в огне

Когда это происходит первый раз, Хосок не помнит. Точнее, не старается вспоминать, игнорируя такую важную веху в своей жизни, как перерождение. Он обдирает черные, обуглившиеся перья крыльев, ощущая только безразмерный жар своего тела посреди холодного пространства. Хосок расправляет одно крыло, продолжая оставаться на промозглом асфальте в переулке. Крыло сводит болью, но он даже не сжимает зубы. Огонь всегда опасен, если близко подойдешь к нему, но что делать, если он внутри? Хосок роняет затылок на кирпичную стену сзади и обессиленно прижимает руки к лицу. Искры недавнего былого огня перекатываются по еще горячей коже, но уходят в никуда, когда дело доходит до кончиков пальцев. Трансформации — это всегда неприятно. У Хосока такая природа. Феникс в нем зарождается с его появлением на свет и не тухнет, вырывается из слабого человеческого тела и закаляет его каждым аннулированием, каждым нарощенным слоем силы, которую обретает ставший самодостаточным Хосок. Черные крылья безвольно обвисают, потому что он больше не в силах держать на себе такой вес. Хосок кренится вправо и приваливается к углу стены. Он заново рождается, но живет уже в который раз. Когда его находит настоящий человек, он запоминает это, пожалуй, очень ярко. Лихорадка в нем клубится непосильным для него огнем внутри легких, но касающиеся него руки узнаются сразу же. Они принадлежат Чонгуку. — Дай мне знак, когда согласишься на очищение, — его голос хриплый в этой вечерней тишине, — или иначе я заберу тебя сам. Без твоего разрешения. Он еще раз оглядывает его, давая Хосоку сполна прочувствовать этот скептический взгляд, отражающий всю пагубность его состояния. — Ты смертен. Ничего ты не сделаешь, — огрызается Хосок, зная, что от таких слов у Чонгука подгорает больше всего. — Ты должен гореть, — его взгляд на секунду холодеет, — но вместо тебя я вижу только обуглившуюся дворнягу. — Вот как, — расплывается в ядовитой улыбке Хосок. Даже взгляд снизу вверх у него властный, сильный, с примесью жестокости и самоуверенности, — я никому ничего не должен. И гореть я тоже не обязан. — Сдохнуть хочешь? — едко интересуется Чонгук, — могу организовать. Не забывай о том, кто я, Хосок. Мои поблажки не вечные. Нижний город — место, где впервые встречают фениксов. Эта часть столицы манит своими лентами домов и притягивает насильно взгляд. Чонгук здесь оказывается по наводке одного из своих знакомых. Его не обманывают. В этих районах действительно можно найти феникса и выручить на этом кучу денег. Вот только даже в самый идеальный план встраиваются неустойки, которым требуются всё новые буквы алфавита в подпунктах для поддержания каноничной целеустремленности. Для Чонгука такой проблемой оказывается Хосок — найденный им феникс. Чонгук впервые в жизни колеблется в поисках наиболее верного решения. — Хреновый из тебя охотник тогда, — Хосок немного вздергивает крыльями, как кошка, которая щерится и пытается казаться больше при опасности. У него вызывает особое удовольствие смотреть в темные глаза Чонгука, считывая с них долгожданные эмоции, — это даже звучит смешно. Ты всё никак не можешь отпустить меня. Хосок не смеется. Спрашивает себя в который раз и уныло соглашается с голосом в голове, что без Чонгука он тут загнется. — Я отпустил тебя, — спокойно заверяет Чонгук, а Хосок не верит, — мне тебе это еще доказывать нужно? Наивный. Какой же Чонгук наивный. Хосок тихо усмехается на это заявление и отталкивается от стены. Смотрит лукаво, но тело его, остывшее после первой ступени обновления, снова раскаляется само по себе. Он в который раз за этот вечер закатывает глаза — первые несколько сопровождают обдумывание собственной тупости, остальные торжественно достаются бесячей части Чонгука. Тем не менее его так легко брать на слабо. У Хосока даже закрадывается подозрение, что тот поддается. — Если так уверен в своих силах, не отвечай. Хосок окончательно подаётся вперёд и ловит рукой затылок Чонгука, не давая ему отшатнуться. Целует сразу стервозно, оставляя всякую осторожность на потом. Движения Хосока уверенные, сильные, горячие в неожиданно прильнувшем с ним вихре воздуха. Чонгук заведомо проиграл. И он не может сказать, что не ожидал такого исхода. Чонгук знал, что так будет, потому что предсказать Хосока, изученного вдоль и поперек за время, проведенное вместе, кажется детской забавой. Чонгук просто не любит сразу. Он любит, чтобы предугадывание ощущалось в искрах между ними, чтобы проступало сквозь улыбкой на уголках губ, утопленных в поцелуе. Чонгук с легкостью может сказать, что Хосок уже давно всё понял. Позлиться немного, что снова обвели, но быстро успокоиться, заполняя время Чонгука собой. Именно Чонгук ставит Хосока перед фактом обоюдного влечения, прямо и четко говорит, что да, тянет, что да, возможно, это немного больше, чем им кажется. Хосок как всегда смотрит нечитаемо, сперва отодвигается немного, но шея покрывается красными пятнами, предупреждая владельца об излишней внутренней эмоциональности. Чонгук не любит неопределенность, но принимает ее в виде Хосока. Поэтому, когда он не обнаруживает Хосока у себя дома всю последующую неделю, он только скептически вздергивает бровью. Окидывает странным взглядом вешалку, на которой пусто, и всё же неоднозначно хмыкает, когда замечает толстовку Хосока, аккуратно лежащую на полке в шкафу среди чонгуковских вещей. Он отвечает Хосоку, углубляя поцелуй. Берет за лицо и притягивает ближе, заставляя повернуть голову и склониться. Чонгук умело управляется со своим языком, и Хосок неосознанно размякает под таким давлением. — Кто тут кого еще не забыл, — Чонгук кивает подбородком на его шею, но Хосок сам чувствует всё. Чувства к Чонгуку в нем воспламеняются не хуже бензина. Кожа на шее — тонкая, почти прозрачная — горит, разливает вокруг себя оранжевый свет и переливается золотом. — Мой феникс просыпается, — любовно, не опасаясь реакции, отвечает Хосок. Тепло расходится по телу, доходит до ладоней, становящихся красными и горячими, — смотри, Чонгук, — Хосок поднимает на него взгляд, — я снова горю. Буду, как ящерица, потом снова облазить. Ты этого хотел? Хосок вытягивает ноги и смотрит, как из прорези джинс на коленках тоже начинает просвечивать мягкий светло-оранжевый свет. — За поимку феникса дают неплохую награду, — голос Чонгука неожиданно прорезает вакуум темного переулка, — знаешь, что это значит? Он заинтересованно следит за тем, как начинает светиться кожа Хосока, как тепло, исходящее от него, заставляет отойти подальше. Но он не отходит. Греет руки о легендарный огонь. Святотатство, которое прощается единственному охотнику. — Для кого? — Для нас. Хосок закрывает глаза. Вопрос долго витает в его голове, потому что самый очевидный ответ на это — полная катастрофа. Чонгук достаточно силен, чтобы победить его. Ему не страшен огонь. У Чонгука на все хосоковские сюрпризы находятся свои. — Не знаю, — спустя время Хосок всё же заполняет паузу, — я смогу за себя постоять, Чонгук, но тебе же так только интереснее. — Крылья у тебя всё еще черные, — тихо, как-то отстраненно замечают вместо ответа. — А какими им еще быть? — миролюбиво склоняет голову Хосок, — таким, как я, подходят только они. У фениксов крылья не более, чем атрибут трансформации, исчезающий вместе с последним этапом, но Чонгук почему-то глядит на них долго, ломает что-то внутри себя, но снова и снова выбирает Хосока. Не потому что феникс, потому что человек. Черные крылья за хосоковской спиной подрагивают, а сама спина немного сгибается от их веса. Такая ноша не всегда приятна. — А, и еще, — Хосок смеется, — тебе придется заново расписывать меня. Такое не сохраняется. — Это не будет проблемой, поверь мне, — Чонгук отворачивает голову в сторону, вылавливая что-то свое из сумрака. Он роется по карманам, кидая Хосоку пластиковую визитку отеля. — На случай, если забудешь, где я живу. — Такое точно не забуду. В Хосоке пламя живой лентой плавится, сбегает вниз по коже и сжигает старую кожу. Феникс в нем пробуждается, побуждая Хосока шипеть надрывно. Зрелище, которое слишком ценно в своей откровенности. Угольные крылья длинными перьями закрывают Хосока от посторонних глазах, накаляя воздух. Чонгук жадно улавливает каждое изменение, смотря на то, как исчезает, прячется от его взгляда последний участок смуглой кожи Хосока. Со второй ступенью перерождения у фениксов подходит к концу их топливо, завершается финальный этап. Из него без амнезии возвращаются только опытные. Хосок после прошлого раза не вспомнил облюбованную им ранее чашку, непонятливо уставившись на то, как Чонгук наливает ему туда сладкий кофе. Он пришел к нему с настолько усталым видом, что сперва Чонгуку захотелось уложить его в постель на ближайшие одиннадцать часов и плотно закрыть за собой дверь, чтобы тот отдыхал. Но никак не варить ему кофе, нет. Они тогда говорили долго. Хосок блуждал разморенным взглядом по комнате и улыбался мягко, когда чувствовал, как Чонгук подтыкает под него плед. Его всегда колотило от холода, как при простуде. «Феникс и мерзнет, что-то удивительное», — скупо подшучивал Чонгук. Он складывал руки на груди и неясно проводил языком за щекой, о чем-то думая. Хмурил брови, глядя на Хосока, и, удостоверившись, что того не спасала от потребности во сне даже кружка добротного кофе, Чонгук, как и планировал, закрывал за собой дверь. У него челюсти сводило, когда он понимал, во что превращается Хосок для него. В кого. Хосок натурально плыл от его касаний, но при этом совершенно не стеснялся своего вместительного багажа некрасивых слов, будто напоминая, прежде всего, себе, что превращаться в лужу при Чонгуке — явно не его стезя. Это слабое, но громоздкое оповещение всегда срабатывало с опозданием, когда Хосока уже откровенно заливало приятным жаром по шее. Их конец мог наступить огромную кучу раз, потому что невротическое предчувствие не покидало Хосока даже (нет, особенно) на протяжении каждой остаточной лихорадки, проведенной на заботливо одолженной Чонгуком постели, пока сам он спал в гостиной на диване. Было ли это странным, было ли это тем самым настоящим и искренним проявлением заботы — Хосок хотел остаться с пожизненным сроком в камере второго варианта. Хосок хотел, нет, Хосок жаждал искреннего отношения своего человека. Поэтому сейчас, когда он горит, пока еще ловит в один шар оставшиеся крупицы человеческого сознания, он почти физически ощущает так необходимое присутствие Чонгука рядом. Хосоку откровенно плевать на все предостережения его матери о приколах людской психики, но знать, что его чувства встречаются на другом конце с таким же волевым желанием — самое крышесносное чувство на свете. Даже если существует что-то покруче, что-то, по глубине своей затмевающее это, Хосок всё равно останется при своем. За огнем уже и не видно его собственного тела, крылья лишь сдерживают существо внутри. Хосок долго думал на тему, кем он является, принимает ли он силу, сидящую внутри как частичку себя, а не как самостоятельное естество, рвущееся поглотить его. Хосок останавливается на том, что прежде всего, он человек, который сам выбрал, кем ему быть. С ворохом первоначальных качеств, которые он старательно развил в себе до гармоничного слияния с огнем внутри. Так перерождается феникс — сильный и пылкий человек. Чонгук не оставляет его. Проходит дальше по переулку, отдавая Хосоку должное за находку такого укромного места. У Хосока крылья темные — черные-черные, заставляют Чонгука усомниться в утверждении, что у него других быть не может. Хотя в такой ситуации вообще следует откинуть все рациональные рассуждения. Кто знает, что на самом деле таится в фениксе, кроме него самого. Чонгук не задается вопросом, почему у них всё так, но под конец уходит, не мешая, — феникс в таком состоянии может защититься сам. Чонгук поднимает с асфальта, горячего даже на расстоянии пяти метров, перо. Оно жесткое, чем-то отдаленно напоминающее орлиное. Чонгук с какой-то непонятной нежностью проводит по нему и забирает себе — Хосок, конечно, ужаснется потом и покрутит у виска, но растерянный румянец на мягких щеках нельзя будет пропустить. Феникс фениксом, но Хосок и в плане человека очень даже ничего. Собранный, не зачастую, а всегда самостоятельный Хосок легко млеет от самого простого выражения чувств. Сердце успешно делится ритмом с трясущимися пальцами, которые он старательно убирает за спину, лишь бы Чонгук не видел, что тот уже вообще-то полностью капитулировал от одного только дыхания возле уха. Их следующая ночь проходит по неясному соглашению. — В этот раз быстро нашел, — Чонгук пробирается руками под куртку, под кофту, под всю эту одежду, в которую как в капусту завернут Хосок, который переступил через порог его квартиры шесть минут назад. Чонгук скользит ладонями по спине Хосока, переходит на бока и с удовольствием чувствует, как отражается в движениях тела то, как порывисто Хосок сдергивает с себя куртку, не отстраняясь от его губ. Его волосы взъерошены, его действия — как под хорошим дорогим алкоголем, но взгляд — ясный и до невозможности яркий в своей красноречивости. — Сказал же, что такое не забываю, — Хосок остается в полосатой кофте и джинсах, оставляя свою драгоценную куртку где-то на полу, несмотря на то, что с утра он будет злиться на свое же отношение к вещам, — а вот тебе стоило бы потренировать уверенность в моих словах, я могу и обидеться. Хосок хочет было нервно рассмеяться, но Чонгук снова вовлекает его в поцелуй, отыгрывая свой ход в этих никогда не заканчивающихся шахматах. Он смотрит протяжно, завороженно, голодно, потому что таить здесь нечего — ментальный голод по Хосоку с успехом перетекает в тактильный уже давно. У него в голове десятки вариантов где и как, но Хосок решает за него, выбирая все. У него всё такое же гибкое тело, всё такая же нежная кожа на запястьях, всё такая же несгорающая страсть, которая принадлежит только Чонгуку, которая ради Чонгука и вспыхнула, как лесной пожар. Хосок сейчас одновременно в двух мирах, где-то посередине своего умопомрачительного путешествия по параметрам Чонгука и собственного желания припасть к его губам, чтобы тягуче медленно, уверенно перехватили инициативу, чтобы развернули к стене и прижались телом к спине, давая ощутить всё его влияние. Чонгук с ним на пару играет в гляделки, темным взглядом прожигая в нем дыру, потому что наверняка знает и свой эффект, воздействующий на Хосока слишком. Потому что действительно слишком. Это по глазам видно, это по приглушенным всхлипам видно — видно по излому бровей, по всему дыханию, которое сбивается слишком быстро только из-за понимания перспективы ближайшего будущего. Это, как Хосок ни старался бы строить из себя хитрую лисицу, всё равно видно. Они добираются до кровати с горем пополам, потому что Хосоку мало, Хосоку всегда мало Чонгука. Он останавливает его у каждой поверхности, дает себя прижать, дает себе ответить не менее грязно на действия Чонгука, которые как наркотик требуют добавки к уже имеющейся дозе. Хосок как будто отрывается за все дни его отсутствия. Феникс в нем дышит так же глубоко, как и он сам, когда чувствует, что Чонгук не намерен отставать. Ответная реакция только еще больше тешит самолюбие, только еще больше распаляет, превращая Хосока в ходячий шторм. Чонгук с присущим ему перфекционизмом заново расставляет отметины на медовой коже изгибающегося под ним Хосока. — Блять, как же я люблю тебя всего, — стонет Хосок, вспоминая каково это — просто касаться любимого человека. Он бесконечное количество раз проходится по широкой, натренированной спине Чонгука, оглаживает его скулы, притягивает его к себе и зажмуривает глаза от наслаждения. Он хнычет, когда губы Чонгука спускаются по плоскому животу, тянет его за волосы и выгибается сильнее, потому что Чонгук и его специально долгие прелюдии — пытка похлеще любого перерождения. — Тише, — шепчет Чонгук, когда чувствует, как ногти Хосока врезаются в его плечи. Хосок под ним горячий. В буквальном смысле. Он слабо контролирует свою сущность в такие моменты, но горящие щеки уж точно человеческий фактор. — Резче, — тем не менее передразнивает Хосок. Его натура даже в такие моменты дает о себе знать. Он задевает тонкими голенями бедра Чонгука, — а ты всё-таки проиграл, — тянет довольно, прекрасно зная, что последует за этим. — Я скучал. — Я тоже, — выдыхает ему в шею Чонгук. Терпения на язвительность, которая всегда вспыхивает в нем, как следствие такой же у Хосока, у него попросту не остается. Хосок привстает на локте и целует Чонгука, довольно усмехаясь, когда его снова укладывают на лопатки, тут же целуя в ответ на такую провокацию. Внутри грудной клетки всё жаром плывет, сущность человеческую, не менее огненную, чем у феникса, испытывая. Правильная ритмичность дыхания уже давно забыта, легкие скукоживаются до катастрофически маленьких размеров, заставляя Хосока только сипло выдыхать, обреченно смотря на то, как весь его маскарад поведения стремительно сворачивается из-за открывающегося вида. От вида Чонгука можно сойти с ума. Хосок особо не сопротивляется. Его ведет похлеще волн, его расщепляет на атомы простые поцелуи вдоль плеч, но хочется… так хочется большего. Чонгук над ним, кажется, забирает главный приз в виде огромных запасов терпения, потому что Хосок уже сейчас готов на всё махнуть рукой, лишь бы горячий язык Чонгука вернулся к его рту. Хосок любит глубокие поцелуи, и Чонгук об этом прекрасно осведомлен. Целует его с задержкой в полминуты, чтобы сначала полюбоваться на блестящие от желания глаза, чтобы заново запомнить черты лица Хосока, чтобы вконец запечатлеть у себя в голове картинку сладких губ, сбито шепчущих его имя. Чонгук умеет развлекаться, напоминая Хосоку, что он не единственный, кому здесь нравится изводить до того состояния, чтобы невооруженным взглядом было заметно всё нестерпимое желание. Чонгук проводит пальцем по нижней мягкой губе Хосока, тихо усмехаясь на то, как тот начинает нетерпеливо елозить, хмуря тонкие брови. Крыша уже давно съезжает от простейшего осознания обладания им. — Выдержка у тебя ни к черту. — Не притворяйся, Чонгук, — парирует Хосок, спускаясь рукой по своему телу. Он знает, что Чонгук внимательно следит за его рукой и тонет уже наравне с ним, — спорю, что хочешь сделать так же. Хочет. Очень хочет. Вместо этого, он целует Хосока, позволяя ему забрать желаемое. Раздвигает его ноги шире и даёт себе больше пространства для наклона, для соприкосновения тел. Хосок под ним сдавленно стонет, притягивает ближе, обнимает его ногами, руками зарываясь в волосы. От Чонгука так хорошо. Так восхитительно. Хриплые стоны доведенного Хосока звучат как высшая степень притягательности, сравнимая только со сладостью долгожданного грехопадения. Когда ладонь Чонгука оказывается на пояснице, кажется, даже сам он шалеет от угла изгиба Хосока. Он решает оставить это на потом. Со сладким так всегда и поступают. Время нарезается на пунктир новых соприкосновений, которые можно отследить по изменению тональности вздохов и полухрипов. Простыня мнется под весом двух тел и покрывается складками под пальцами изящных рук, отчаянно сжимающих ее. Чонгук прикусывает плечо Хосока, делая нарочно всё настолько медленно. Он старается запомнить эту ночь, потому что после нее Чонгук впервые знает, чего ожидать. Он наслаждается удовольствием, которое получает Хосок, сейчас весь горячий и до безумного любимый. У Чонгука только на это чувство не находится словесных рамок, в которые его можно пристроить. Его Хосок такой шедевр. Смотрит на него нечитаемо весь разукрашенный пятнами темно-красного и любит безмерно. Всхлипывает от особо глубокого толчка, потому что на грани, потому что так хорошо, что хочется поглотить разом весь кислород и словить эйфорию до кончиков пальцев на ногах. Имя Чонгука уже неотличимо от звуков, с которыми оно смешивается в жаркий воздух в комнате. Хосок произносит его несколько раз особо громко, особо умоляюще. Ему плевать на издевки после, но сейчас он категорически точно на пике от Чонгука. Его Чонгук вполне сопоставим с целой Вселенной. На утро Чонгук даже с закрытыми глазами чувствует, что рядом на постели никого не оказывается. — Я смотрю, тут кто-то мазохист, — шипит Чонгук, пока словно наваждение перед глазами мелькает прошлая ночь, но особо крупным планом — зацелованные им стройные ноги Хосока, от картинки которых Чонгук снова валится на подушки и сдавленно стонет. Теперь, кажется, его очередь перебирать свой словарный запас в поиске подходящих слов, которые заталкиваются с такой же тщательностью обратно, потому что в ответ раздается вполне хосоковское язвительное: — Это ты про себя? Хосок, натянувший на себя с утра только черные спортивные штаны, ехидно щурит глаза на то, как заторможенно мажет взглядом по его обнаженному торсу Чонгук. Он всегда знает, как произвести впечатление. И в первый раз, и во все последующие точно. — Воу, неплохо, — приходит в себя Чонгук и поудобнее откидывается на спинку кровати, теперь откровенно изучая кожу Хосока, вполне довольный собой вчерашним. — Перестарался, — Хосок складывает руки на груди, недовольно глядя на себя в зеркало в комнате. Хотя кому тут врать, ему тоже нравится, но для приличия он поднимает с пола плед и кидает комок в сторону Чонгука на его наглое: — Ничуть. Хосок в это утро чувствует себя предельно хорошо, потому что Чонгук встает с кровати, чтобы позже словить его в ленивом поцелуе. Так, как и должно быть. У огня внутри находится свой собственный воздух.