И наступит завтра

Дверь привычно поддаётся после двух оборотов ключа, скрипит — пора смазать петли, напоминает себе Чифую уже в который раз. Гостиную едва освещает негромко вещающий телик. Возвращаться теперь уже не в пустую и тёмную квартиру всё ещё непривычно. Кацутора, освободившийся буквально пару месяцев назад, однажды утром обнаружился под дверью: стоял молча, глядя не то в пол, не то в сторону, роняя пепел от сигареты и тихое "привет". "Ну привет", — подумал тогда Чифую, пропуская его в квартиру и решив, что плевать на выручку — магазин может подождать. Завтрак (пришлось поесть самому, чтобы накормить нежданного гостя) и тёплый душ сморили его быстрее, чем Чифую успел что-либо спросить. Кацутору, всё ещё наглухо закрытого от внешнего мира внутри себя, решил запереть в квартире снаружи. При желании всегда можно было вылезти через окно, но тот всё ещё мирно посапывал, иногда дёргаясь во сне, когда Чифую вернулся домой, отработав вторую половину дня. Первое подобие задушевной беседы случилось той же ночью, когда не подействовало даже снотворное. "Оставайся сколько нужно", сказанное скорее потому, что Баджи когда-то безмерно любил Кацутору как друга, и осторожный взгляд выцветших глаз, приправленный негромким "спасибо", в ответ. Он всё больше походил на исхудавшего, облезлого кота, выброшеного нерадивыми хозяевами на улицу. Чифую одомашнивал как мог: полки в шкафу пополнились скудным запасом одежды на размер больше, зубная щётка уже не скучала в одиночестве, а чёрная чашка с дурацкими кошачьими ушами вписалась на кухне, словно всю жизнь там обитала. Внутри всё ещё зудели отголоски никому ненужной обиды, плотно въевшейся в подкорку. Не то на Баджи, решившего свалить раньше всех, не то на Кацутору, натворившего хуеву гору дел, не то на себя, что так и не смог вовремя всё понять, спасти... Что уж теперь. — Будь внимательнее к нему, Чифу, — говорил иногда Такемичи, когда в очередной раз не спалось и сигаретный дым улетал изо рта прямо в тёмное затянутое небо за окном. — То, что он пережил, не проходит просто так. — В психологи тебе надо было, а не в продажники, — цедил Чифую в трубку, докуривая до фильтра. Такемичи фыркал и отключался; оставалось только отсчитывать часы до рассвета да снотворное, которого вроде как пару дней назад было таблеток на десять больше. "Старческий склероз в двадцать пять, ачивка разблокирована", — поздравлял Чифую своё отражение в зеркале, рассматривая синяки под глазами. Кацутора вроде как даже даже устроился куда-то на полставки, раз в неделю приносил домой деньги, оставляя себе немного на сигареты. — Не хочу сидеть на твоей шее, — повторял каждый раз, когда Чифую пытался рассчитаться за купленное молоко или хлеб. Гордый. Совсем такой же, как Баджи когда-то. Он обнаруживается на диване, сидит спиной к двери; длинные распущенные волосы свободно болтаются по плечам, ловя отблески с экрана телевизора. — Ты ужинал? В ответ тишина. "Сидя уснул, что ли", — мелькает в голове, пока Чифую лезет в шкаф за одеялом. Девять вечера всего, ещё даже не очень поздно, но лучше осторожно уложить спать сейчас, чтобы завтра тот смог встать на свою утреннюю смену. Кацутора покачивается, роняя голову, когда он огибает диван и останавливается напротив. По телу ползёт противный липкий холод. Одеяло валится из рук, вдох застревает где-то в лёгких, пока Чифую опускается на колени рядом с разбитым пузырьком перекиси, обрывками бинтов, ваты и разбросанными таблетками, слишком сильно похожими на его снотворное. — Чифу, прости... Слова доходят словно сквозь толщу воды. Мозг отказывается соображать. Происходящее слишком похоже на какой-то ёбаный сюр. — Я тебе диван заляпал... На обивке и правда темнеет пятно. Чифую на коленках подползает поближе. Под ногами хрустит и шелестит, когда он протягивает трясущиеся пальцы к грязно-красным бинтам на руках Кацуторы. Тот совсем бледный, бескровные губы шевелятся беззвучно, под глазами залегли тени, — неизвестно, сколько так просидел. — Тебе в больницу надо... — Чифу, прости, пожалуйста, — Кацутора будто и не слышит вовсе. — Я всё испортил... Всё из-за меня... "Мы всё испортили", — исправляет внутренний голос интонациями Такемичи. Глаза жжёт и застилает дурацкой пеленой; разрыдаться — нихуя не вариант, но всё, что болело и гноилось внутри, разом затребовало выхода — здесь и сейчас. — Баджи... — он горько усмехается, снова роняя голову на грудь. — Он так любил тебя, ты бы знал... До боли знакомое имя заставляет замереть. Закушенная изнутри щека не помогает: капли из уголков глаз стекают вниз. Тогда, в подростковые годы, никто толком не понимал, что такое эта ваша любовь ебаная. Переглядки, случайные прикосновения и дружеские объятия — вот и всё, что у них было. А сопли по ночам в подушку и дрочка на чужую улыбку — это уже частности. — Помнишь, когда он ушёл в Вальхаллу следом за мной..? Ханма ещё доебался тогда, типа, давайте втроём. Проверка такая. Мы согласились... Баджи тогда, трахая его, стонал твоё имя. Внутри всё переворачивается, и он еле успевает поймать Кацутору, который уже едва ли в состоянии сидеть без дополнительной опоры. В колено больно впивается что-то острое, но Чифую замечает не сразу. На осознание всего услышанного уйдёт, наверное, вечность. — Прости меня, прости, — тихо бубнит тот, упираясь холодным виском Чифую в грудь. — Я ревновал тогда, как придурок. Если бы не я, всё бы у вас склеилось... Дурацкие слёзы никак не прекращаются, мажутся по щекам, падают в волосы Кацуторы. Как хорошо, что не нужно сейчас смотреть ему в глаза; Чифую бы просто не смог, после всех "сдохни, Кацутора Ханемия", которые так мечтал однажды бросить тому в лицо. А теперь вот же — поглаживает по голове, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Всё получилось так, как получилось — хули уже. А Баджи... Баджи Кейске всегда был и останется самым дорогим и важным, что с ними случилось. Кацутора пытается выровняться, опираясь руками о грудь Чифую и оставляя следы на рубашке. Поймать его лицо в ладони, упереться лбом в лоб не составляет труда; только так получается различать затихающий шёпот: — Я столько раз хотел умереть, знаешь... Потом подумал, сколько мороки тебе тут будет с моим трупом. Прости пожалуйста, прости, Чифу, я пойду наверное... Он встаёт рывком, но потеря крови мгновенно даёт о себе знать; в голове проносятся слова Дракена о том, что Кацутора пробовал откинуться в тюрьме, обронённые будто невзначай ещё несколько лет назад. Перед глазами снова всё плывёт, но он всё-таки успевает ухватить заваливающегося на бок Кацутору и осторожно уложить на диван. Чифую мелко трясёт, ёбаный фейс айди не узнаёт хозяина, сенсорные кнопки на телефоне поддаются не с первого раза, пока он набирает сто девятнадцать и дрожащим голосом, периодически срывающимся на крик, объясняет ситуацию и сбивчиво диктует адрес. — Только не отключайся, слышишь, — Чифую легонько хлопает его по щеке. — Пожалуйста... Смотри на меня. Перебирает мягкие волосы, звенит дурацкой серёжкой в чужом ухе — что угодно, лишь бы Кацутора оставался в сознании. Тот смотрит мутнеющим взглядом, силится поднять руку, и Чифую, кое-как угадывая жест, подлазит под прикосновение сам, пачкая щёки бледно-красными разводами. Пересохшие губы печёт от соли, когда он тычется ими в холодные пальцы, стараясь не задеть бинты. Уголки рта Кацуторы трогает слабая улыбка.  Во дворе слышится короткий скрип тормозов и негромкие разговоры — скорая приехала.  — Нет, с ним нельзя, — отрезает молодой врач, по виду заебавшийся сверх всякой меры. — Повезём в ближайшую к вашему адресу больницу, утром можете звонить и узнавать его состояние. — Он выживет? Чифую всё ещё трясёт и подташнивает — на нервах, наверное, — но это единственное, что сейчас волнует. — Поймите, я не могу дать никаких гарантий. Но вы продержали его в сознании до нашего приезда, это уже хорошо. — Парень оглядывает его, вздыхая и сжимая губы в тонкую полоску. — Успокоительное вам не помешает. Сегодня Чифую готов молиться любым богам, лишь бы завтра наступило для них обоих.