Кто поймет футуриста?

      Когда ты поэт, для тебя как ни для кого другого важны слова. Это то, чем ты зарабатываешь на жизнь. То, что тебя кормит и поит, согревает в холодную русскую зиму. Говорят, что это настоящий дар — глаголом жечь сердца людей. Одним только четверостишием влюблять в себя прекрасных дам, вести за собой целое государство, отражать историю народа. Слова должны идти из души, должны трогать сердца и заставлять слезы наворачиваться на горящие жизнью юные очи. В этом был уверен Сергей. Об этом задумывался и Владимир.       Маяковский смотрел на него. Стоя здесь, рядом с деревянным грязным окном какой-то замызганной комнатушки, потягивая свою привычную, уже практически сросшуюся с его телом сигарету. Табачный дым легкими серыми облаками вырывался из изредка разгорающегося затухшими искрами краешка, сначала с ног до головы укутывая широкоплечую фигуру Маяковского, а после сбегая в настежь распахнутую форточку. Куда этот дым летел — было не ясно. Одно лишь радовало — он не в силах разболтать каждому случайному встречному мысли великого футуриста. А думал он о многом. О том, за что вполне мог лишиться своих привилегий. Да что уж там, о том, от чего вполне мог отхватить по голове тяжелой рукой Есенина. Причем вполне заслуженно.       А Сережа писал. Так, словно бы был здесь один, не обращая внимания на снующих между кабинетами толстеньких редакторов и крики скандалистов-поэтов. Не обращая внимания на так пожирающего его глазами Маяковского. Володя был уверен, что если бы Сережа был внимательнее, то уже бы давно вырвал у него сигарету, что наполняла кабинет, обычно пахнущий сырой бумагой и горькими чернилами, смрадом, обязательно бы его оскорбил и пристыдил за то, что Маяковский бездельничает. Тогда они обязательно бы поругались. Ведь Есенин уверен, что в произведениях футуриста нет ни грамма смысла, они далеки от искусства, как макушка автора от земли. Маяковский же бы упомянул, что стихи Есенина — прошлый век и подражание старым классикам, тоска и заурядщина. И даже бы не соврал. Он ненавидел стихи Есенина. Ненавидел, потому что тот никогда не писал про него.       Зато Владимир любил другое. Вот так, вторничным утром, молча и не напряжно смотреть на молодого кучерявого поэта, так трепетно и нежно работающего над своими стихотворениями. Смотреть на эту изящную белую шею, так строго и аккуратно скрытую за кипяченной рубашкой, на светлые волосы, скачущие на голове при каждом движении его красивых худых рук. Хотелось поцеловать каждую разодранную до крови костяшку и сжать бледную, практически прозрачную ладонь в своей грубой, ощутить каждый тонкий длинный палец с неаккуратными, неровными ногтями, каждую грубую мозоль на ладони. Хотелось сжать запястья и задрать белые манжеты. Он бы отдал все, что у него было, лишь бы сейчас Сережа поднял взгляд и Володины глубокие, такие пустые карие глаза были ослеплены блеском Есенинских глаз, в которых при взгляде на него, такого красивого и величавого Маяковского, заметался бы самый настоящий голубой пожар. Чтобы робкие бледные веснушки, так похожие на капельки меда, содрогнулись, когда лицо Есенина расплылось в улыбке. Той, на которую был способен только этот русский парень. Глупой, от уха до уха, ярчайшей и головокружительной улыбке. Футурист хотел бы ловить каждое движение этих обветренных розовых губ, которые сейчас так изящно и аккуратно, неслышимым шепотом повторяли сочиненные строчки. Чтобы эти губы, слегка касаясь его уха, шептали пошлые мыслишки своего хозяина, которые обязательно бы исполнил Маяковский. Чтобы эти губы произнесли именно его имя. Он хотел касаться своими губами шеи и костлявых ключиц, облизывать каждый припухший розовый шрам — сувенир из детства. Чтобы Есенин наконец запел про любовь, чтобы отрекся скандалить, тая в его грубых руках. Маяковский думает о том, как мог бы грубыми пальцами зарыться в кудри цвета ржаных колосьев, как мог бы, коснувшись губами затылка, ощутить этот запах русской природы, родного края. Он смотрит на белую рубашку, представляя какие грациозные, усеянные светлыми веснушками плечи она так не справедливо прячет от него, побуждая фантазию разгораться все сильнее и сильнее. Как красиво эти самые веснушки утонули бы в его глубоких, жарких поцелуях. Маяковский хочет сметнуть все эти кипы бумаг, окружающие его ненавистного ангела, словно каменная крепость, опрокинуть со стола заляпанные чернильницы, так, чтобы они с оглушительным грохотом разлетелись по полу. Им не идет находится на этом столе. На этом месте лучше всего бы смотрелся разнеженный Сережа, прогибающийся под каждым его прикосновением, двигающий бедрами ему в такт. Он хочет доводить его до иступления, так, чтобы он не просто забыл, как читать свои посредственные стишки, а чтобы вовсе забыл все слова русского языка, кроме одного: «Володя». Владимир хочет ощущать дыхание поэта на коже, чувствовать, как неровные ногти впиваются в спину, осознавать, как черная похоть сжимает их в свой грубый кулак, раздавливая к чертям, потому что они не имеют права на существование в этом идеальном мире, так воспеваемым им в своих произведениях.       Маяковский тушит сигарету, бросая окурок в стоящую на подоконнике пепельницу и отводя взгляд от сосредоточенного блондина. Он молча проходит мимо Есенина, даже не удосужившись бросить ему на прощание сухое, черствое: «До свидания». Никто не поймет его мыслей, особенно белокурый поэт. Он никогда не улыбнется ему так, как того так желает Владимир. Он не разделит его пылкой аморальной страсти, похороненной за ворохом рукописей. Он его не поймет, ведь он не такой. В конце концов, кто вообще способен понять футуриста?