Подопытный

Я стоял и бился в толстое стекло своей тесной камеры. Снаружи суетились люди в белых халатах, выли сирены тревоги. Я бил изо всех сил кулаками по стеклу и кричал. Уже не помню что. Наверное, просил, чтобы меня выпустили. Хотя на тот момент я уже знал, что людей в белых халатах просить о чем-то не имеет никакого смысла, я все равно это делал. Но они не обращали на меня внимания. Рядом с моей камерой на полу сидела женщина и плакала. Она кричала, что ее дочь с мужем сегодня уехали из Бостона, и что, скорее всего, уже мертвы. К ней подошел какой-то мужчина и попытался поднять, но она вырвалась и продолжала сидеть на полу и плакать. Она говорила, что ей нет смысла больше жить. Лично мне было все равно. Ее хотя бы попытались спасти, на меня даже никто внимания не обратил; как не обратили внимания на еще многих, таких как я, запертых в камерах. Они тоже кричали и били руками в стекла. Кто-то просто стоял и наблюдал за переполохом; они смирились со своей участью, я – нет. Я кричал до тех пор, пока все люди в халатах не покинули помещение. Даже та женщина ушла. Тогда только самые отчаянные и, одновременно, глупые, продолжали стучать и звать на помощь. Я посмотрел на камеру, располагающуюся по другую сторону лаборатории, прямо напротив моей. Там, за стеклом, стоял мальчик лет десяти. Он просто стоял и смотрел на меня, и хоть между нами было приличное расстояние, я заметил в его взгляде бессилие и смирение. Тогда я перестал неистово барабанить по стеклу и просто лег на кровать, ожидая голодной смерти. Прошло десять дней. Смерть так и не наступила. Кажется, на нижнем уровне кто-то умер, но большинство людей продолжали жить. Этот факт вселял в сердца выживших странную тревогу. «Когда живые позавидуют мертвым», – всплыла в моей голове фраза. Я мерил комнату шагами, проговаривая в голове все стихи, которые смог запомнить за жизнь – это помогало не сойти сума. Считал от ста до нуля, когда поэзия надоедала. Вообще, безумие охватило почти всех. Какой-то дед постоянно орал о Судном Дне, о том, что все мы прокляты за грехи свои и будем вечно мучиться в адском пламени, что однажды придет и пожрет нас всех. Я ждал пламени. Сгореть заживо лучше, чем вечно сидеть взаперти, в тесной камере, которая по размерам сопоставима с кабинкой в общественном сортире. С учетом того, что прошел уже месяц, а никто больше не умер, я решил, что, видимо, нам вкололи какие-то экспериментальные сыворотки, увеличивающие выносливость организма. Корпорация, в которую я попал лишь по своей глупости, занималась разработкой лекарств, параллельно выполняя заказы для военных. Помню, как первое время меня чем только не пичкали, пытаясь выявить самый широкий спектр реакций моего организма на их проклятую химию. Большая часть людей не проходила этого «отборочного этапа», но я, вопреки всему, выжил. Тогда у меня была невероятная жажда жизни и надежда на спасение. А теперь, все что у меня осталось – это сожаления и непобедимая скука. – Эй, живой там? – я перестал считать дни, когда услышал голос из за стены. – Да, – слегка помедлив, ответил я и стал ждать. – Как тебя зовут? – спросил голос. Как меня зовут? Я уже не помню. Ко мне обращались исключительно как Образец 38Zb, но я не признавал этого прозвища. Однако и имя свое я уже забыл. Это я и ответил голосу из за стены. – Я тоже не помню, – ответил он, а потом предложил. – Может, придумаем друг другу имена? Я задумался. Странно это все. Ну, а с другой стороны, почему нет. Делать тут все равно нечего, да и что теперь значит имя. Можем хоть каждый день их менять. Осталось только понять, как определять дни. Часы, что висели в лаборатории, в какой-то момент, который я пропустил, перестали ходить, а сбитый режим сна и постоянные затупы в стену только усугубили положение дел. Дед, что все орал про Апокалипсис, уже давно потерял всякую способность складывать звуки в слова, из его камеры доносились только нечленораздельные вопли и рычание. Я глубоко вздохнул, и согласился придумать имена. – Я назову тебя Альберт, – сказал голос и, помедлив, добавил. – Мне кажется, ты похож на Альберта. Я не стал ему говорить, что вряд ли он помнит, как я выгляжу. Пусть думает, что я Альберт. – А ты будешь Сэм, – сказал я первое пришедшее мне в голову имя. – Мне нравится, – ответил голос, после чего мы с ним долго не разговаривали. Иногда я стоял и смотрел на камеру, где сидел мальчик. Он редко подходил к окну, и я понятия не имел, что он там делает. Докричаться до него не было никакой возможности. Я стоял и наблюдал часами, а может и днями, за его окном, все ждал, когда мальчик появится. Не знаю, зачем я это делал. Может, просто хотел себя чем-то занять, чтобы совсем не свихнуться от скуки. Большую часть стихов я уже забыл, а те, что помнил, всплывали в моей памяти фрагментарно, и не приносили былого успокоения, а лишь мучительные попытки вспомнить, какое же четверостишье вылетело у меня из головы. – Альберт, – вдруг услышал я. – Ты не спишь? Я уже не помнил, когда вообще спал. Может быть, я отрубался, сам того не замечая, а потом снова включался, думая, что ничего не было. – Нет, – ответил я. – Что бы ты сделал, если двери вдруг открылись? Что за тупые вопросы. Я бы просто ушел отсюда и постарался бы все забыть, как жуткий сон, начал бы жизнь заново. Научился бы заново жить. Но что толку об этом думать, когда двери не откроются. Только душу изводить. – Ушел бы, – я посидел немного, а потом спросил. – А ты? – Я бы остался. Мне кажется, сейчас уже некуда идти. Ну, так головой потряси, раз кажется. Мне это обычно помогало. Даже сейчас, когда я вижу в дальних темных углах лаборатории странные шевеления, стоит мне потрясти головой и протереть глаза – как морок спадает. – С чего ты взял? – А сам как думаешь? Нас уже давно здесь бросили, так и не вернулись. На лабораторию посмотри. Даже в таком состоянии ее можно оценить в миллиарды долларов, а никто сюда не приходит, – он долго молчал, а потом добавил. – Когда ученые отсюда бежали, я слышал, что кто-то говорил о войне… – по интонации было понятно, что голос не окончил фразу. Я долго сидел и ждал продолжения, но его так и не последовало. Потому я просто плюнул на этот разговор и погрузился в свои мысли. Спустя время я позабыл все стихи. Обратный счет от ста тоже не успокаивал, так как и числа начали пропадать из памяти. На меня напала страшная паника. Мне казалось, что комната стала меньше и изменила свою форму. Она, словно живое существо, шевелилась и гудела, а я был внутри нее. Я принялся ломать свою металлическую кровать, в надежде отломать ножку. Удивительно, но у меня это получилось. Не знаю, сколько времени у меня на это ушло, сколько раз я бросал это дело, а потом снова начинал, но в итоге каркас кровати оказался сломан, а у меня в руках оказалась гнутая труба, бывшая когда-то ножкой. Я пытался вставить ее в маленький зазор между створками двери и стеной. Как я хотел это сделать? Почему решил, что это сработает? Эти вопросы меня тогда не волновали. Тогда. Потерпев неудачу с дверью, и превратив трубу в нечто совершенно непонятное, я стал бить этим куском по толстому стеклу, не оставляя на нем ни царапины. В конце концов, мне надоело и я, запыхавшись, упал на холодный пол. Комната уже давно пришла в стабильную форму и перестала меняться, но меня это мало заботило. Во мне поселилась уверенность, что приложив титанические усилия, я смогу выбраться из западни, прямо как тогда, когда стоял и кричал людям в белых халатах, чтобы те выпустили меня. Но что тогда, что сейчас, я просто потратил силы, оставшись ни с чем. – Как там, за стеной? – вдруг спросил я. Почему? Я не хотел разговаривать, слова сами вырвались из меня. – Кажется, это конец, – голос явно ослаб, и в нем легко читалась тревога. – Почему? – спросил я, ковыряя пальцем дырку в простыне. – У меня что-то с телом, оно словно становится другим, – донеслось до меня. – В каком смысле, я не понимаю. – Разве с тобой происходит не то же самое? Вопрос застал меня врасплох. Черт, откуда мне знать, что с моим телом? Я пригляделся к своим рукам и заметил, что с ними явно что-то не так. Кожа стала рыхлой, волосы исчезли полностью, у двух пальцев отломились ногти. Я замер, внимательно рассматривая происходящее с собой. Но странно, паники вообще не было. Я заметил, что никак не реагирую на это, словно бы мне плевать. Тогда я решил вызвать хоть какие-то чувства у себя, принялся тяжело дышать и испуганно бегать глазами по комнате, стал судорожно раздеваться, дабы осмотреть все свое тело. Но даже когда я обнаружил, что почти все оно напоминает жуткий ожог, ни усиленное дыхание, ни беганье глазами не помогли мне испугаться. Быть может, я даже радовался такому исходу, ведь со мной начало происходить хоть что-то. Хоть что-то изменилось в этом статичном пространстве, где я сам стал неизменным и статичным. Нет. Нет-нет-нет. Это все бред. Галлюцинации. Точно, у меня они и раньше были, когда я видел копошение в темноте и странные звуки. Мы слишком долго под землей, это все галлюцинации… Может быть, вообще все? Я с недоверием посмотрел на стену, за которой сидел мой собеседник. Точно! Там никого нет! Нигде! Я один, а это все чертов эксперимент. Сраные ученые, наверняка проверяют сейчас на мне действие какого-то препарата. Ха-ха-ха. Да. Да, это же очевидно было с самого начала. Не может человек так долго жить без воды и пищи. Они просто мне вкололи что-то, и я потерял ощущение времени, словил галлюцинаций и теперь они наблюдают за мной. Может быть, тот голос за стеной, это голос доктора, который курирует проект под названием Образец 38Zb. Ха. Ха-ха. Да-да. Теперь мне все понятно. Теперь все. Все. Все. Все. В стране Ксанад благословенной Дворец построил Кубла Хан, Где альф бежит, поток священный, Сквозь мглу пещер гигантских, пенный. Впадает в сонный океан. Эти строки не покидают меня очень давно. Откуда они появились в моей голове? Может их поместили мне туда? Нет. Я отказался от идеи эксперимента. Возможно потому, что тогда у меня появилась бы надежда, что все рано или поздно закончится, а тешить надежду сейчас у меня не было ни малейшего желания. А возможно потому, что мне надоело ругаться с голосом по другую сторону стены. В конечном счете, хорошо, когда есть с кем поговорить, пусть редко и немного, но все же. Теперь эти разговоры мне стали нравиться куда больше прежнего. Раньше я относился к ним иначе, мне казалось, будто они нужны ему, а не мне. Сейчас я понял, что тоже нуждаюсь в них. Я стал иногда заговаривать первым. Правда, голос не всегда мне отвечал. Наверное, думал о своем, или спал. Если мы вообще спим. Уже не помню, когда последний раз целенаправленно ложился на матрас, укрывался одеялом и пытался уснуть. Зато помню, как почесал голову, а волосы остались у меня в руке. Я снова не испытал никаких эмоций, как тогда, когда первый раз обратил внимание на ожоги. Эта галлюцинация теперь всегда со мной. Я даже начинаю подозревать, что изменения моего тела реальны, но пока не принимаю этого до конца. В любом случае, у меня много времени. Я приму себя. Вспомню, откуда у меня в голове строки про Ксанад, а может быть, даже, додумаю свои. У меня же нет уверенности в том, что я не сам их придумал. – Что у тебя за окном? – спросил голос. – То же самое, что и у тебя, – усмехнулся в ответ я. – Это вряд ли, – голос стал более хриплым, будто простуженным. – С чего вдруг? – не понял я. – У меня за окном снежные вершины, покрытые хвойным лесом. Солнце играет лучами на снегу, от того в глаза немного слепит. Кто-то протоптал дорожку от моего дома в лес, кто-то ушел от меня. Но он скоро вернется, я это точно знаю, – тяжелый вздох и голос замолкает. Я стою и впервые за долгое время у меня в груди словно что-то колыхнулось. Я подошел к окну, положил на него руки и крепко зажмурился. До меня донесся странный шум и запах чего-то соленого. – Море, – сказал я. – Теплое море, огибающее маленький остров, на котором почти никто не живет. И пальмы, как с буклета туристической фирмы. У меня за окном море. Теплое море. Время шло, а ничего не менялось. Только стекло покрылось пылью, через него все сложнее и сложнее было смотреть. Я протирал его остатками рубашки со своей стороны, но до другой мне было не добраться. Я даже начал думать о том, как было бы хорошо, если я мог просунуть руку сквозь стекло и протереть его там. Да-да, не просунуть руку через стекло и открыть дверь через терминал, не просунуть себя всего и сбежать. Я хотел только протереть стекло. И все. Стоя и размышляя об этом, я заметил странное свечение, исходящее с нижнего яруса лаборатории. По привычке я протер глаза и тряхнул головой, но свечение не исчезло. В этот момент меня охватил какой-то истеричный восторг, я громко засмеялся и стал звать своего товарища из соседней камеры. Как его? Стив, кажется. – Эй, эй! Смотри, там кто-то есть. Они пришли за нами. Пришли! – кричал я. – Кто? – спросил меня усталый голос. – Какая разница кто! Смотри, о нас не забыли… – я хотел еще что-то сказать, но слова застряли в горле. По лестнице поднялось нечто, лишь отдаленно напоминающее человека. Оно двигалось неестественно, неправильно, то ускоряя шаг, то еле волоча ноги. Оно запрокидывало голову и широко открывало рот. Все тело его издавало мерзкие чавкающие звуки. Вдруг я заметил, что оно и было источником свечения. Странное существо раскидывало руки в стороны и болезненно гнуло суставы. Из его пасти вырывались короткие хрипы, напоминающие… ничего не напоминающие. Существо встало рядом с моей камерой и начало метаться из стороны в сторону, продолжая жутко махать руками и запрокидывать голову. И тут произошло нечто неожиданное. Я услышал звуки выстрелов, а в светящееся чудовище влетели ярко красные лучи. Я прислонился к стеклу и посмотрел в сторону, откуда они прилетели. На потолке висела маленькая турель, которая и убила сияющего монстра. Расправившись с ним, она еще немного повертела стволом из стороны в сторону, а потом убрала его. Вот черт. Это охранная система, она до сих пор работает. Может, из-за нее до нас так и не добрались, может машины свихнулись и теперь палят во всех? Но неужели за столько лет ни у кого не нашлось отряда, чтобы уничтожить все эти машины и по праву присвоить лабораторию себе? Столько лет? А сколько лет вообще прошло? По ощущениям – все двести. Но на самом деле как? Мои размышления прервало еще одно чудовище. Оно выглядело почти как первое, только не светилось и на нем еще были остатки одежды. Такой же одежды, какая была и у меня. Чудовище подошло к моему окну и положило ладони на него. Я приложил руки со своей стороны. – Ну, привет, старый друг, – прохрипело чудовище. – Друг? – Это же я. Мы с тобой разговаривали только что. Ты кричал, что мы спасены, помнишь? – Но… как ты вышел? – у меня по спине пробежал холодок. – Какая-то штука попала мне в дверь и та открылась, – чудовище пожало плечами. – Протрешь мне стекло с той стороны? – попросил я. Чудовище согласно кивнуло и стало остатками рукава стирать пыль со стекла. Я услышал механический звук турели, пиканье системы наведения. Мой друг стоял по ту сторону окна и улыбался изуродованным ртом. Он все протирал пыль, когда сказал страшное слово, от которого у меня до сих пор наворачиваются слезы и дрожат руки. Он сказал, – «прощай»: а потом упал, убитый ярко красным лучом. Я смотрел на тело, пока второй луч не превратил его в пепел. Осторожно, словно боясь кого-то вспугнуть, я поднес руки к лицу и попытался коснуться носа. В этот момент у меня перехватило дыхание. И у меня, и у сияющего монстра, и у моего друга нет носов. Вместо них у нас, вернее, теперь только у меня, зияет впадина. Странно, когда это я успел лишиться носа. А главное – почему я этого не заметил? С другой стороны, я много чего не заметил: как покрылся подобием ожогов, как мой голос стал больше походить на звериное рычание, как моя одежда истрепалась настолько, что я просто снял ее и бросил в угол. На десять миль оградой стен и башен Оазис плодородный окружен, Садами и ручьями он украшен, В нем фимиам цветы струят сквозь сон, Я уже давно лежу на полу. Нет смысла вставать. Все равно не происходит ничего. Это наш оазис, окруженный неприступными стенами и охраняемый бесстрашными войнами. Оазис вечной жизни. Время было изгнано из этих мест, а потому и смерти не наступит. Я ничего не делаю, только лежу. В голове все крутятся эти странные, причудливые строки. Но что же следует за ними? Есть ли у меня желание искать это? Хочу ли я знать больше про благословенный Ксанад и его чудные сады? Быть может, он находится прямо над нами. Великий, благополучный, нерушимый. А мы нужны ему лишь для создания вселенского противовеса. Если кто-то счастлив, кто-то должен и страдать. И мы здесь все страдаем во имя благословенного Ксанада. «В стране Ксанад благословенной дворец построил Кубла Хан, где альф бежит, поток священный»: пытаюсь произнести я иссохшим ртом, – «где альф бежит, поток священный, сквозь мглу пещер гигантских, пенный, впадает… впадает». Я слышу выстрелы. Как тогда, когда пришел светящийся монстр. В этот раз стреляют с двух сторон. Я нехотя встаю и подхожу к окну; в этот момент турель на потолке взрывается, и я слышу голоса. К моей камере подходит весьма странного вида девушка. Прически как у нее я раньше не видел, виски начисто выбриты, а сверху торчит копна волос, зачесанная вбок. Темно рыжих волос, словно закат на море, где находился мой необитаемый остров. На лице у девушки какие-то рисунки. Кто она? Откуда пришла и почему так странно выглядит? Одета в черный комбинезон, а в руках держит необычного вида оружие. Я стою, стараясь не дергаться всем телом, дабы произвести впечатление нормального человека. Силюсь поднять голову, но получается не сразу. Когда я, наконец, смог, наши взгляды встретились, и я увидел в ее глазах печаль, боль, злость, тоску, бессилие, ненависть. Все вместе. В одном взгляде. Я кладу руки на стекло и пытаюсь сказать, – «отпустите меня»: но получается лишь нечленораздельные рычания и вопли. Я беру себя в руки и повторяю попытку, но с тем же исходом. Все как всегда. Как тогда, когда просил врачей не колоть мне сыворотки, когда умолял открыть дверь, когда пытался понять, что происходит. Видимо, мне уготована именно такая жизнь, полная попыток, но лишенная результатов. Я снова пытаюсь попросить о помощи, и снова издаю лишь мерзкий рык. К девушке сзади подходит молодой парень в зеленом плаще; он кладет ей руку на плечо и что-то шепчет на ухо. Я перевожу взгляд и заглядываю в его глаза. Тогда я понимаю, что это не парень, а мужчина. Еще немного постояв, они уходят, а потом дверь в мою камеру открывается. Я сумел? У меня получилось? Они поняли меня! Они поняли меня и решили спасти! Я, еле-еле передвигая ноги, подхожу к двери. Из соседних камер тоже выходят люди… нет. Лишь отдаленно напоминающие людей. Они двигаются неестественно, неправильно, то ускоряя шаг, то еле волоча ноги. Они запрокидывают головы и широко открывают рты. Все их тела издают мерзкие чавкающие звуки. Я оборачиваюсь в сторону своих спасителей и бегу на них. Чтобы разорвать. Чтобы сожрать. Наши спасители открывают по нам огонь и довольно быстро все мы падаем на пол, кто-то истекая вязкой жижей, кто-то превратившись в пепел, как мой друг и светящийся монстр. Я тоже рассыпаюсь. Но сожалений нет. Я умер уже очень давно, просто смерть пришла только сейчас, спалив меня заживо в адском пламени. *** – Спасибо что помогла мне, – сказал Маккриди, когда они ушли от Дейзи, вручив ей сыворотку. – Я запомню это и однажды, обещаю, отплачу тебе. Я никогда не забываю… – Роб, успокойся, – тихо перебивает его Кара. – Мы друзья, а не бизнес партнеры. Ты еще стимуляторы считай, которыми я с тобой делилась. – Три, – мгновенно ответил наемник. – Я помню. Кара издала сдавленный смешок и неожиданно обняла Маккриди. Тот, несколько опешив, попытался обнять ее, но вышло неловко. – Ты такой придурок, Роб, – прошептала она, и они направились в Третий Рельс. Однако уже у входа выжившая вдруг передумала и, ни слова не говоря, села на скамейку. Наемник, уже открывший им дверь, нехотя развернулся и сел рядом. Оба достали сигареты и закурили. Так в полном молчании они просидели несколько минут, после чего Кара вдруг сказала: – Знаешь Маккриди, а это даже обидно. Наемник поднял на нее взгляд, желая услышать объяснение, но его так и не последовало. Тогда, щелчком отправив окурок в стену дома, он решил сам уточнить этот момент: – О чем это ты? – Ты всегда ведешь счет. Тому, сколько раз я тебя выслушаю, сколькими стимуляторами поделюсь и сколько раз спасу тебя от рейдеров или болотников, или кого еще. Знаешь, друзья так не поступают. Это, во-первых. А во-вторых – ты всегда ведешь счет только в одну сторону, – Кара снова достала сигарету и пыталась ее поджечь, но ее зажигалка не очень-то хотела работать, поэтому Маккриди достал свою и протянул подруге. – Я просто не хочу оставаться ни у кого в долгу, – сказал он, забирая зажигалку обратно. – Даже у друзей. – Тогда и я не хочу, – ответила девушка и полезла в рюкзак, вынула оттуда два стимулятора и протянула их другу. – Вот, забирай. Наемник непонимающе посмотрел на нее. Интересно, только с ним она общается будто бы обрывками фраз, ничего до конца не объясняя? Или просто он очевидных вещей не понимает? Выжившая тяжело вздохнула и пояснила: – С того момента, как ты сказал, что ведешь счет всему, я тоже решила ради интереса посчитать. Так вот, Маккриди, за наше путешествие я поделилась с тобой стимуляторами три раза, а ты со мной пять. Так что забирай, эти твои, – девушка с вызовом протянула шприцы. – Нет, – ответил наемник после недолгого молчания. – Нет, оставь себе. – Забирай-забирай, – в голосе Кары слышалась обида и наигранная злость. – Счетовод. – Кара, – Маккриди тяжело вздохнул. Он отодвинул ее руку и сказал. – Я все понял, больше не буду. Кара улыбнулась и убрала шприцы в рюкзак. – Ты такой придурок, Роб, – сказала она с улыбкой, а потом вдруг стала темнее тучи. Ноги наемника немного свело, от таких резких перемен. Он тоже стал серьезнее и испытующе смотрел на подругу, ожидая, когда та заговорит. А она точно хотела что-то сказать. Выжившая глубоко вздохнула, пытаясь подавить какие-то сильные эмоции, потом потерла глаза и начала говорить: – То место, где мы были. Знаешь, ведь Мед-Тек была одной из крупнейших корпораций во всем мире. Они производили лекарства на всю Америку, Европу и даже возили в Японию, – она замолчала, явно подбирая нужные слова. – Знаешь, раньше ведь было не так. Раньше много чего было нельзя. Наркотики были под запретом, оружие тоже не продавалось на каждом углу, да даже я и Кейт не смогли бы спокойно жить вместе. Маккриди внимательно ее слушал. Конечно, он знал, что до бомб все было иначе, но не перебивал подругу. А еще, благодаря Каре, он знал, что такое Европа и Япония. – Тогда было много ограничений, законов, которые должны были соблюдать все. Это делало общество безопасным. В теории. На деле же были и убийства, и изнасилования, и грабежи. Наркотики можно было достать, приложив лишь чуть-чуть больше усилий, чем если бы ты захотел купить макароны в супермаркете. Черт, да даже мы с Нейтом курили травку, – она выбросила бычок и сплюнула себе под ноги. – Эксперименты на людях тоже были запрещены. Строго. Категорически. Почти во всем мире. Так нельзя было, Роб, нельзя! Они не имели право это делать! Понимаешь! Не имели! Маккриди быстро обнял подругу, и она уткнулась ему в плечо. Последние слова выжившая уже кричала, кричала так громко, что к ним стали подходить дружинники, но быстро отступили, когда Роберт махнул рукой, дав понять, что их вмешательство не требуется. Отдышавшись, Кара покинула плечо друга и посмотрела на него. К удивлению наемника, ее глаза не были заплаканными, даже характерный блеск отсутствовал. Вместо него у нее в глазах был совсем другой блеск. Блеск человека привыкшего к каждодневной жестокости. Ну, или почти привыкшего. Демонический блеск. – Когда мы болели, я или Нейт, или кто-то из родственников… мы покупали лекарства Мед-Тек. Мы приносили им деньги, по факту спонсируя их эксперименты, – Кара заглянула в глаза Маккриди. – Ты ведь видел мальчика. Ему же лет десять было, максимум. Роберт отвел глаза в сторону. Ему не хотелось всего этого вспоминать. Мед-Тек действительно стал одним из самых отвратительных мест, где он когда-либо бывал, а бывал он много где. Наемник тяжело вздохнул и достал еще сигарет. – Ты ведь не знала, – сказал он после первой затяжки. – Не в этом дело, Роберт. Дело в том, что мир не стал помойной кучей после войны. Он ей был и до нее, просто вся эта грязь тщательно скрывалась в подземных лабораториях, на военных базах, в сырых подвалах и за высокими заборами дорогих особняков – она подожгла свою сигарету и вернула зажигалку другу. – Что уж говорить, если убежища построили ради экспериментов над людьми, а не ради их спасения. А еще жутко от того, что пока я пила горячий кофе, приготовленный роботом-помощником, стоя на кухне и глядя на зеленую лужайку, кто-то лежал в этих камерах и кричал от боли, ради того, чтобы я купила таблетку, когда заболею. И все это под эгидой мира во всем мире, любви и всеобщего процветания. Наемник ничего не ответил. А что тут скажешь? Кара достаточно много рассказала ему, чтобы он понял – довоенный мир был хоть и более безопасным, но и более бесчеловечным, чем сейчас. Бесчеловечным, потому что жестокие поступки люди совершали в тайне. Довоенный мир был пронизан лицемерием и ложью. И Мед-Тек тому самое яркое подтверждение. – Мне кажется, что новый мир мне нравится куда больше. Не смотря ни на что, – вдруг сказала Кара и встала со скамейки. – Пойдем, Роб, надо выпить. В конце концов, сегодня замечательный день, – она немного помолчала, а потом добавила. – Я рада, что мы нашли лекарство для твоего сына. – Я никогда этого не забуду, – ответил ей Маккриди, и они направились в Третий Рельс.