Подарок

Ступени узкой грязной лестницы будто цепляются за ноги, и Аркадий, спотыкаясь, ругается. Это тебе не парадная с ее ровными ступенями и ковровой дорожкой, широкая, хорошо освещённая. На черной лестнице сумрак, едва рассеиваемый блеклым светом из маленьких окошек, но именно поэтому Аркадий и поднимается сейчас по ней. Крадется, как какой-то преступник, хотя ведь служебное дело привело его в этот дом. Трубецкой опять спотыкается и усмехается. Не ври себе, говорит, все служебные дела ты с Тарасовым уже решил, и в твоих к нему походах нет уже никакой причины, кроме личной. Кроме той, что не ходить к нему ты просто не можешь. Признайся, Аркаш, попался на крючок и не знаешь, как соскочить, поэтому и ругаешь ни в чем неповинные ступени и за звонок дергаешь так, будто он виноват во всех твоих бедах. Вот только вина лежит на тебе, да на этом глазастом черте. Звонок дребезжит, Трубецкой злится и барабанит пальцами по стене, а дверь наконец-то открывается. Глазастый черт встречает его своей чертовой ухмылочкой на губах и чертями, пляшущими в обведенных черным глазах. Театрально, чтоб его, затягивается сигаретой в длинном мундштуке. Какое-то время держит на пороге, будто планирует не пустить, и Аркадий успевает подумать, что кто-то у него сейчас есть и взбеситься пуще прежнего, но Алекс распахивает дверь и отходит в глубь коридора, пропуская. — Ты не в свое время пришел, — говорит, выдыхая дым и облапывая Трубецкого взглядом. Тот, снимая пальто, отрезает: — Я плачу деньги, значит любое время мое. Тарасов усмехается, вскидывая брови, снова затягивается, и Аркадий ничего не может с собой поделать, пялится на вваливающиеся щеки, на губы, обхватывающие мундштук, на ресницы, роняющие тени на скулы. Алекс смотрит на него из-под прикрытых век, чуть откинув голову, и выглядит, как чертова драгоценная статуэтка. Трубецкой сжимает кулаки, так хочется ее сломать. Так хочется запереть в своем сейфе, чтоб ни с кем не делить. — Кто-то сегодня не в духе, — тянет Алекс и, развернувшись, проходит в гостиную. Аркадий, прилипнувший взглядом к покачивающимся бёдрам и мелькающим из-под полы халата голым пяткам — Тарасов все время ходит босиком и ступни у него всегда холодные — проходит за ним. Зачем-то оглядывает комнату, хотя и так понятно, что кроме них двоих нет никого. В ней как всегда лёгкий беспорядок, и Алекс усиливает его, потушив сигарету прямо в блюдце, стоящем на небольшом столике у окна. Прихватывает с него же начатую бутылку шампанского, какое-то время шарахается по комнате в поисках бокалов и находит один на полу у камина, а второй на каминной полке. Трубецкой наблюдает за его танцующими движениями, за тем, как переливается алая шелковая ткань, и думает, что Тарасов в своем любимом халате с подведенными глазами и улыбкой блядского Сфинкса смотрится во всем этом шикарном бардаке крайне органично. Хаос и роскошь — две вещи, которые Алексей Тарасов обожает. Он тем временем, наполняет один бокал. — Шампанское будешь? — спрашивает, бросая взгляд из-за плеча, а Трубецкой вдруг замечает синяк там, где шея переходит в плечо. Темный, только зарождающийся, но с явным отпечатком зубов, и этот чертов синяк, этот след чужого присутствия роняет его в такую ярость, что Трубецкой в два шага оказывается рядом, хватает Алекса за руку, дёргает к себе. Бокал с шампанским чудом не падает, Тарасов же, чтоб удержать равновесие, упирается рукой в каминную полку. Аркадий вжимается в него сзади. — Я не шампанское распивать пришел, — выдыхает на ухо, прикусывает мочку, одну ладонь легко сжимая на горле, другой развязывая халат, забираясь под него. Скорее, черт возьми, скорее сделать то, за чем пришел, и сбежать. Не видеть этих глаз бесстыжих, не мучиться вопросами зачем и что делать? Трубецкой не миндальничает, но Тарасов от этого, кажется, только больше заводится. Смеётся гортанно, приподнимается на носках, чтобы потеряться задницей о его пах, шепчет «нетерпеливый какой» и этим только больше выводит Аркадия из себя. Тот разворачивает его, распахивая халат, оглаживает взглядом, а затем нажимает на плечи, вынуждая опустится перед ним на колени. Алекс послушно опускается и расправляется с пуговицами на брюках Трубецкого, затем на нижнем белье. Трётся щекой о твердый живот, вылизывает мышцы пресса, но нетерпеливая тяжёлая ладонь подталкивает ниже. Трубецкой сегодня злее обычного, но Алекса это не пугает. Алекс с его задатками самоубийцы только больше от этого заводится и старается не думать, что заводится непозволительно сильно и быстро. Тарасов старательно не замечает, что падает в Трубецкого, потеряв голову. И все то, ради чего он принимает у себя его и таких же, как он, наделенных властью, становится совершенно неважным, когда Аркадий сжимает пальцы на его затылке. Он для Алекса всего лишь хранилище нужной информации, которую нужно выудить, вот только вся проблема в том, что именно это хранилище Алексу нравится. Очень нравится. И сейчас он стоит на коленях перед Аркадием, с энтузиазмом вылизывая ему яйца, не потому что ему нужны секреты, а потому что у него крыша едет от того, как низко стонет Трубецкой, как по-хозяйски толкается в рот, стоит обхватить губами головку. И Тарасов сам стонет, урчит довольно, старательно расслабляя горло и впуская его в себя. Аркадий трахает его в рот, больно впиваясь пальцами в затылок, но затем вдруг отстраняется, вынимает член, смотрит сверху вниз, обводя большим пальцем припухшие губы и размазывая слюну. Алекс ничего не может с собой поделать, хватает ртом палец, посасывает, вылизывает ладонь, утыкается в нее лицом, как блядский щенок в поисках ласки, и Трубецкой оглаживает его затылок — хороший, мальчик, хороший — по росту волос, против, вызывая хриплые стоны, а затем с силой сжимает шею и тянет вверх. Целует с каким-то звериным рыком и, подхватив под задницу, вздергивает на себя. Алекс смеется довольно, обхватывая его ногами, и сам впивается пальцами в его шею, тянет за волосы на затылке, чтобы, нависнув, целовать еще глубже и отчаянней. Аркадий падает на софу, заваленную книгами. Они, конечно же, тут же летят на пол, и Тарасов шипит рассерженно, но послушно устраивается на его коленях, тянется, выгибаясь, за маслом, что стоит на небольшом столике рядом, и Трубецкой жадно оглядывает его голую грудь и острые ключицы, решетку ребер, по которой, не удержавшись, проходится ладонью. Халат так и болтается на предплечьях, и Аркадий дёргает его — он хочет видеть Алекса полностью обнаженным — и тот послушно встряхивает руками, сбрасывая пёструю тряпку на пол. Замирает всего на пару секунд, тяжело дыша и прожигая в Трубецком дыры своими безумными глазами, затем жирной от масла рукой проходится по его члену, туда и обратно, приподнимается, все так же не сводя глаз, притирается им между своими ягодицами. Аркадий глухо стонет, тянется руками, но Алекс дёргает головой. — Я готов, — выдыхает и сам приподнимается, чтобы впустить его в себя. Аркадий толкается сразу и на всю длину, не жалея и, несмотря на всю растянутость, наверняка больно, но от мысли, что Алекса кто-то трахал до него, ярость поднимается в груди, ударяет в голову и Трубецкой поддает бедрами резко, зло, обхватив Тарасова за плечи, буквально насаживая на себя. Тот вскрикивает громко, матерится, потому что колени разъезжаются по шелковой обивке софы, впивается пальцами в плечи, губами в губы. И на каждом толчке стонет в рот так горячо и отчаянно, что Трубецкого хватает не на долго. Оргазм накрывает с головой. Аркадий стонет глухо, слабеет, откидывая голову на спинку, дышит тяжело, пытаясь прийти в себя. Сверху снова матерится Алекс, и Трубецкой, открыв глаза, смотрит, как тот быстро водит рукой по собственному члену, пытаясь его нагнать. Вот только Аркадий перехватывает его руку, затем вторую, заводит их за спину. — Блять, Трубецкой, — стонет зло Тарасов и дёргается, глазищами своими сверкает так яростно, что кажется, спалит Аркадия до тла, но тот любуется им таким злым и заведенным, с раскрасневшимися щеками, припухшими губами, грудью, что ходит ходуном и влажно блестит потом, членом, что так и просится в руку. И Аркадий обхватывает запястья Тарасова одной рукой, а второй сжимает его член. Ведет вверх медленно, улыбаясь тому, как тот нетерпеливо подается навстречу, проводит большим пальцем по головке, а затем, согнувшись, лижет ее и обхватывает губами. Этого хватает, чтобы Тарасов, скуля, выгнулся в оргазме. Алекс опадает на тело под ним, дышит в шею, но тут же отстраняется, отмечает, как Трубецкой слизывает с губ его сперму, сам стирает ее с Аркашиной щеки, хотя, хочется наоборот, размазать больше, насладиться этим зрелищем. Вот только не та ситуация и человек не тот. Тарасов соскальзывает с его коленей, выпрямляет ноги, они чуть дрожат, и задница ноет, но все тело переполнено такой негой, что он с довольным стоном тянется. Красуется, чувствуя взгляд Трубецкого и, не одеваясь, проходит к камину, где стоит бокал с шампанским. — Точно не будешь? — уточняет, развернувшись к Аркадию, и тут же возмущенно: — Только не мой халат! Трубецкой с поднятым с пола халатом в руках удивлённо вскидывает бровь и в миг принимает такой надменный вид, что сразу вспоминаешь про его титул и будто слышишь это чертово: «Ты смеешь мне что-то запрещать?». И кто Алекс такой, чтобы действительно это делать, вот только, черт возьми, он слишком любит этот халат. — Не надевай его. Он же на тебе по швам трещит! — и торопясь остановить: — У меня есть халат побольше, как раз на тебя. Трубецкой хмыкает, кривит презрительно губы. — Я не надену тряпку, которую надевал кто-то из твоих клиентов. Алекс фыркает, закатывает глаза и признается неохотно: — Я купил его специально для тебя. Брови Трубецкого поднимаются на этот раз удивлённо, и Тарасов торопится объяснить: — Меня достало, что ты постоянно натягиваешь мой. И я все жду, что он вот-вот порвется на твоих плечищах, поэтому я купил халат специально для тебя. Аркадий все еще выглядит крайне удивленным, и Тарасов проходит в спальню и достает из шкафа халат. Такой же, как у него, только больше и глубокого синего цвета. Выносит его Трубецкому, демонстрирует на вытянутых руках, сам любуется, Трубецкой же оглядывает его с сомнением. — Блять, да не надевал его никто! Аркадий хмыкает и разворачивается спиной, мол, надевай, раз так, и Алекс распахивает халат, подставляя. Трубецкой засовывает руки в рукава, подкидывает ткань плечами, и Алекс, не удержавшись, проводит ладонями по плечам, разглаживая складки, отходит и снова любуется. — Повернись, — командует, и Аркадий слушается, разворачивается, оглаживает ткань руками, запахивает халат, а Алексу этот его изумлённый вид хочется запечатлеть в своей голове надолго, а уж когда Трубецкой улыбается, то вообще, остановись, мгновенье, ты прекрасно! — Надо же, сидит так, будто на заказ шили. Алекс ухмыляется. — Ну, я выучил все твои размеры наизусть. Аркадий вскидывается, впивается глазами в его глаза, и Тарасов понять не может, что видит в них. Нет ни привычной злости или презрения, нет похоти или усмешки. Глаза Трубецкого теплеют, когда он спрашивает, и неверие сквозит в его голосе: — Что, купил специально для меня и денег не пожалел? Алексу хочется съёрничать, что его же деньги и потратил, или покрасоваться, заявив, что он не бедная церковная мышь и может накупить Трубецкому дюжину таких халатов, но вместо этого он вдруг говорит правду: — Увидел его и подумал о твоих глазах. О том, что он потрясающе будет их оттенять. И не смог отказать себе в удовольствии в этом убедиться, — Алекс улыбается и снова оглаживает взглядом, любуясь: блестящая в свете люстры ткань, идеально лежащая на широких плечах, складки, спускающиеся вдоль стройного тела. Вид жесткого, твердого Трубецкого укутанного в нежнейший, переливающийся шелк, завораживает, и Тарасов не противится желанию скользнуть ладонями по ткани, пройтись по рукам и плечам. — И я был прав, — констатирует он с улыбкой, поднимая взгляд, и, кажется, забывает, как дышать. Потому что в глазах Трубецкого невиденная до этого момента растерянность, мешается с восторгом и чем-то еще, что Алекс никак не может считать, но что притягивает, посылая по позвоночнику волну мурашек и заставляя сладко замирать сердце. И Тарасов вдруг понимает, что Аркадий потерялся в их отношениях так же, как и он, упал и, как и Алекс, не надеется выплыть. Тарасов улыбается, ошарашенный этой мыслью, Тарасов тихо смеется, когда Трубецкой его целует непривычно осторожно, будто по новому пробуя на вкус, и думает, что все равно, ничем хорошим то, что между ними, не закончится, но идти ко дну вдвоем гораздо веселее, чем одному.