То, что остается

Народу на стадионе в этот раз совсем немного. Точнее даже, ничтожно мало, учитывая, где они играют и с кем. Провальные результаты и откровенный раздрай в руководстве сделали клубу ужасную рекламу, буквально выкосив публику с и так изрядно поредевших из-за карантина трибун. Одна только фанатка битком - как и всегда, как и должно, преданная своим цветам, что бы ни было, единодушная и громогласная. До кромки поля, где поднимает табличку резервный арбитр, с нее доносится лишь ритмичный гул, но Артём четко слышит каждое слово. У себя в голове слышит. Он все матерные кричалки про себя знает наизусть, узнает с первого звука, даже сам того не желая. Даже если заткнуть уши, они все равно будут отдаваться в мозгу. Как какая-нибудь надоедливая реклама, которую везде постоянно крутят, въедается, запоминается поневоле. А он за всю свою жизнь столько рекламы не переслушал, сколько его посылали на хуй. Он держит натренированный покерфейс, фиксируясь взглядом на бегущем к нему Мостовом. Хлопает его по ладоням и срывается с места, лишь зубы сцепляя в ответ на усилившееся улюлюканье и матерные крики. Фанатская трибуна надвигается на него, как штормовая волна, нависает стеной, давя мощью и ненавистью. Прямо перед ней в штрафной хозяев поля назревает очередной стандарт. Ловрен, поправляющий сползшую с плеча капитанскую повязку, командует расстановкой игроков. Резкий окрик и вытянутый палец хорвата указывают ему его место, и Артём покорно спешит его занять. Ни мускулом не ведет, только зубы сжимает – снова. И вновь, еще сильнее – когда фанатка взрывается матерными зарядами, стоит ему коснуться мяча. Он не будет, нет, нет, он не будет обращать внимание. Ему не до этого сейчас. Он должен просто делать свою работу. Он не будет сейчас жевать сопли и думать о том, как все плохо в его жизни, и что все хорошее он сам проебал. Он натыкается взглядом на белую рамку ворот на фоне фанатских знамен, на стройную фигуру в ней. Вздрагивает и быстро отводит глаза. Нет, нет, он не будет думать о том, что он проебал. Далековато отпущенный им мяч, бодро подпрыгивая, катится к чужой штрафной. И он бежит за ним, тяжко топая, поднимая клочки дерна шипами бутс. Бежит, потому что надо, зная, что не догонит. Акинфеев выбегает к границе штрафной и подхватывает мяч с газона, как прибежавшего за лаской щенка, почти нежно. И тут же выпрямляется, мощным броском возвращает в поле, зычно что-то крикнув кому-то из своих, и отпрыгивает назад. На него, Дзюбу, даже не смотрит. Взгляд скользит поверх голов, не цепляясь ни за кого, безразличный, безучастный ко всему, кроме игры. Артём вдруг ощущает, как холодно вокруг, и, чтобы согреться, бежит – куда-то наобум, прочь от этих ворот, туда, где на фоне пустующих трибун носится над головами мяч. Он не хочет, нет, не хочет думать о том, что проебал… но он уже думает. И от этого больно, так больно, будто прямо на бегу врезали под дых. Больно не потому, что его место в старте больше не его, не из-за капитанской повязки, которой его так позорно, втихую, лишили. Не от того, что народная любовь растаяла, как дым, и единственное «навсегда» в его жизни – матерные вопли с трибун. Больно от того, что с Игорем оказалось не навсегда. Когда-то давно, еще до аренды в «Томь», по дороге на очередной выезд Артём увидел у кого-то из ребят книжку. Поперек яркой, привлекательной обложки тянулась надпись: «Любовь живет три года». Артём тогда спросил, как зовут автора, но, естественно, давно забыл. В памяти отложилось лишь то, что он вроде француз. А еще, несомненно, ебанат, потому что что вообще за бред? Что это за любовь, если всего лишь на три года? Артём не то чтобы считал себя великим романтиком, но от той циничной фразы на яркой обложке ему стало тогда так… противно, паскудно, обидно даже. Захотелось встретить этого французика, посмотреть ему в глаза и сказать по-русски, по-нашему, словами Бодрова: «Я не знаю, как заканчивается любовь. Если любовь заканчивается, видимо, это не она». Но товарищу, конечно, он ничего такого не сказал. Только фыркнул и отошел. И уже через несколько минут и думать об этом забыл. А теперь, хуеву тучу лет спустя, вдруг вспомнилось. И так срезонировало, сука, в самую цель ударило. Так, что боль под ребрами становится нестерпимой, заставляет схватиться за бок и зашипеть, скаля зубы. Дуглас, пробегая мимо него, хлопает по плечу, вопросительно мотает головой, беспокойно хмурясь. Артём лишь машет рукой, выдавливая улыбку, и спешно ковыляет прочь. Фигня, братишка, просто в боку закололо от бега, ха-ха. Просто сраный француз (он зачем-то все пытается вспомнить его фамилию) оказался прав. У них ведь даже не было расставания как такового. Просто претензий друг к другу становилось все больше, скандалы и ссоры случались все чаще. Обиды гноем копились внутри, затмевая все хорошее, выедая желание быть рядом. Встречи и разговоры давались все трудней – и в конце концов совсем прекратились. Спустя три года. Строго по – каким-то чудом эту фамилию все же удается выкопать из памяти – Бегбедеру. Сука. Впрочем, на самом деле, пожалуй, все начало разваливаться намного раньше... И даже та злосчастная осень, когда их жизни и репутации оказались в чужих нечистых руках (не его, а их, ведь именно Игорю он отправлял то проклятое видео, что потом попало к негодяям), не была началом конца. Нет, она была его продолжением. Они оба боялись тогда. И Игорь от страха срывался на него, ранил словами. Игорь орал, что надо было думать головой, удалять видео сразу. А он, Артём, смотрел в пол, не в силах поднять голову, и чувствовал, как что-то тонкое, важное, умирает внутри, отзываясь за грудиной глухой тоскливой болью… Потом Игорь взял себя в руки. Извинялся. Поддерживал. И, когда наконец грянул гром, когда весь интернет, а следом и весь мир взорвался осуждением, издевками, хейтом – они держались друг за друга, решив, что встретят все возможные последствия вместе. Даже если станет еще хуже… если уроды решат опубликовать… еще что-нибудь. На какое-то время это даже вроде сблизило их – как всегда сближает общая беда. Но не могло остановить отношения, уже катившиеся под откос. У них уже было к этому моменту слишком много размолвок за плечами. Недоговорок. Обид. Измен… Кристина уже была беременна их третьим ребенком… а потом оказалось, что и Катя тоже… Зенит зарабатывает еще один штрафной. Зенит давит, напирает, превосходит соперников и по владению, и по моментам. Вот только на табло по-прежнему горят нули. С бровки доносятся сердитые окрики Семака, похожие на кошачьи вопли на фоне басового гула зарядов. Семак в бешенстве, и Артём прекрасно его понимает. Ведь Зенит – чемпион, Зенит выше классом, такой ЦСКА надо обыгрывать… Мяч летит по шикарной дуге от ноги Малкома, огибая стенку. Прямо под штангу. И – оказывается в руках взлетевшего стрелой Акинфеева. Трибуны взрываются, аплодируя своему вратарю, и Дзюба, нисколько не стесняясь своей принадлежности к другой команде, мысленно вторит им. Зенит сколько угодно может быть выше классом, но это мало что значит, пока на воротах Игорь. Артём знает это, как никто другой. Он восхищался Акинфеевым всегда. Всегда искренне считал его лучшим. И никогда не стеснялся об этом говорить. Игорь был для него самой настоящей звездой. Прекрасной. Недоступной. Летящей так высоко… Играть с ним бок о бок, в сборной, было честью. Полюбить его оказалось мечтой. Мечтой, которая сбылась три года назад, тем волшебным летом. Артём никогда не забудет тот турнир, тот восторг полных трибун, болевших за них, скандировавших их имена. Те чудеса, что творил на поле их капитан и вратарь. Скромную радость в его глазах после первой победы. И… его поцелуи в комнате с тонкими стенами на базе сборной… Тогда, в их первые дни – и ночи, – Игорь казался ему кем-то вроде небожителя, что снизошел до простого смертного. Кончая вместе с ним, Артём старался не закрывать глаза, хотя удовольствие слепило, так и заставляло прикрыть веки. Хотел смотреть, хотел видеть, что все это реально, что самый прекрасный на свете мужчина действительно здесь, с ним, и наслаждается так же, как он… И все это было три года назад. Всего три года назад. Чертову французу с дурацкой фамилией хочется дать по роже, потому что какого хера он был настолько прав? Какого хера настолько больно? …Потом, когда сказка закончилась, и их роман шагнул за ее порог в реальную жизнь, они многое пережили. Он видел Игоря очень разным. Злым, сломленным, больным… Узнал, каков он в минуты слабости, как выглядят его истерики. Как он может ранить и обижать. Почти божественное создание из воплотившейся мечты превратилось в обычного мужчину со своими, местами весьма неприглядными, недостатками. А любовь, столкнувшись лицом к лицу с жизненными проблемами и рутиной, неизбежно начала причинять боль. Иногда он даже думает, что, может быть, лучше бы было не знать всего этого? Лучше бы, чтобы их так никогда и не случилось? Но… даже если бы знал заранее, что все так будет… разве мог бы он позволить себе это – умереть, так и не коснувшись Игоря? Не узнав вкуса его губ? Очередная толкотня в штрафной, и Акинфеев вновь взмывает в воздух, не подпуская никого к мячу. Вновь машет свободной рукой, отгоняя своих от ворот перед дальним выносом. И вновь – даже глаза на него не скашивая. Не цепляясь даже взглядом, словно вовсе нет никакой двухметровой махины в паре шагов от него. Словно не существует его, Дзюбы. Словно это не на него он вот точно таким же ударом – изящным и мощным – выносил мячи на том чемпионате. Три года назад. Чертов француз был абсолютно прав – насчет Игоря. Мяч вылетает на гостевую половину поля, но надолго там не задерживается. Зенитовцы быстро справляются со слабыми потугами армейского нападения и вновь бросаются в атаку. Время поджимает, и крики Семака с бровки все чаще срываются на фальцет, выдавая злость главного тренера. Артём прекрасно понимает, что эта злость как минимум наполовину – на него, его ведь выпускали, чтобы усилить нападение, а нули с табло до сих пор никуда не делись… Понимает, но не может ничего поделать. Очередной удар по мячу выходит снова смазанным, и снаряд прилетает точно в руки вратарю. Хотя между ними, кажется, уже очевидно все кончено, он до сих пор не может забить Игорю. Дико смущается этого, комплексует, злится на себя – но не может. Видимо, рефлекс защищать ворота Акинфеева за годы работы с ним в сборной врос корнями слишком глубоко, подпитываясь всегда жившей в душе симпатией. А потом, на ЧМ, обострился до максимума, слившись еще и со стремлением защитить дорогое существо… защитить любимого. Уберечь его. Не огорчать. Не то чтобы это удавалось Артёму во всех аспектах их отношений – он косячил, и косячил очень много, зачастую не понимая, что только что вбил в фундамент Игорева доверия очередной клин… – но вот именно на поле почему-то работало безотказно. Лишь однажды дало сбой – когда они вышли на матч после крупной ссоры, не встретившись перед и не поговорив. Это было здесь, на этом же стадионе. Тогда обида и злость застилали ему глаза, размывали выстроенные подсознанием границы, и он бил в полную силу. Забил. И тут же страшно испугался. Подкосились ноги, заколотилось сердце, словно перед лицом божества в ожидании кары за святотатство. И, когда через несколько минут ему же досталось бить пенальти, он сделал все, чтобы его не забить. Правда, Зенит тогда все равно выиграл, а у них случилось бурное нечто-вроде-примирения с безумно жарким сексом в снятой наспех приватной бане… Но даже там, среди горячего пара и запахов нагретого дерева, разнеженный и затраханный, Игорь в конце концов наорал на него. И нет, не за забитый гол. За незабитый пенальти. Акинфеев узнал о его проблеме сразу. Сам был не слепой, да и Артём признался честно, что просто не может забивать ему. Сначала Игоря это трогало. Потом он стал пытаться помочь. Они говорили об этом перед каждой встречей на поле, обсуждали, что можно сделать, чтобы снять этот блок… И, чем больше времени проходило, чем больше холода накапливалось в их отношениях, тем чаще и быстрее разговоры заканчивались на сухом «не знаю, Артём, обратись к специалисту». А потом, когда все уже трещало по швам, это стало его раздражать. В одну из последних их ссор, когда Артём пытался докричаться до него, сказать, что да, он поступил как мудак, но ведь и Игорь тоже поступил с ним как мудак, но все равно все еще очень важен ему и нужен… Акинфеев, поначалу тоже кричавший на него, вдруг отвернулся и сказал устало, ледяным, пугающе спокойным тоном: «Артём, хорош. Не надо делать вид, что я тебе все еще важен. Ты просто все никак не отвыкнешь бояться мне забить. Это сублимация, слышишь? Тебе надоест рано или поздно». Кажется, именно в тот момент впервые ухмыльнулся где-то глубоко в пыльных закромах памяти ебучий француз с дурацкой фамилией Бегбедер. Резервный судья поднимает табличку над головой. Четыре минуты. Четыре минуты, чтобы спасти ситуацию. Семак мечется по тренерской зоне фурией. Артём чует его ярость, которая сейчас рождает в ответ лишь недоумение: зачем он вообще его, Дзюбу, сюда выпустил? Знает же, что ну не может он, не умеет этому вратарю забивать. Не может не знать, ведь… ну не слепой же? Должен, наверное, за эти годы был заметить, в каких стабильно матчах его лучший бомбардир превращается в беспомощного котенка? Зачем тогда?... Снова угловой, куча-мала из игроков во вратарской, он в ее центре… Стук бутсы по мячу… Он зажмуривается, выпрыгивает… В уши врывается свисток, следом – крики, грохот вскипевших негодованием трибун. Он приземляется, едва не упав… озирается, пытаясь понять, что происходит… и понимает сразу. Будто видит в замедленной съемке. Вскинутые руки игроков, растерянное лицо Васина… палец арбитра, указывающий на точку… Фанатка заходится яростью, свистит, беснуясь, но ничего не изменить. Рефери невозмутимо показывает подбежавшим к нему армейцам поднятую руку. «Был контакт». Васин топчется на месте, повесив голову. Не протестует даже. Игорь раздосадованно прижимает ладонь к лицу. Кажется, рычит что-то, но Артём не слышит. Артём знает, как разрывают сердце Игорю поражения. Пропущенные мячи. Неотбитые пенальти. Артём спешит уйти… за линию штрафной… уйти… Кто-то почему-то его не пускает. Дергает. Тянет назад. Кто-то… из своих? Он видит Клаудиньо – тот улыбается. Потом Ловрена – тот… толкает его к мячу. Что-то обрывается там, в груди. Там, где, казалось, не должно было остаться уже ничего – по Бегбедеру… Ему в руки суют мяч – он смотрит на него растерянно, открыв рот, – выталкивают к точке… Короткий свисток, требующий опустить снаряд на поле, на одиннадцатиметровую отметку. Он не трогается. Озирается, как загнанный зверь. Почему он? Почему не… Взгляд находит Сердара, вцепляется в него – тот отошел максимально далеко от границы штрафной и криво ухмыляется, кивая ему. Далеко позади, на кромке поля замер, скрестив руки, дыша безжалостностью и неколебимостью, тренерский силуэт. Семак хотел, чтобы бил он. Семак прекрасно все понимает. И не собирается спускать ему с рук. Никогда не собирался – медленно, словно через вязкую болотную грязь, доходит до Артёма. Еще один свисток. Уши будто набили ватой, звук прорывается сквозь нее с трудом. Медленно, как заржавевший робот, поворачиваясь на свист, он видит перед собой желтую карточку. Затяжка времени. На него орут уже все – и чужие, и свои. Захлебывается свистом и матом фанатская трибуна. Он не смотрит на нее. Нагибается, опускает мяч. С трудом, словно в хребет вогнали железный штырь. Выпрямляется. Теперь он смотрит только на Игоря. Одиннадцать метров между ними. Глаза в глаза. Отсюда, наверное, слишком далеко, чтобы он мог разглядеть то, что плещется там, на медово-карем дне. Наверное, ему кажется. Наверное, мозг обманывает зрение, рисуя ему ровно то, что чувствует он сам. Ведь как иначе объяснить, что в глазах Игоря он видит свою же, такую же безумную боль? Где-то вдали раздается еще один свисток. Свисток, требующий бить. Он повинуется ему, как солдат, у него нет выхода. Разбегается медленно, тяжело. У него перед глазами лето, прогретый солнцем новогорский газон и Игорева улыбка, та, родная, с немного отколотым зубом. В ушах стук очередного отбитого мяча и звонкий смех. И бешеный стук сердца, совсем как в их первый поцелуй на том поле, опустевшем после вечерней тренировки. И цинично-дерзкое «любовь живет три года». И холодное «не делай вид, что я тебе еще важен… все никак не отвыкнешь бояться мне забить». Сильный удар по центру вгоняет мяч под перекладину. Артём даже не смотрит вслед мячу, отворачивается сразу. Он и так понимает, что счет на табло только что поменялся в пользу Зенита. И не только по тому, как отчаянно и горестно заголосили трибуны. Просто никто не знает лучше него, как действует Игорь во время пенальти. Куда надо попасть, чтобы не забить ему, а куда – чтобы забить. Сегодня он забивает, потому что никто не может безнаказанно попрекать его страхом. Даже Игорь. На него тут же налетают радостные зенитовцы, теребят, орут что-то, хлопают по плечам… но он лишь разводит руки в стороны, выпутываясь из их объятий. Не празднует. Демонстративно. Он хочет показать, что дело не в страхе. Что, даже если любовь послушалась ебаного француза и умерла, все равно осталось что-то. Что-то, почему Игорь никогда не будет для него просто еще одним вратарем. Уважение... Солидарность… Товарищество… И… И, да, черт побери, да! …любовь. Он любит его. До сих пор. И не собирается прекращать. Даже так, даже после всего дерьма, что они оба наворотили, это все еще любовь. И на хуй этого вашего Бегбедера. Свисток фиксирует победу Зенита, на него вновь напрыгивают со всех сторон, жмут руки, орут какие-то поздравления. Он уворачивается от всех и молча проходит в раздевалку, прячась за стюардом от дежурного рукопожатия с Семаком. После поля подтрибунка кажется очень душной и тихой. Настолько, что ничто не мешает слышать гул в собственной голове. Виски начинают пульсировать болью, и он морщится от нее, скалясь в пустоту. Все, что ему нужно – добраться до раздевалки. Но у судьбы другие планы. - Артём, добрый вечер! Это Матч-ТВ, можно вас, пожалуйста, на флеш-интервью? Вокруг снова становится много суеты и движения, кто-то бойкий и цепкий стаскивает его с траектории, утягивая в сторону фотостены с логотипами лиги и спонсоров, под носом оказывается микрофон, загорается красный огонек на видеокамере. Артём невидяще моргает на него, как потревоженный филин. - На телеканале Матч-ТВ Артём Дзюба, «Зенит». Артём, с победой! Расскажите, как вам матч, почему не удавалось забить с игры? - Хорошая игра, ЦСКА сегодня молодцы, но мы были сильнее. – Шаблонные, избитые слова даются с трудом, отрывисто, хрипло вылетают из пересохшего рта. – Акинфеев хорош, тащил сегодня много, поэтому не могли забить. – Выходит уже свободнее, ведь тут он говорит чистую правду, которой никогда не стеснялся. - Почему не праздновали, когда забили пенальти? Вопрос ударяет обухом по голове. Он застывает на долгую секунду, судорожно соображая ответ. Там, на поле, он не задумывался, как будет это кому-то объяснять. Он и не собирался объяснять. И, в целом, он все еще может… просто сказать «без комментариев» и уйти, разве нет? Но тут, видимо, на него снизошло озарение – или, как говорил его первый тренер, моча ударила в голову – иначе не объяснить, что заставляет его вдруг поднять взгляд к объективу камеры. И, уставясь прямо в него, начать говорить. - Потому что я знаю, чего стоит вратарю пропустить с пенальти, - он трет нос, облизывает губы. Пальцы его, попадающие в фокус камеры, дрожат, - особенно на последних секундах… Когда была равная игра, он тащил… К тому же я прекрасно знаю талант Акинфеева, - он сглатывает, пытаясь унять нарастающую дрожь, чтобы она не перешла в голос, - знаю, какой он мастер, и что сейчас у него сложный период… Безмерно уважаю его, - пауза в долю секунды, чтобы выделить главное, дать услышать тому, кто должен, не дав заметить остальным, - люблю, - он едва-едва нажимает на слово, зная, что этот нажим заметит только один человек, некоторые, возможно, ему удивятся, но большинство не заподозрит вообще ничего, - и желаю ему только удачи. Корреспондент, явно слегка удивленный его спичем, молчит, то ли забыв, то ли не придумав следующий вопрос, и он поспешно воспользуется этим: бросает «Спасибо» в микрофон и быстро скрывается в коридорах. Всю дорогу до раздевалки он идет, как в тумане, пытаясь осознать собственный поступок. Понять, что и зачем вообще сделал. Ну да, он сказал о своей любви на всю страну в прямом эфире. «Если хочешь спрятать что-то, положи на самое видное место» – крутится в голове. Так его в детстве учили. Так он всегда говорил, отбрехиваясь от Акинфеева, когда тот ругал его за несоблюдение конспирации, просил быть сдержаннее и меньше лезть к нему с обнимашками. Теперь, когда они не то что не обнимаются больше – даже не разговаривают, что он еще мог сделать, зная, что после матчей Игорёк в раздевалке часто включает Матч-ТВ? Вот и сделал. Просто чтобы Игорь знал. Даже если… – перед глазами проносится любимое лицо в ледяной маске безразличия, которое он видел сегодня на поле, и в груди противно тянет – если ему уже все равно. Он тяжело падает на лавку, пряча в ладонях лицо. Мысли путаются, съеживаются, распадаясь на беспорядочно мелькающие картинки из памяти. Нежность, признания, крики, ссоры. Начало, конец. Крохотной звездочкой надежды вдруг вспыхивает боль, плескавшаяся в глазах Игоря, когда смотрел на него с одиннадцатиметровой отметки. Наверное, она ему все-таки почудилась. Надо взять себя в руки и признать это. Он открывает глаза. Над ним обеспокоенно склонился Кержаков. Артём в очередной раз за сегодня выдавливает улыбку, убеждая его в том, что прекрасно себя чувствует. Под встревоженным Мишиным взглядом начинает как-то барахтаться, изображать какую-то активность, собираться. Раздевалка постепенно пустеет, но он даже не думает ускориться. Специально копается дольше всех, на вопросы уходящих отбрехиваясь лишь, чтобы его не ждали. Нет-нет, он не поедет в аэропорт, да, переночует у родственников. Как всегда, ну, вы же знаете, ребят. Эта ложь за последние три года стала ему уже привычной. Незаменимой после каждого матча Зенита в Москве. Вот только раньше за ней стояла сокровенная тайна на двоих и сладкое предвкушение, а теперь – лишь потребность остаться наедине с болью. Но какое кому дело… Когда он наконец остается последним, то сидит еще несколько долгих минут, привалившись затылком к стенке и слушая гудение ламп, а потом поднимается с трудом, как глубокий старик, и вываливается в наступившую за дверями тишину. Света в коридорах ВЭБ-арены мало – экономят энергию. Тишина и пустота. Наверное, кроме охраны, не осталось уже никого. И Артём решает, что может позволить себе маленькую слабость. Глупость, что вдруг взбрела в голову. Он пройдет к выходу не по прямой, а с небольшим крюком, заглянув в ту часть подтрибунных помещений, где раньше его всегда дожидался Игорь. Наверное, ему просто нравится бередить незажившую душевную рану, ничем другим адекватно это не объяснить. Он идет в боковой коридор, к массажным, касаясь кончиками пальцев стен, вспоминая о том, как прижимал к одной из них встрепанного, раскрасневшегося Игоря. Как тот задыхался под его поцелуями, отчаянно толкая к ближайшей двери, и шипел «Давай туда, Дзюба, бля, ненасытный, увидят же». А Артём тогда смеялся, опаляя его ухо горячим дыханием, и шептал, что похуй, пусть все видят. Счастливый идиот, чувствовавший себя бессмертным. Теперь же – просто идиот. Он заворачивает за угол и вдруг останавливается как вкопанный. В паре метров от его ног пол прочерчивает полоска света, выбивающаяся из неплотно закрытой двери. Несколько секунд мозг полностью занимают расчеты, как бы незаметно прокрасться мимо этого неизвестного припозднившегося сотрудника клуба… а потом вдруг до слуха доходят какие-то странно знакомые звуки. Он на цыпочках, не дыша, подкрадывается поближе к двери, напрягает слух и вдруг понимает, что этот знакомый ему звук – не что иное, как его собственный голос. - …безмерно уважаю его… люблю… и желаю ему только удачи. Голос обрывается, замолкает на секунду… а потом вдруг вновь повторяет ту же фразу. Его ударяет дрожью так сильно, что рукав куртки с шелестом проезжается по стене. Но сейчас Артёма уже не волнует производимый им шум. Вообще ничто не волнует, кроме одного. Он рвет на себя незапертую дверь и замирает, с трудом держась на трясущихся ногах. Должно быть, бьющий в кровь адреналин обостряет зрение, потому что он замечает сразу все: пустую комнату, телевизор с записью эфира Матч-ТВ, пульт в дрожащей Игоревой руке, палец, застывший на кнопке повтора… …дрожащие плечи. Мокрое лицо. Артём вздрагивает, тряся головой будто в попытке согнать морок. Всматривается вновь, до рези. Игорь стоит напротив, опустив глаза. Падающий от телевизора свет задевает бликом его лицо, выделяет ресницы… играет на мокрых дорожках. У Артёма вырывается невнятный хрип. Трусящая руки дрожь становится настолько сильной, что сумка просто падает на пол. Игорь вздрагивает от звука и поднимает на него глаза. Залитое слезами лицо в боковом свете от телевизора будто мерцает, кажется каким-то неземным. Артём не может сказать, что видит в его глазах, хотя сейчас между ними намного меньше, чем одиннадцать метров. Не может, потому что у самого все расплывается перед взором, душит эмоциями. Но точно знает, чего не видит – ледяной маски. То, что еле теплилось внутри крохотным, слабым огонечком надежды, вспыхивает как факел и выжигает внутри все. Все лишнее. Оставляя любовь. Да, любовь. Даже после всего. Изуродованная разлуками, скандалами и третьими детьми от нелюбимых жен. Но это все еще она. Игорь вздрагивает, будто видит в его глазах языки бушующего внутри пламени. Сглатывает шумно, тяжело, словно решаясь. И – слезы все еще застилают взгляд, но Артём видит совершенно четко, он поклясться готов, что ему не кажется – улыбается ему. И Артём делает шаг. Укуренный француз со своими тупыми теориями о любви окончательно идет на хуй.