов из дерева и камня, но в то же время он носил след наиболее кошмарного разрушения. Тишина была настолько глубокой и гулкой, что ему пришлось начать пыхтеть и хрипеть, изображая усталость, сильнее топать, звенеть пристёгнутым к рюкзаку котелком, кашлять, браниться. Борьба эта длилась до самого крыльца его дома, и под конец уже казалось чересчур отчаянной и жалкой. Подойдя же к почерневшим ступенькам, он вдруг замолчал, и даже тяжёлое своё дыхание сделал максимально тихим. Тишина вновь обступила его, и даже призраки прекратили преследование, замерев по ту сторону рухнувшего, лишь в паре мест ещё показывающего гнилой оскал, забора. Музыка. Трудно ли поверить, что в этом месте, куда не всякий зверь сунется, играла музыка? В Сан-Диего ещё были гули, пришли из Бейкерсфилда, убегая от Республики, но и они сюда не совались, опасаясь убивающего мозг фона. Этот свет не был радиоактивным. Что-то другое испускало клубы фосфорисцирующего дыма или пара. Возможно, токсин. Только так можно объяснить то, что старик сейчас слышал. А открыв дверь, он начал ещё и видеть. "Мы встретимся снова. Не знаю когда, не знаю где. Но я знаю, что мы встретимся снова одним солнечным днём." Знакомая песня. Знакомые обои. Вот вешалка с его шляпой и пальто, вот полки с обувью. Туфли. О Господи, едва взглянув на них, он услышал стук каблуков.***
Оповестив соседей о скором конце, он поспешил домой. Да, в тот день так оно и было. Он не бежал, шёл немного быстрее, чем обычно. Вошёл в дом, разделся, затем направился на в гостиную. Она копошилась на кухне, отделённой лишь барным столиком. Когда его пальцы сомкнулись на её животе, она улыбнулась, откинулась, ощущая его дыхание над ухом. — Дорогая, нам нужно кое-что обсудить. Она знала, что этот день наступит, даже думала, что смирилась. Однажды он пришёл домой уставшим и опечаленным и сказал, что может наступить день, после которого жизнь станет хуже смерти. Затем он показал ей две пилюли и попросил сделать кое-что. Две ночи после этого она не спала и не разговаривала, и ему пришлось просить отгула, опасаясь за её душевное здоровье. Даже Мэрилин в те дни была тихой, как зимняя ночь, будто чувствуя, что в матери что-то сломалось, и её не стоит лишний раз беспокоить по поводу полного подгузника. — Пожалуйста... Не может этого быть. Не может. Не вопрос, не мольба, лишь выражение уверенности. Да, этого не могло быть. Но ведь это случилось. Сейчас он не был уверен. Дом выглядел таким, каким он его в последний раз видел. Радио источает приятную мелодию, солнечные лучи играют в складках занавесок, Мэрилин копошится за своим маленьким столиком. А он стоит на пороге, глядя на себя, ещё не скрюченного старостью, не покрытого струпьями и язвами, с волосами, здоровой кожей и полным набором зубов. А в руках у него она, прячет лицо у него на груди, содрогается. Старик вздохнул и перевёл взгляд на Мэрилин. Девочка смотрела на него. Два больших прекрасных изумруда. — Я могу сделать это. Тебе стоит только сказать. — Нет. Ты ведь останешься. А пилюль всего две. Если это сделаю я, ты не будешь мучаться, потому что не станешь причиной её или моей смерти. Ты не виноват, слышишь? Ты не виноват. Ответственность всегда лежит на плечах маленьких людей. Она знала это. Начальник может подтвердить запуск, но кнопку нажмёт он. И он нажал, хотя в этом не было ни капли смысла. Если бы не нажал, было бы на одну бомбу меньше. Разницы никакой. Итог всё равно был бы тем же. Но если бы он не нажал, и кто-нибудь тоже? И ещё несколько человек, которые не стали бы делать нечто настолько же ужасное, насколько и абсурдное? Быть может, тогда бы никакой войны и не было. И не было бы маленьких людей, виновных в смерти человечества, нарушившие приказ, наконец показавшие начальникам и полководцам, кто на самом деле имеет власть.***
Пилюли подействовали быстро. Сперва у них началась эйфория, краткая и бурная. Она смеялась, хотя лицо ещё было мокрым от слёз, затем долго целовала его, пока наконец не начала засыпать. Мэрилин хохотала в унисон, и её улыбка, обнажающая два единственных зубика, казалась ему настолько прекрасной, что все мировые шедевры показались бы уродливыми карикатурами. Как ни странно, мать заснула первой. Она лежала у него на коленях, слабо дыша, а он гладил её волосы и смотрел на дочь. Мэрилин как будто понимала, что происходит. Она перестала смеяться и неотрывно смотрела на отца, наблюдая за стекающими по его лицу слёзами. Сон не мог одолеть её долго. Девочка то и дело клевала носом, но вновь поднимала головку и впивалась взглядом в его глаза, опухшие, покрасневшие. Уродливые. Её веки тяжелели, взор мутнел, терял фокусировку, но она продолжала смотреть. И в последний момент Мэрилин вдруг проснулась, широко раскрыла глаза и издала звук, от которого он в тот день умер. И та его часть, стоявшая в тени, была всего лишь куском мяса, чудом протянувшего двести лет в этом радиоактивном аду, предназначением которого было лишь наблюдение за человечеством, которое, едва оправившись, вновь возвращалось к тому, что его и убило. Старик вздохнул, пока видение расплывалось, пошатнулся, упёрся в стену. Мужчина, женщина и ребёнок таяли, свет мерк, и тем отчаяннее гуль тянулся к ним, скуля, умоляя, чтобы сон не заканчивался, чтобы хоть ещё немного он мог побыть с ними. Но сон улетучивался, и единственным, что он ещё мог дать, были куски памяти с въевшейся, плотно вкроившейся в них песней, играющей до тех пор, пока темнота не обрушилась на него окончательно. И затем мелодия оборвалась, будто жизнь, и последним, что он слышал, было то самое слово. "Папа." "Ты не мог бы передать привет тем, кто мне дорог, сказать им, что я не задержусь надолго. Они рады будут знать, что, прощаясь, я пел эту песню. Мы встетимся снова. Не знаю когда, не знаю где. Но я знаю, что мы встретимся снова одним солнечным днём."***
Старик заглянул в холодильник. Внутренности давно прогнили. Вероятно, после отключения электричества лёд растаял, превратив металл в ржавую труху. Еда в коробках почти вся сгнила, но осталось сухое молоко и бутылка бренди. Молоко он не любил, потому как пил его в последний раз лет сорок назад. Оно было невкусное, к тому же брамин, которого он доил, от души лягнул старика по рёбрам. А вот бренди пойдёт на ура, хотя стоило бы оставить его на вечер. Так, постойте-ка... Разве уже не вечер? Трудно было разобрать. Из окна виден был зеленоватый туман и более ничего. Странный туман. Счётчик он где-то потерял, карта ни о чём не говорила, потому как окружающие руины примечательными не были, как и любые другие. Старик предположил, что он где-то в Калифорнии, но вот где точно — не ясно. Но ночь была истинно калифорнийская. Он уселся под барным столиком, откупорил бутылку и долго втягивал запах отсутствующим носом. Хлебнул немного и задумался, снова хлебнул и выругался. Чёртов дом. Гниль, крысиное дерьмо на трухлявом полу, облезшие обои с неопределяемым рисунком. Какого чёрта он тут забыл? Провалы в памяти становились реальной проблемой, с которой надо было справляться как можно скорее, иначе недалеко оставалось до одичания, после которого и не выпить хорошенько, и мозги себе не вышибить с полной сознательностью. Только бродить кругами, жрать всё, что найдётся, да мычать. Выпив ещё немного, старик спрятал бутылку за пазуху, поднялся, поругиваясь от боли в коленях, и решил уйти из этого унылого места. Дом был большой, а потому он не сразу отыскал выход, к тому же чуть не поломав ногу, угодившую в дыру. Двигаясь в полумраке, он всё же выбрался наружу, оказавшись на заднем дворе. — Местным стоило за газоном следить получше, — заключил он, глядя на буйные кустарники с колючками вместо листьев и жёлтую, без ветра дрожащую траву, растущую пучками. Поглядев по сторонам, он решил ни в коем случае не приближаться к люминесценции на горизонте, напоминающей застывший во времени ядерный гриб. Наоборот, идти решил в другую сторону, с которой дул слабо пахнущий солью ветер. Моря он давненько не видел, хотя и опасался, что воздух на побережье не пощадит его костей. Да и насрать на него! Смерть такого древнего урода будет пережить легче, чем пищевое отравление. На том и решил. Едва сделав шаг, он вдруг заметил парочку земляных куч у останков забора. Одна большая, другая поменьше. И два креста над ними, сколоченные из досок. Один — тот, что стоял на большем кургане — завалился. Подойдя поближе, старик как-то погрустнел. Меланхолия обычно не посещала его надолго, но этот видок показался ему трогательным. — Чёрт тебя дери, пердун облезший. Твои сентименты тебя погубят, — протянул, присев перед могилками. Он поднял крест, стряхнул с него пыль и гнилые травинки, затем водрузил на прежнее место. Прищурившись, он разглядел следы надписи, но не разобрал её. Глянул на второй крест и увидел имя: Мэрилин. — А ты, получается... — он застыл на секунду. — Гвен. Да, Гвен. Не пощадили тебя годы. Ну ничего, подожди секунду. Он достал армейский нож и вывел новое имя поверх старого. Отчего-то ему казалось, будто оно верное, да и букв оказалось столько-же. Может, он знал их когда-то? Вроде как он помнил парня, который здесь жил, хотя название города из памяти уже выветрилось. Такое бывает со стариками. Особенно с такими, как он. — Ну, вот так. Мэри и Гвен. Уж не знаю, кто вы такие — или не помню — но помочь приятно. Надеюсь, вы не против, что я угостился вашим бренди? Ну, думаю, что не против... Думаю, что не против... Отчего-то кажется мне, что вы хорошими людьми были. Может, я вас и не знал, но почему-то мне так подумалось. Не моё дело, знаете, каждый ведь сам своих мертвецов хоронит, но захотелось вам помочь, позаботиться. С моей рожей только о мёртвых заботиться и можно, хе-хе. А может, раз уж я о чужих мёртвых побеспокоился, может и над моими кто сжалится. Да, вполне может быть. Ну, спите спокойно. Мне пора. Думаю, когда-нибудь с вами свидимся. Он постоял, будто ожидая ответа, затем усмехнулся, залил в себя остатки бренди и побрёл прочь.