Live Aid Chronicles

      Яркий солнечный свет слепит. У стадиона Уэмбли не было крыши. Биение тысяч сердец. Нет, десяток тысяч. Гул их голосов опьяняет похлеще виски, сводит с ума сильнее кокаина и, возможно, секса. Я чувствую стойкую, ноющую твёрдость между ног. Нет, мне нельзя сейчас возбуждаться. Позже, замкнувшись в трейлере, я смогу дать волю телу. А сейчас мне нужно поработать для них. На них. Для зрителей? Нет, ради ненавистной родины.       Огромные экраны по бокам от сцены светят всему миру мой зад. Никогда ещё таких больших не видел. И нет, я не про задницы. На какой чёрт на сцене горят прожекторы, когда дело происходит под палящим солнцем? С ума сойти, они решили меня поджарить. А за кулисами, к тому же, ждёт мужчина, который после выступления будет выбивать из меня ещё больше пота.       Биение. Я ощущаю его почти физически, от него меня начинает трясти. То самое, незабываемое чувство. При свете дня, когда я вижу их лица, руки, вздымающиеся волосы, я почти кончаю. По коже бегут мурашки. Я нетерпеливо сажусь за фортепиано, касаюсь ледяными пальцами клавиш и начинаю.       Они на секунду притихли, прежде чем музыка разлилась по всему стадиону. И вдруг взорвались — жёлтым, синим, оранжевым, карминным. Довели меня до коматоза. Не могу справиться с эмоциями, они ураганом рвутся из меня. Я начинаю их выпускать, но постепенно — всё вступление приходится сидеть за инструментом. Успеваю послать воздушный поцелуй матери.       Больше не могу держать себя в руках. Да и не нужно. Они любят меня таким, и это самое лучшее в моей работе.       Они орут в ответ. Оказывается, подпевают. Они вскидывают вверх свои руки, когда я кричу «Radio Ga Ga», и я еле сдерживаюсь, чтобы не упасть ничком в это огромное море лиц и тел.       Он смотрит на меня? Смотрит, я уверен. Он гордится? Скоро узнаем. Хочу быстрее к нему прижаться. Давно меня ни к кому так не тянуло. Даже на сцене. Надолго ли? Вот бы узнать, что он сейчас плачет. Ведь я сам на грани срыва от свалившихся на меня ощущений.       Видеооператоры, как мухи, крутятся вокруг меня, снимают каждый мускул моего тела, а это заводит лишь сильнее. Сбросить напряжение не получается, но хотя бы отвлечься можно, поэтому я прижимаюсь к камере одного из них и кручусь вокруг него, словно стриптизёрша вокруг шеста.       Сначала стадион, словно одна большая марионетка, повторяет мою любимую игру, мой самый любимый вид взаимодействия, когда я могу чувствовать их сердца не только в подсознании. Затем он вместе со мной скандирует «We will rock you» — точь-в-точь мои движения. Что же это, если не счастье? Не знаю, как там Джим, но мои родители наверняка гордятся. А если бы вдруг узнали, чем я собираюсь заняться после выступления? Прокляли бы.       Наконец, последняя песня всецело для вас. Она про вас, дорогие зрители. И только посмейте не отсыпать приличную сумму, ведь это — благотворительный, мать его, концерт. Между ног уже всё с головой меня выдаёт. Нужно быстрее смываться, а то ведь снова поползут слушки.       Мне срочно нужна стопка водки и Джим. Кто-то сделал звук во время нашего выступления до безобразия громким, поэтому мои слова благодарности градом посыпались на поле, проявили дрожь в голосе. Теперь не избавиться от усмешек в стиле «говнюки Queen украли всё шоу».       — Ты был великолепен, — выдыхает он мне в губы, полуприкрыв глаза, опьянённый моим очарованием.       Так и знал, что гордится. Но любит ли?       — Ох, спасибо. Я так люблю тебя.       В ответ молчит и лишь целует. Осторожно укрывает меня пледом, потому что дрожь не унялась. Я отодвигаю плед в сторону, потому что дрожу уже совсем по другой причине. Снимаю лёгкую футболку, становлюсь на колени. Его член горячий и быстро принимает нужную форму. Я обвожу его языком медленно, сосу уже быстрее, открывая рот шире, чтобы ни в коем случае не зацепить нежную кожу дурацкими зубами, подарившими мне карьеру.       Он стонет. Как же потрясающе он это делает. Он поглаживает мои волосы ладонью, слегка придерживая голову и прижимая плотнее к паху. Я схожу с ума, когда он накручивает завитки локон на указательный палец.       — Трахни меня, — как-то чересчур жалобно прошу я, по-прежнему стоя на коленях, заглядывая в его глаза. — На сцене я принадлежу им, здесь же — всецело твой. Сделай со мной, что хочешь.       — У меня слишком много желаний. Я не хочу показаться тебе эгоистом.       Меня добивает глубина его голоса и искренность слов. Я становлюсь на четвереньки, изгибаюсь, опускаю голову вниз и целую его кеды, которые сам же ему и подарил. Он смотрит ошарашенно и как-то по-особенному похотливо. Я ликую: мне удалось его раззадорить. Теперь он точно возьмёт меня прямо здесь, в блядском трейлере, пока моих музыкантов нет поблизости. Пока никто не застукал. Как же это будоражит.       Он ставит меня спиной к себе, делает всё поспешно, заметно нервничает, но в тоже время хочет, и это заводит лишь сильнее. Мой член пульсирует, упирается головкой в прохладную кожу дивана, слегка пачкая её в смазке.       Я слышу, как Джим ругается, называя мой зад «как у шлюхи», зовёт меня своим, говорит, что сейчас отымеет. Его слова никогда не бывали лишними, они умели заворожить, привносили пикантности. К тому же, он обладает способностью вовремя затыкаться. Вот и сейчас, будто лишившись дара речи, он со вздохом поглаживает мою спину и ягодицы, слегка расслабляя. Его пальцы проникают вовнутрь, растягивая меня. Он так заботлив.       Он быстро нащупывает нужное положение. Мучительная истома разливается по всему телу. Я тяжело дышу и молю сквозь сжатые зубы:       — Да войди же ты уже, чёрт возьми.       Он подчиняется. Наконец-то. Его член твёрдый и кривоватый, касается под правильным углом, будто для того и был создан. Я выкрикиваю его имя, но он, хоть и хочет слышать его из моих уст, прикрывает мой рот руками, чтобы я вёл себя тише. Он грубо толкается. Совсем рассвирепел. Мне нравится, что я с ним сотворил. Мужественный, сильный, держит в больших ладонях мою тонкую талию. О лучшем мужчине я и не мечтал. А ведь любовников у меня было — тьма.       Движения ровные, размеренные, заставляют меня забывать о том, что мир снаружи этого кокона, в котором он меня держит, всё ещё существует.       — Я правда был великолепен? — еле слышно выстанываю слова я, пока он меня усаживает на себя верхом и целует.       — Правда.       Я откидываю голову, и Джим целует мою шею: вылизывает каждую венку, не скупится на лёгкие засосы.       — Осторожно, — шепчу я, двигаясь на его бёдрах, — остальные могут увидеть.       — Ну и пусть. Будут знать, что у тебя был секс.       — О, дорогой, все и так об этом знают. Вот только метки означают принадлежность. А я не должен заставлять их думать, что принадлежу теперь не только им.       — Фредди, — стонет он, и я вспыхиваю от этого голоса.       Я сжимаю его сильнее, насаживаясь медленно, пока он не сдаётся и не подхватывает меня под бёдра, заваливая на спину. Я широко расставляю ноги, давая ему волю действовать так, как он пожелает. Он вдавливает меня в диван своим весом, вбивается внутрь размашисто, одной рукой надрачивая мой член, другой сжимая мой рот, и я обильно кончаю себе на грудь.       Он лежит рядом, моя щека — на его ещё не остывшей груди. Он гладит мои волосы, и весь мир идёт кругом перед глазами.       Вот — океан рук, тянущийся ко мне в бесконечном танце; вот — сияющий ареол славы, венец моих стараний и амбиций; а вот — наступившее, казавшееся тогда новым, завораживающим, вечным, счастье.       — Кажется, я и правда люблю тебя, — шепчу в эту бесконечность я.