Блуждающие огоньки

Когда автобус скрылся за деревьями и клубы душной, серо-коричневой пыли рассеялись, он наконец-то смог полностью рассмотреть гимназию. Величественное, без шуток, здание, из серого кирпича, щербленного временем и десятками поколений таких же как он сам подростков, дерзко, даже высокомерно возвышалось над округой. Покатые рыжеватые крыши отсылали к какому-то давно ушедшему времени — в городе таких зданий осталось раз-два и обчелся, но здесь оно сохранилось, как осколок старины. Оно было похоже на старую заводную игрушку, которую когда-то давно забыли в комоде, и вдруг невинно рыскающий по вещам своих дедушки и бабушки ребенок вдруг достает ее, вещь для него загадочную, работающую по незнакомым принципам. Такой Эдмунду казалась гимназия — немного аляповатая, неестественная. От ворот ко входу вела гравийная дорожка, из-за долгого отсутствия ухода сросшаяся с окружавшим здание газоном, усыпанным яблонями и дубами. Мрачная серость здания резко контрастировала с окружением, с этой рябящей зеленью, которая вот-вот под натиском осени превратится в искрящееся золото. Не здание — символ превосходства человека над природой. Эд щурился и не отрывая взгляд смотрел на гимназию. Все-таки здесь ему придется провести ближайшие два года своей жизни, за небольшими исключениями. Забавность ситуации не оставляло его до сих пор — как же его, абсолютно тепличного, комнатного ребенка, родители вообще сюда отпустили одного? Ответ был до глупого прост, но без объяснения его вряд ли кто-то поймет: делом всему была война. На дворе стоял жаркий сентябрь, шестой месяц войны, которую никто не ждал и к которой никто не был готов. Линия фронта за какие-то пару месяцев успела прийти в городскую черту, пусть и на задворки. Гимназия же находилась за городом, в каких-то полутора десятках километров, так что рассудительные родители долго не думали, когда появилась возможность отправить их чадо подальше от пушечного грохота. Даже оставить ребенка без присмотра в совершенно новой обстановке было намного безопаснее, чем это — так подумали они. О войне Эдмунд знал много; о войне, которая происходила у него во дворе он не знал почти ничего. Газет он не читал, новостей не слушал, родители почти ничего не говорили. Каково же было его удивление, когда одним утром его разбудил свист и шелест, за которыми тут же последовал жуткий грохот разрывов снарядов. Вся семья тут же переместилась в подвал дома, где и сидела до окончания этого макабрического представления. «Вот тебе и война», подумалось ему тогда. За несколько месяцев этот набор звуков стал привычным, частью практического любого дня. Дайте им еще пару лет, и люди начнут этот шум воспринимать так же, как они воспринимают гул автомобилей на дороге в час пик — часть ежедневных маленьких беспокойств, с которыми просто нужно смириться. Насмотревшись, наконец, на место своего будущего обитания, Эдмунд едва неуверенно зашагал про гравийному пути ко входу. Навстречу к нему никто не выходил, казалось, все вокруг замерло. Только мерный, нарастающий по мере приближения гул выдавал присутствующих в здании. Огромные, резные деревянные двери были распахнуты. В дверном проеме то и дело мелькали одинаковые силуэты носящихся по коридорам серо-бордовых теней. Вот и оно. Шаг в неизвестность. Эд проскользнул в проем и оказался в уложенном черно-белыми мраморными плитами холле. Казавшееся безжизненным снаружи здание изнутри было больше похоже на запутанный механизм: что-то двигалось, кто-то куда-то бежал, спешил, голоса и полуокрики смешивались в единый вавилонский гул. Все учащиеся были одинаковы по-своему, следящие за ними учителя — по-своему. Эд же выглядел, как чужеродный элемент в этой системе: неловко стоящий на месте и озирающийся по сторонам, бесформенной в более буквальном смысле этого слова. Это-то похоже и привлекло внимание кого-то из учителей. — Новенький? , — высоковатый, крикливый голос преподавательницы выдернул Эда из транса. Она была похожа на осунувшуюся ворону, со смолистыми волосами, в соответствующе черном платье с белым кружевным воротником. За секунду парень успел сориентироваться и ответил, что да, что его перевели на учебу из города. — Значит так, сейчас мы тебя отправим за формой, там же получишь учебники. Потом тебя должны распределить в комнату. Двести двенадцать должна быть свободна, так что с вещами сразу туда. Разберешься? , — деловитый, сухой тон. Такой должен быть у управляющего, не у учителя. Эд кивнул. Ему коротко объяснили, куда же ему конкретно нужно идти, где и что нужно получать. Процесс занял недолго, через четверть часа на руках у него уже было все необходимое для начала новой жизни. Осталось самое главное — пережить путь от библиотеки до комнаты, где он сможет поменять одежду и перестанет, наконец, так сильно бросаться в глаза. Стеснительности избыточной в парне не было, но торчать у всех на виду — для кого угодно занятие малоприятное. Комнаты были на втором этаже. Коридоры были заполнены гимназистами. Все, как на подбор — одетые по форме, причесанные, стриженные, все девушки — с заплетенными хвостами. Занимались, кто чем. Более активные сбивались в стаи по пять-шесть человек, о чем-то голосили. Язык их казался совершенно незнакомым, на разные голоса говорили одновременно десятки человек со всех сторон, их смех, гогот сбивался в единую какофонию, забивавшую всю пространство. Те, что потише, стояли максимум по трое, они дополняли симфонию неопределенным бестелесным шелестом, похожим на перелистываемые страницы старой книги. Они же чаще других воровато озирались по сторонам и время от времени таращились на новоприбывшего. Это черта всех тихих людей — внимательность. Ни одна деталь от таких людей не ускользнет. К тихим Эдмунд себя не причислял, равно как и к громким, равно как и вообще к кому бы то ни было. Двести двенадцатая нашлась быстро. Пройдя мимо стройных рядов таращившихся и говорливых одногодок, Эдмунд слегка боязливо, с некоей неопределенной настороженностью проскользнул в приоткрытую дверь. Взору его сразу представилось царство порядка — аккуратно, почти по-армейски сложенная кровать, полки, заставленные ровными, прямыми рядами книг, все, как одна — красивые, будто новые. Некоторые названия были Эду знакомыми — «Государство», «Илиада», «По направлению к Свану». Неплохой набор, ничего не скажешь, подумал он про себя. Над всем этим порядком, очевидно, главенствовал новый сосед Эда — долговязый, светловолосый, с орлиным носом. Тот первым подошел, похоже, в качестве проявления дружелюбия, протянул руку: — Генри, — голос был ровный, сдержанный, как у священника. — Эд. — Эд? — Эдмунд, если тебя так интересует полное имя. Ты давно здесь? — Год уже вот как. — И каково оно здесь? — Все отлично, устроился помаленьку, — почти машинально, как будто заученной фразой ответил Генри. Слова «все отлично» не давали практически никакой фактической информации, Эда интересовало что-то более вещественное. — Ну это и так понятно, а если подробнее? Такого поворота он явно не ожидал, лицо на мгновение сверкнуло замешательством, но он быстро сориентировался в новой ситуации. — Давай так — завтра с утра, в кафетерии, я тебе все объясню… *** Теперь Эдмунд понимал, почему все объяснять нужно было именно на следующий день. После ночи обоснованно беспокойного сна на новом месте, он еле раскрыл глаза, кое-как оделся. Новая форма сидела неуютно — жесткая ткань, да и размер, похоже, был один на всех. Первым вопросом к Генри с утра стал «Где здесь найти ножницы и нитки?». Вторым — «А нет ли здесь кого-нибудь, кто ее может подогнать?». Генри отмахнулся все тем же «всему свое время» и они вдвоем поспешили в кафетерий. Это было просторное, даже в каком-то смысле монструозное помещение — не зря, оно вмещало в себя всех учеников, да еще и преподавателей. Пол был из шахматной плитки, кремово-бежевой пополам с иссиня-серой, стены были того же кремового цвета. Их уже слегка начинала касаться та разруха, которая постепенно настигает любое здание, оставленное без надлежащего ухода — рыхлые бурые паутинки трещин разбегались от углов, от потолка, от окон и подоконников. Кое-где это зрелище выглядело поистине пугающе — казалось, неаккуратно коснись стены, и она вся рассыпется, похоронив под собой всех присутствующих. Кафетерий всегда был наполнен неопределенными звуками, доносившимися отовсюду и из ниоткуда одновременно. Это не был тот гул, который заполнял коридоры в учебное и внеучебное время, это было больше похоже на неустанный шелест страниц старого, порыжевшего пергамента. Звук был тихим, но постоянным, казалось, спустя какое-то время твой разум начинает в нем растворяться, и все мысли исчезают, оставляя место только шелесту, шелесту, шелесту. Как Эдмунд позже узнает, тишины в гимназии не было, как понятия — каждое помещение ухало, шелестело, гремело, звенело, словом, издавало какой-то фоновый шум, который нельзя было сознательно услышать, только почувствовать. Даже казалось, что убери из гимназии всех людей, шум останется — до того он въелся в эти стены, потолки, плитку. В кафетерии же, при этом, источником шума были именно люди. Сновавшие между столами учителя следили, чтобы уровень постоянных пересуд не превышал какой-то, известной только им, отметки. Помогало это мало. То и дело с разных стороны раздавались выкрики, всхлипы, смешки, с боем прорывавшие слух присутствующих. Учителя тут же стремились туда, подавить источник шума — тщетно, за мгновение, пронесшись по зале, звук растворялся, тонул в океане таких же смешков, всхлипов, голосов. Генри и Эд нашли более-менее уединенное место с краю залы. Устроившись настолько уютно, насколько это было возможно за большим деревянным столом, с резными ножками, которому аккомпанировала столь же массивная деревянная скамья, Генри начал свой рассказ. Как Эдмунду показалось, он, похоже, не спал ночью — готовил всю эту тираду. — Нравы здесь странные, говорю сразу. По уставу многие вещи нам просто нельзя иметь — все острое, огнеопасное, словом, любые вещи, которыми можно причинять вред. — Сигареты-то хоть можно? , — перебил его Эдмунд. — Сам как думаешь? , — съязвил Генри. Это даже обрадовало Эда — не таким уж и механически-правильным оказался его новый сосед. Вон, даже огрызаться умеет. Рассказ продолжился. — Не знаю, как, но все это сюда попадает. Достать можно, если знаешь, у кого. Деньги не в ходу — здесь их и тратить не на что толком. Так что нужно учиться менять вещи. Как оказалось, гимназия, несмотря на свою прогрессивность, все еще не пришла к капитализму — всем заправлял натуральный обмен. Генри, опять же, несмотря на всю свою правильность, был хорошо осведомлен о механизмах обмена «нелегалкой» в гимназии. По своему личному признанию, сам он слишком любил кофе, чтобы от него отказываться — а кофе по уставу также был вне закона. Кофе он выменивал на сигареты у рыжеволосого Колина, сам же Колин доставал кофе в обмен на игральные карты у лудомана Виктора. Виктор менял колоду дважды-трижды в неделю — сказывалась потребность постоянно крапить ее по-новому. За свои пристрастия Виктор был одновременно любим и ненавидим: он единственный, кому хватало смелости организовывать игры в пределах гимназии; ему же хватало смелости постоянно жульничать. Виктор же менял практически все на практически что угодно — опять же, игры велись на что угодно, кроме денег. Самые редкие вещи можно было достать только у одного человека — Мухи. Муха, в миру Эрик Флайберн, был человеком-загадкой. Маленького роста, с вечно бегающими глазами, вечно размахивающий руками больше походил на циркового конферансье, но в бездонных карманах его пиджака можно было найти что угодно. Просил он всегда больше, чем остальные, но и выбор был соответствующим. На свой вящий вопрос «откуда же он это все берет?» Эдмунд получил крайне содержательный ответ — никто не знает. Этим ответом вообще можно было ответить на половину вопросов касательно гимназии. Вслед за механиками работы повседневной жизни, Генри объяснил, какие же люди ее вообще населяли. — Есть «высокие» — богатые родители, хорошие связи. Как ты сам понимаешь, ни с кем особо извне не контактируют. У них есть все, но они не делятся. Но и среди уродов есть люди, — после этой фразы он заговорщически подмигнул, как бы давай какой-то условный сигнал. — Про отличников, думаю, ничего особо объяснять не нужно — живут в библиотеке, двигаются только скопом. Хотя хорошо даже, если скопом — по больше части одиночки, сами по себе. «Нелегалкой» не владеют, но голова у них варит у всех — иногда тоже полезные. — А ты сам кто? — этот вопрос напрашивался сам. Генри немного запнулся. — А я сам по себе. И ты, похоже, тоже. Это утверждение немного выбило Эда из колеи. Он любил иногда поспорить с людьми. Получалось нестабильно — раз на раз не приходился. — Раз ты сам по себе, и я сам по себе, значит мы с тобой вместе. Я неправ? — Прав, выходит так. Тем более ты все равно под рукой. Так что будем считать, что мы теперь друзья. — Как Ахилл и Патрокл? , — Эд вспомнил, про книжную полку Генри. Слегка надавить на интересы собеседника — отличный способ повысить его доверие к тебе. Генри улыбнулся. Улыбка эта значила «Ага, ты мне уже понравился». *** К вечеру второго дня Эд уже обжился в комнате. В шкафы перекочевала его повседневная одежда, пусть и толку от нее было мало — опять же форма. Полки его половины комнаты были заставлены личными книгами. Библиотека мало напоминала свой аналог с другой половины комнаты. Негативно сложилось только то, что половина книг Эда проходила по уставу, как запрещенные — «Страдания юного Вертера», тоненький, истрепанный Миллер, настолько же затасканное «Сатори в Париже». Полки же занял более представительный Фитцджеральд вместе с Хэмингуем. Когда квартирный вопрос был решен, Эд перешел к решению более насущных и плотских проблем. Он оторвал Генри от ежевечернего чтения и спросил: — А теперь главный вопрос — где здесь вообще можно курить? Курение занимало первое место среди всех пороков Эда. Будь возможность, курил бы он непрестанно, комната бы превратилась в огромную пепельницу. Здесь же его ограничивали, во-первых, ограниченность пространства — мест, куда не заглядывали преподаватели, было раз-два и обчелся. Второй проблемой был дефицит — хоть и курили многие, мало кто был готов делиться своими сигаретами. Здесь они были не то чтобы на вес золота, но это было универсальное мерило, денежное средство, которое принималось всеми. Даже если не куришь сам, то сигареты можно было поменять на то, что тебе нужно. По чистой дружеской договоренности, Генри согласился первое время спонсировать Эда сигаретами. Но от табака мало толка, если его негде курить. — Только после заката, или в туалете, или на чердаке. Туалет — это по коридору прямо, потом сразу направо. Чердак это по тому же коридору, но налево и до лестницы. Замок уже даже перестали вешать. Но на чердаке людей все равно практически не бывает. Повинуясь своей лени, Эд решил дойти до туалета. На гимназию уже час как опустилась темнота, свет в коридорах погас, редкие тени гуляли по сероватым стенами. Тихо, стараясь издавать как можно меньше шума, Эд дошел до туалета. Большие окна выходили во двор. После заката в эти окна всегда проникал лунный свет, от чего белая плитка начинала практически светиться нежно-голубым светом. Людей там не было. Вынув из кармана пижамных брюк сигарету и коробок спичек, Эд отошел к дальней стене и закурил. Лунный свет рассеивался в полупрозрачной толще облаков, отражался от их серебряных спин и просачивался через чуть мутноватые стекла. Табачный дым так преломлял этот свет, что казалось, что облака, мягкие, округленные, проникали через стекло и наполняли помещение. Они улетали куда-то под потолок, там же рассеивались, сливались в одно. Одиночество всегда приходит внезапно. И вот сейчас именно оно пришло к Эду. Одиночество свое он любил, в отличие от многих. Сейчас, после постоянного гула гимназии, это свое мимолетное уединение он начинал ценить. Когда ты вечно окружен людьми, их голосами, спорами, бывает, что единственное, чего ты хочешь — тишины, спокойствия. Хотя бы на минуту, хотя бы на секунду. На людях Эд этого не показывал, но ему хотелось бежать. Бежать, лететь, скакать — что угодно, только бы подальше, только бы не здесь. Только бы не сейчас. В этот самый момент Эд чувствовал себя одним. Ему это, признаться, нравилось больше, чем чувствовать себя одиноким — а именно это чувство заполняло его в окружении людей. Непокорные ночами грезят походами, только никуда не убежишь. Налево — степь, направо — война. Так что придется держаться курса. Коридор стал медленно наполняться звуками. Приглушенные, оттого низкие, чуть пугающие голоса, попеременно сменявшие друг друга — чуть выше, чуть ниже, как флейта, меняющаяся местами туда-сюда с кларнетом и гобоем, становились все ближе и ближе. Из обрывков фраз было не разобрать, о чем они говорили. Дверь открылась, вошли трое. Самый, очевидно, старший из них, с самым высоким голосом, был похож на дерево, прижатое сильным ветром — туловище как будто постоянно было немного отогнуто назад, подбородок поднят, руки в карманах. Черные, педантично уложенные волосы блестели, будто от жира. Заметив на обжитой территории нарушителя порядка, коим для них и был Эдмунд, он вынул левую руку из кармана и дал своим спутникам команду — стоять. На мизинце в лунном свете блеснул перстень — как будто великоватый для его тонких пальцев, придвинутый почти до самого основания ладони. По обе стороны от него стояли два до зловещего похожих парня. Оба, как сорокопуты: коротко стриженные русые волосы резко контрастировали с постоянно полуприщуренными, почти черными глазами. Одного из них Эд узнал — это был Джонни Амато, он подходил здороваться с Генри в кафетерии. «Он у меня французскую поэзию выменивает. Боится, что свои не поймут». На любителя поэзии похож он не был. Своему прозвищу «Бельчонок» он соответствовал намного больше. — Так, так, так, — черноволосый чеканил эти слова, как часовой механизм, с каждым «так» подходя на шаг ближе к Эду. — У нас, я так понимаю, завелся новенький. Говорил он, лениво потягивая слова. Его окружала какая-то атмосфера веры в собственное превосходство, в свою отличность от других. Наверное, поэтому за ним и следовали. Он повернул голову на своих последователей, кивнул. Они подчинились безмолвному приказу, обошли Эда, и теперь все развернулось, как в зеркале — за спиной Эда, хоть и на небольшом отдалении, стояли эти двое, перед ним был черноволосый. — Сигареты есть? Скажем так, в качестве подарка за знакомство, — черноволосый сокращал дистанцию, теперь он был на расстоянии вытянутой руки. Эд старался не смотреть ему в глаза, взгляд бегал по всей комнате. — Последняя. — Ну, в жизни тоже случаются огорчения. Хорошо, тогда завтра с тебя дюжина, а там уже будем решать, как твоя судьба сложится. Ну, будут у тебя проблемы, не будет… — Как-то это банально, не думаешь? Вы со всех нович… Договорить Эду не дали. Все его мировосприятие на мгновение сжалось до небольшой точки в животе, куда его только что саданул черноволосый. Удар не был настолько сильным, чтобы полностью лишить его воли к сопротивлению, но от неожиданности Эд скрючился. Сигарета выпала изо рта, пачкая разлетающимся пеплом ноги. Боль пульсировала, заполняла собой все остальные чувства. Нужно было думать, но думать не было времени. В голове за мгновение пронеслись сотни мыслей. Самой грубой и прямолинейной из них Эд дал зеленый свет. Натужно, будто напоказ, закашлялся и тут же, чуть развернув туловище, что есть сил Эд оттолкнулся ногами и полетел на черноволосого. Костлявое плечо влетело тому прямо в ребра. Он полетел на пол. Все произошло слишком быстро, чтобы кто-либо смог среагировать. Пока черноволосый летел на пол, Эд перелетел через всю комнату и добежал до двери. Расчет был на то, что светловолосые прихвостни сначала побегут поднимать своего лидера, а только потом побегут за ним. Удачливостью Эд похвастаться не мог, но в этот раз ему повезло. Скрипучие полы коридора не выдавали его — сказалась его мягкая, почти кошачья походка. Когда его хватились, он уже был на другой стороне коридора, прячась в небольшой нише, в которой была скрыта шаткая лестница куда-то наверх. Бежать он решил именно в направлении чердака — до него было ближе, чем до комнаты, да и в комнате его найти было бы легче. В этот же момент, вспоминая слова Генри о незапертом проходе, он полез наверх. Осилив полторы дюжины перекладин пыльной, шатающейся лестницы, Эд оказался на чердаке. Вход в него закрывала деревянная дверь, которую он не без усилий смог отодвинуть. Ее потом пришлось придерживать руками, чтобы закрыть — грохот мог привлечь ненужное внимание. Закрывшись, Эд даже не осматриваясь повалился на пол. Сердце стучало, кровь пульсировала в висках, голову как будто сдавливало железным обручем. Он громко, как гончая собака, дышал, пытался собрать дух. Когда рассудок хоть немного вернулся к нему, Эд поднял голову. Прямо над дверцей висела картина. Массивный холст, не меньше метра на полтора, затянутый в рамку из побуревшего от времени золота, казалось, принадлежал вовсе не этому месту. Белокожая девушка в синем стояла, опершись на камень. Стояла она безразлично к художнику — внимание ее было обращено на бушующее море, топящее корабль. Ветер развевал ее рыжие волосы. Эд смотрел завороженно. Он ожидал увидеть здесь что угодно, но точно не это. Его интерес разгорался, как лесной пожар. Он начал осматривать чердак, на поверку оказавшийся намного больше, чем он себе представлял. Он был заставлен всевозможными вещами. На полках громоздились запыленные стопки бумаги, книги. По корешкам угадывался их возраст — не меньше лет пятидесяти, если не все сто. Кое-где с названий слезала краска, позолота, они начинали расползаться — не от небрежности, от возраста. Бесконечные шкатулки и сундуки были подернуты пылью и паутиной, но само место производило впечатление какой-то тайной мастерской, оставленной в спешке. Слишком сильно было его любопытство; слишком много вопросов вызывало это место. Если про него знал Генри, бывал ли он здесь сам? Если бывал, то почему вообще ничего не говорил про то, что здесь есть? Толстый слой пыли на полу глушил шаги Эда, но они все равно нарушали непоколебимую тишину чердака. Во всем это место отличалось от остальной академии. Оно было как кусочек пазла, который пусть и идеально подходил по форме, но был взят из другого набора. Пахло здесь не штукатуркой, стылым потом и хлоркой, как внизу. Нет, совсем другой запах, другой, чужой — мокрое дерево, мох, скипидар, старая бумага. Эта смесь запахов возбуждала живые ассоциации — комната художника, потаенное убежище творца. В самом дальнем углу была дверь. Если сам чердак выглядел чужеродно относительно гимназии, то дверь казалась неестественной даже на его фоне. Ее как будто овило плющом, массивные доски, из которых она была сколочена, были больше похожи на камень. К ней были подбиты три замочных скважины, будто из почерневшего золота, утратившего весь свой блеск и цвет. Над дверью висела табличка. Эд попытался ее прочесть. Буквы имели какие-то знакомые очертания, но среди были и знаки, совсем не отзывавшиеся ничем в голове. Подумав, было бросить эту затею с попыткой понять, что там было написано, Эд начал тереть глаза. Буквы как будто перестроились, поменяли свой порядок, даже свою форму. Показалось? Или показалось, или я точно схожу с ума, подумал Эд.

За грани реальности и обыденности путь, Откроется только трем. Тому, кому слова и знаки их подвластны. Тому, кого не сдержат ни замок, ни дверь. Тому, кто сможет путь открыть без страха.