это не про любовь

Маленькая фигурка, пугливо озираясь по сторонам, быстро шагала по школьному коридору, пролетая классы один за другим. Он шёл за этой фигуркой не торопясь, спокойно, держа её на расстоянии, но не спуская глаз. Жадно, практически пожирая, он разглядывал её издалека; как хищник, притаившийся в высокой сухой траве, он затерялся среди школьных стен и окон. Добыча заметила его, но он был равнодушен: ей некуда деться — птичка билась крыльями о клетку, а он сидел рядом и уже обнажал свои клыки, готовый вонзиться в нежную плоть, разорвав в клочья железные прутья. Белобрысый мальчик ускорил шаг и забежал в ближайшую комнату. Уборная. Хищник победно ухмыльнулся, почувствовав нарастающий комок чего-то приятно покалывающего в груди. Как долго он следил за ним, выжидал момент, когда птичка останется одна, и ни одна душа не сможет помешать ему насладиться кроваво-сладким привкусом победы. Мию Ацуму тянуло к этой фигурке, как пчелу к цветку, покрытому пряной медовой пыльцой. Он уже сотни раз назвал себя безумцем, потому что каждый раз, когда он видел, как Хошиуми поднимает на него свои огромные испуганные глаза, сверкающие от готовых пролиться слез, у него сносило крышу от удовольствия. Хотелось сжать его в своих руках, раздавить, так нежно и так грубо одновременно, чтобы услышать агонию, чтобы услышать удушающую тишину чужих губ, попробовать на вкус солёные капли, сбегающие по бледным щекам, а потом отпустить, наигравшись, приласкать, приголубить, заставить почувствовать себя в безопасности. А потом снова захватить в тиски своей больной любви. Ему уже не хватало просто ядовитых слов, не хватало просто ставить подножки на глазах у всего класса, не хватало просто унизить Коурая, не хватало даже ударить его. Он хотел завладеть им полностью. Его тянуло. Его тянуло так, как никогда в жизни ни к кому ни тянуло. И поэтому он шёл за ним. Куда бы тот ни направлялся, Ацуму всегда следовал за ним по пятам, поглаживая любимую маленькую спину своим скользким тяжёлым взглядом. Он зашёл за ним в уборную, уверенно направился к самой дальней кабинке, и встал перед ней, глядя сквозь дверцу примерно туда, где должно было быть расположено испуганное личико Хошиуми. Он, конечно же, знал, что кабинки в школе не закрываются. Ацуму прислушался. Между внезапно ускорившимися ударами своего сердца, он услышал, как громко и быстро бьется чужое сердце. Он услышал, как Хошиуми, едва слышно, замерев, выпустил из грудной клетки воздух, услышал, как задрожали его коленки, и как резко хлынула по сосудам кровь к его голове. Ацуму не мог больше ждать. Он легонько толкнул рукой дверь, она безвольно поддалась ему и, жалостно скрипнув, открыла вид внутри. Коурай, вжавшийся в угол кабинки, между стенкой и унитазом, усиленно пытался стать меньше, его слегка потряхивало, как будто он уже знал, о том, какие мысли роились в голове у Мии. Ацуму не торопился заглядывать в лицо мальчику, решив оставить самое интересное на потом, он жадно разглядывал его, начиная с ног. Да, такой беззащитный, такой маленький в этом большом мире, загнанный в угол и, наверное, уже потерявший надежду спастись от его цепких когтей. Это привело Ацуму в чистый восторг. Он впился взглядом в лицо Коурая, тот дернулся, словно его с размаху ударили по щеке. Ацуму медленно сделал шаг вперёд, загораживая собой выход. Он улыбнулся почти дружелюбно, почти не криво, почти умудрился скрыть свою яростную похоть за приличными жестами. — Коурай-кун, почему ты убегаешь от меня? Неужели так сильно боишься? — он, конечно же, уже знал ответ. Знал, что Коурай боится его, как огня, а может быть даже больше огня, но ему так хотелось терзать его подольше. Не дождавшись какой-либо реакции, даже мимолётного движения, он схватил белобрысого за грудки, так что тот охнул от неожиданности, и голова его качнулась, не готовая к резким перемещениям. Ацуму, особо не церемонясь с чужим телом, вытащил его из кабинки и развернулся к зеркалу, прижавшись к Коураю со спины. Теперь он мог видеть его со всех сторон. Он обвил маленькое тело руками, прижав к своему так сильно, что ноги его жертвы оторвались от пола, а сама она захрипела и захрустела суставами, задыхаясь. Ацуму дохнул горячим потоком Коураю на шею, наблюдая, как по ней пробегает столп мурашек. Белобрысый задёргался, закатывая глаза, и поэтому Ацуму всё же опустил его на пол. — Коурай... Ну скажи же что-нибудь, хоть что-нибудь, я же знаю, как тебе больно. Не держи в себе, — тот молчал, как партизан, даже не глядя Ацуму в лицо. Глаза его начали медленно намокать, хотя это было ещё совсем не так больно, как, он знал, должно было стать. Он никогда не хотел доставлять мучителю удовольствие, но тот всегда находил все новые и новые больные точки и давил, давил, давил, пока боль не становилась привычной. Точно, когда-то Коурай мог позволить себе улыбку до ушей, мог без боязни посмотреть любому в глаза, влезть в драку, отстоять себя, но что-то пошло не так, что-то оборвалось внутри. Его унижали. Его втаптывали в грязь, так, что она пролезала ему через рот и нос прямо в голову, и когда он начинал задыхаться, поднимали и говорили: «Ну что же ты, я просто так шучу». «Мне очень нравится с тобой играться». «У тебя красивое лицо, когда ты боишься». И всё-таки, сколько бы это ни продолжалось, легче почему-то не становилось. Ну почему?! Почему каждый раз больно, как в первый раз?! Мия Ацуму. Кто он вообще такой и какое право он имеет лезть в душу Коураю? Но каждый его взгляд, каждое прикосновение, каждое слово, будто пуля снайпера — каждый раз в цель. Не было больно, когда это делал кто-то другой, вовсе нет, обычно чувств совсем не было, но стоило Мие открыть свой рот, как пол под ногами рушился и неумолимо тянуло вниз, в черноту. И поэтому Хошиуми ненавидел его больше всех на свете, и больше всех на свете желал ему смерти, и больше всех на свете хотел, чтобы Мия Ацуму хоть раз взглянул на него без насмешки. Коурай закрыл глаза. Он не хотел видеть всё это в зеркале. Ацуму несомненно заставит его открыть глаза и посмотреть прямо в лицо своему страху, но пока есть возможность, пока они ещё не коснулись дна, он не хочет наблюдать за их падением. Их тела плотно прижались друг к другу, словно разные полюса магнитов. Ацуму, положив голову на неширокое плечо Хошиуми, стал расстегивать пуговицы на его пиджаке. Едва справившись с пиджаком, руки тут же заползли под рубашку, горячая кожа ладоней соприкоснулась с пылающей, слегка влажной кожей Коурая. Ацуму ласково огладил его живот, чувствуя, как напрягаются мышцы под пальцами, как сбивается дыхание жертвы. Чужое сердце зашлось в судорожном пульсе, работая на пределе возможностей. Его стук эхом разлетелся по всему телу Коурая, отдаваясь глухими ударами в грудной клетке Ацуму, настойчиво выстукивая ритм по стенкам, словно взбешённый сосед, кулаком бьющий по двери. Такой приятный, будоражащий трепет пробежался от кончиков пальцев ног до самой макушки Коурая. Мия почувствовал эту слабость и оскалил зубы. Путаясь в пальцах, он стал расстегивать и рубашку. Три пуговицы, и показался напряженный белый торс. Пять пуговиц, и в зеркале уже было видно острые рёбра, Ацуму пощекотал их пальцем, и Коурай едва слышно пикнул. Семь пуговиц... На белёсой груди, под сердцем, красными нитями вышитый, словно выцарапанный, красовался маленький резной узорчик, кожа вокруг него распухла и покраснела, словно раздражённая чем-то. Точно такой же, только чёрный, зиял под сердцем у Ацуму. Рука дрогнула и замерла над рисунком. Коурай медленно раскрыл свои зелёные глаза и встретился с дрожащим взглядом хищника в зеркале. Взгляд этот переливался странным светом, он не был холодным или горячим, не был жестоким или нежным, не был полон вожделения, но и пуст тоже не был, он просто был... потерянным. Он не смотрел в лицо Коураю, но тот всё равно не мог оторваться от чужих глаз. Что-то внутри него перевернулось, когда он почувствовал горячую ладонь на своей позорной красной метке. Узорчик, что минуту назад пульсировал и горел огнём, утих, успокоился. Яркое и быстрое, что-то, как молния, пронзило его грудь. Это было приятно. Очень. Это было, наверное, то, что можно назвать поворотным моментом. Метка обожгла кожу Ацуму, словно раскалённые угли, но он не оторвался от неё. Рука будто прилипла к этому странному недоразумению. Было больно, очень, но он чувствовал, что его руке там самое место. Он наконец поднял глаза и посмотрел в зеркало, в лицо Коураю, в кои-то веки жадно ищущему встречи с его взглядом. Конечно, Хошиуми ждал, что Мия всё объяснит, что он, может быть, опять хищно рассмеется в лицо, брызнет ядом, обведёт наивного мальчика вокруг пальца, но он также ждал, что Ацуму скажет что-то новое. Что-то, чего он раньше никогда не говорил. Теперь уже Коурай упрямо уставился в чужое лицо. И вот, настал тот момент, когда Мия Ацуму посмотрел на него без своей привычной насмешки. Ацуму оцепенел. Он не знал. Он всегда чувствовал это, но он не знал. Он не ощутил резкий прилив нежности или любви, нет, он просто увидел в себе ошибавшегося человека. Он опустил руки, они бессильно повисли вдоль тела, связь разорвалась, и он почувствовал себя почти пустым, всё ещё глядя в отражение зелёных глаз. Они смотрели уже почти без страха, с вопросом, но уже уверенно. Метка наполовину скрылась за белоснежной рубашкой. Она словно высосала из Мии силы, едва он прикоснулся к её обжигающему теплу. Он сделал шаг назад. Бежать? Он никогда не сбегал. Но сейчас так хочется сбежать. От чего? От самого себя, наверное, от своей глупости, от этих возмутительно огромных глаз, от чувства... от странного чувства, что кольнуло ледяной иголкой его сердце, от чувства, из-за которого кончики его пальцев онемели. Хошиуми прикрыл грудь рубашкой. Несколько секунд он просто смотрел куда-то вниз, а после медленно развернулся и выпрямился. Он открыл рот, намереваясь что-то сказать, но дыхание сбилось, и ему понадобилось ещё несколько секунд, чтобы собраться, и всё-таки он смог это выговорить: — Я хочу всего лишь... понять, — Ацуму почти забыл, как звучит спокойный голос Коурая, не надрывающийся, не плачущий, не умоляющий. Это было так неестественно, что почти вызвало в нем отторжение происходящего. — Если ты что-то чувствовал, то почему? Зачем? Лицо Ацуму разгладилось. Он не пытался сдержать поползшие вверх уголки губ. Всегда было легче нацепить усмешку. И он сделал это так же, как и раньше, язвительно, убийственно, не оставляя в своей душе ни единого светлого места. Безупречная жестокость. — Потому что мне очень, очень нравится твоя испуганная мордашка. Сердце ухнуло вниз и больно ударилось о пятки. Он изобразил равнодушный взгляд, даже смог не дрогнуть, игнорируя истошный крик в глазах Коурая. Потребовалось приложить неимоверные усилия, чтобы заставить свои окоченевшие ноги двигаться. Ацуму вышел из уборной и побрёл куда-то по пустому коридору, особо не задумываясь, куда он пойдёт. Его словно сжали в тиски. Тогда он подумал, что вряд ли сможет когда-либо ещё прикоснуться к этому хрупкому телу. Тогда ему на самом деле показалось, что он полнейший глупец, потому что грудная клетка внезапно стала плавиться от огня. Его метка настойчиво хотела истлеть и превратиться в чёрный пепел. Ацуму был готов вырвать её с мясом и выбросить в ближайшую мусорку. Он почувствовал, что огонь потихоньку освещает его варварскую, кровожадную душонку.