Я так тебя люблю, что желаю поглотить…
Франция без особого интереса глядит на девушку — кажется, она назвалась Манжеттой? — да старается слушать то, что она там щебечет своим противным голоском. Право, эта девица, хоть не прошло и часа, сильно его уже раздражала, даже просто смотреть на неё было невыносимо. Отчего-то тут же сердце болезненно сжималось, заставляя Бонфуа обречённо думать с какой-то укоризненностью: «Что же я творю, Боже?.. Как я могу падать в похоть после случившегося? Я ужасен, Жанна, и отвратен сам себе…» — Вы прекрасны… — медленно произносит он чуть позже, и отвращение в его голосе не оставило сомнений, что Франция не желает эту Манжетту. Тогда почему не отталкивает? Почему не в силах остановиться? Ах да, он же пытается забыться и сбежать от боли. Узкие плечи, стоило французу почти невесомо коснуться кожи холодными пальцами, вздрогнули и поникли. Светлые пряди, схожие чем-то с лёном— храни Боже, они так похожи с власами его умершей Жаннеты — и свитые в странную причёску, соскользнули по плечам. Франциск отчаянно вдыхает их запах, прижимаясь, но лишь разочарованно и как-то гневно выдыхает, не ощущая некогда переплетённый с запахом гари и улетученный куда-то в небесную даль фимиам. «Напрасно стараюсь отыскать её…» — вдруг в голове мелькает мысль, от которой после горестно улыбается. Бонфуа дарит юнице отдалённый, как эхо, поцелуй, оставленный в виде мокрого следа на щеке. И она тут же вся краснеет, напоминая карминовый закат, пока Франция пребывает в своих не самых лучших мыслях. Опять. Манжетта неприятно хихикает, когда начинает одаривать младую кожу, помогая вместе с тем снять неудобные одежды, холодными, а не нежными и тёплыми, как первые лучи солнца, поцелуями. Но вдруг непонятная сила, носящая имя «воспоминания о Жанне», начала будоражить разум и ломать словно бы изнутри. Он вновь споткнулся на этом имени, и на несколько секунд его дыхание участилось. «Боже, я задыхаюсь, потому что не могу отдать свои эмоции и эти чувства той, что заставила сердце биться! Той, что освободила мою душу из небезызвестного плена! Я жалок и ничтожен, я достоин того, чтобы Жанна ласково ненавидела меня, но она не из таких девушек. Она скорее простит все мои прегрешения да направит на истинный путь. Нет, направила бы, ведь моей Девы больше нет…» Она наполнила страну густой патокой, ибо сие бренное тело истекало яхонтовой кровью, и было оно бледнее мраморных изваяний да ангельского лика, точнее, помертвелым. Увы, Дева Франции теперь мертва; никто более не спасёт его. Вдруг Французское королевство чувствует: он растерзан этими окаянными думами да раздавлен ими без всякой жалости, которую даже не заслуживает, потому-то и пытается с небывалым ранее остервенением забыться. И с кем? С проституткой, упаси Господь… Девушка вскрикивает от внезапной боли — укусил за шею, непонятно чем руководствуясь в это мгновение и искренне не понимая, что с ним творится. Он быстро и сбивчиво извиняется, не чувствуя при этом угрызений совести. «Я в самом деле ужасен». Он языком лживым шепчет девице на ушко разные словечки, облачённые в поэтические и любовные одеяния, и ему совсем не жаль, что те полны одной лишь фальшью. «Отвсюду окружают меня словами ненависти», — вдруг вспоминается ему строчка из Евангелия, которая, как кажется, лучше всего в данный момент подходит: сам себя окружил ненавистью. Франция продолжает касаться кожи проститутки, желая отделаться от простой истины, которую давно познал: его любовь была незаметна глазу, и пока не видел этого, она разрослась в поражённом организме до такой степени, что более нет спасения. Она уже внутри. Она подобна петле на шее. Ноющие пальцы навеки увязли в приторном и долее не сладостном грехе, точнее было бы сказать в невидимой грязи, которую, увы, никто не в силах смыть. И пока Франция неожиданно отталкивает от себя девушку да думает, как же ему противно от самого себя, грязь продолжает распространяться по коже. «Как же омерзительно!» — вторит ему в закромах совесть. Его нестерпимо тошнит. Опять. Снова. В очередной раз, и Бонфуа не в силах что-либо изменить, лишь в каком-то странном порыве пытается смыть грязь, до этого прогнав то ли Манжетту, то ли Овьетту — он не запомнил. Плоть кровится и изнывает от боли, покрываясь краснотой, точно алые лилии рождаются на грешной плоти страны, отмеченной собственной кровью. Ему нестерпимо хочется низвергнуть эти чувства и воспоминания, которые вырывают артерии, альвеол винограда, сердце да ломают кости. Его любовь — опухоль, о которой ему пока что неизвестно, а равновесие гуморов явно нарушено. Остервенело пытается обычной водой смыть прикосновения, шепча себе под нос, как безумец, и вымаливая прощение: «Я опять согрешил, Жанна… Право, я и впрямь не был достоин тебя, ибо всё время падаю так низко, прямо в лоно греха, потому Господь и прибрал тебя. Я так ужасен, отвратителен, омерзителен, прошу, прости, прости, прости прости, прости, прости, прости, прости…» Приходит в себя лишь спустя пару минут, шикая от боли — травмировал кожные покровы, да так, что кровь стекает по ладоням и пальцам, пачкая одежду. «Как хорошо, что Жаннета не видит меня сейчас…» — думает устало он, прикрывая гиацинтовые очи, а после поднимается на ноги, собираясь напиться в стельку. Бонфуа видел только один выход.***
Ему снова снится Она. Стоит у дерева фей в Домреми да совсем ничего не говорит, только смотрит укоризненно, будто бы Франция грешник, совершивший самый страшный грех. Ах да, точно, он же предал её. — Жанна… — хрипло произносит, причём таким голосом, словно бы из последних сил сдерживает рвущиеся наружу рыдания. Подходит к ней да падает ниц пред своей, как бы не старался отогнать эти мысли прочь, Святой, не в силах думать о девушке иначе. Франциск дрожащими руками хватает за запястье Деву Франции, прижимаясь лбом и стараясь хоть что-то почувствовать, хотя где-то в глубине души и понимает, что это просто жестокий сон. — Каждый день и каждую ночь молюсь о тебе, Жанна, моя милая лилея, моя отрада и смысл сей жизни; свято верю да твёрдое убеждение имею, что без тебя умираю. Скоро будет зачат новый день, а вместе с тем эта любовная болезнь ещё сильнее прорастёт внутри меня. Она обязательно вскоре погубит твою глупую страну... Но Жаннета лишь молчала, не глядя даже на него.***
Вдруг Бонфуа проснулся, и всё его тело было объято ледяным потом. Он жадно вглядывался в темноту комнаты, пока что не понимая, где он и что это было. Сжав своими замёрзшими ладонями собственные волосы, просто завыл, как раненый зверь, пока студёные слёзы окропляли одеяло. — Жанна, Жанна, Жанна, Жанна, Жанна… — отчаянно шептало олицетворение, обессиленное этими любовными муками. — Боже, верни её ко мне, молю… Забери моё прозвание страны! Отними это никчёмное бессмертие! Мне не нужно это, только верни её! Франциск всё кричал и кричал куда-то в пустоту, и лицо его, красивое, ранее ласковое, выражало лишь дикую ярость и непринятие смерти Девы.