Поговорим

У Хомы противно задёргался кончик брови. Сколько ещё ждать? И самое главное — чего ждать? Сотник сказал "приду — с тобой поговорим", и вот бурсак уже, кажется, четвёртый час сидел запертый на ключ в хозяйской светлице, где не было решительно ничего, чем можно было бы себя занять. Даже икон нет, хоть помолиться бы напоследок — хотя какие теперь, конечно, молитвы. А самое обидное — действительно обидное, такое, что болезненный жар разливался от солнечного сплетения по всему телу Хомы — самое обидное было в том, что бурсак понятия не имел, что именно случилось. Он ничего не успел сломать, никого не обидел и вообще день шёл совершенно тихо, но стоило вернуться сотнику из Киева — и всё пошло кругом, все бегают, все напуганы, у Хавроньи всё из рук валится, Дорош со Спиридом друг друга чуть не поколотили, пока выясняли, где чьи сапоги, дядька Явтух — и тот получил затрещину, а когда это вообще бывало, чтобы сотник на своего Явтуха разозлился! Так Хома и сидел, запертый, уже, наверное, долгие часы, а то и дни, а то и годы — так сильно томило его ожидание. Прилетит, прилетит ему, ох попадёт, как белке... Хома так и не выяснил, что это за выражение такое и почему именно белке, но вот привязалась к нему сотникова поговорка. Из хаты не было слышно ничего, что дало бы понять, что там творится на улице. Хоме оставалось только гадать, кого сегодня Явтух поволочёт на конюшню, кому следующую неделю сидеть на хлебе и воде, кто будет внеурочно чистить овечий хлев. Господи, как же страшно. Наказание-то не так пугает, как эта вязкая неизвестность, дал бы уж в зубы и дело с концом, так нет, отправил ждать... А главное, что он сделал-то?! Звук резкого поворота ключа в скважине заставил Хому подскочить на месте. Сейчас дверью кааак бухнет в стену, и привет, бурсак... Дверь, как ни странно, отворилась довольно тихо, и сотник не влетел, меча перуны, а спокойно вошёл, даже не глядя на несчастного мальчишку у стены. Он вообще не сразу заметил Хому. — А, ты здесь, — сказал сотник мрачно. — Ага... — и молча сел на кровать спиной к Хоме. Хома, едва справляясь с дыханием, остался сидеть, вжавшись в стену. — Живой там? — спросил сотник. — Ну, что ты там мямлишь? — Да я... Сотник встал, всё так же спиной к Хоме, сбросил на постель кунтуш и шапку. — Поди-ка сюда. Бурсак по стене поднялся на ноги, чувствуя, как весь дрожит, как трясутся и вот-вот не выдержат колени, и подошёл, оставшись чуть позади сотника. — Сюда, я сказал. — Хозяин, я только... — Молча. Хома зажмурился, бровь задёргалась снова, и он вышел вперёд, глядя в землю. "Нагайкой бить будет, — подумал он отстранённо, — сам, лично, как обещал давно. Поставит к стене и как..." Из холодного ступора Хому вывел звук падения чего-то тяжёлого прямо перед ним. Хома открыл глаза и сначала не увидел перед собой ничего, а затем, глянув ниже, осознал, что хозяин стоял перед ним на коленях с опущенной головой. Бурсак попятился и тут же наткнулся на белёную стену. — Хозяин... — слабо проговорил Хома. — Хома, положи руку мне на голову. Проверю кое-что, — спокойно приказал сотник. Провалиться сейчас в преисподнюю было бы неплохим выходом, подумалось Хоме. Он подчинился приказу, едва дыша стоял неподвижно, положив ладонь на седую макушку сотнику. Тот несколько раз тяжело вздохнул, будто то ли вспоминая что-то, то ли пытаясь на что-то решиться. Через несколько долгих, ужасных секунд он прошептал "не то" и встал. Хома пытался посмотреть ему в глаза, но сотник отвернулся почти сразу. — Ты... ты ступай, Хома. Что-то говорило Хоме, что лучше бы сейчас не перечить и оставить хозяина одного, но бурсак всё-таки решился спросить: — Вам помочь чем-то, пан сотник? — Ты мне не поможешь, — раздражённо ответил тот. — Ни ты, ни Явтух, ни этот твой ректор. Богословы... Ступай, сказал. Ну! То ли у Хомы был слишком несчастный вид, то ли сам сотник уже приходил в себя, но только он смягчился, вздохнул, подошёл к Хоме ближе и положил руку ему на плечо. — Ты прости меня, Хома, — сказал он почти ласково. — Напугал тебя сегодня ни за что. — Хозяин... — Но ты и правда мне не сможешь помочь, — продолжил сотник. — Теперь уже, видно, никто не сможет. У Хомы продолжала противно дёргаться бровь. Сотник, заметив это, приобнял его за талию и погладил бровь бурсака большим пальцем. Хома стоял, прикрыв глаза — их неожиданно защипало при взгляде на хозяина. — Что с тобой, малыш? — спросил сотник уже обеспокоенно. — Я думал... — дрожащим шёпотом начал Хома. — Я думал, я сделал что-то плохое и жду наказания. Я думал, вы меня изобьёте или выгоните совсем. Я ждал вас четыре часа... — Хома, это... — Вы даже не сказали, в чём я виноват, и просто бросили здесь. А сейчас говорите, что я вам чем-то не угодил, и шлёте прочь? Хозяин, вы... у вас... да вы... У Хомы потемнело лицо от смеси обиды и гнева, его голос дрожал совсем не так, как бывает от страха. Бурсак с силой оттолкнул от своей талии руку сотника и вышел вон. Сотник остался в комнате один, ошарашенный вспышкой Хомы, силой и искренностью его негодования. — Молодец, нечего сказать, — буркнул сотник, обращаясь к самому себе. — Догоняй иди, старый дурак. — Хома! Где ты, Хома? Э-э-эй! Бурсака нигде не могли найти. Солнце уже почти село, темнело быстро, а Хомы, как он вышел от сотника, и след простыл. След, взятый собаками, вёл через бурьян к степи, а там обрывался у оврага, и собаки не шли дальше. — Гиблое место, пан сотник, — пробормотал Явтух, хмурясь. — Если Хома туда свалился... — Пошёл к чёрту! — страшно закричал на слугу сотник, сорвал с головы шапку и бросил на землю. — Все прочь, чтоб глаза мои не видели! Явтух не стал испытывать судьбу, молча поклонился и отозвал собак с казаками, указав возвращаться на хутор. Оставшись один, сотник сел на землю среди пыльной сухой травы. Уходившие казаки вздрогнули и ускорились почти до бега, услышав волчий вой за спинами. На вой к сотнику вышел страшно худой волк, и его глаза горели в наступившей темноте двумя алыми угольями. Сотник остался перед ним на коленях, когда волк подошёл к нему вплотную. — Здравствуй, хозяин, — сказал сотник. Волк только коротко рыкнул, не сводя алых глаз с человека. — Мальчишка бурсак, который недавно перешёл твой порог... это мой бурсак. Верни, хозяин, ему ещё рано. Волк не дёрнул даже ухом, не удостоив сотника ответом. — Отпусти его ко мне, — взмолился сотник. — Я же знаю, что он у тебя, жив и невредим! Волк не ответил, только сощурился недобро. — Что ещё ты от меня хочешь? За дочкину душу я тебе свою уже отдал, чем я тебе заплачу? Волк оскалил зубы, и сотник заметил издёвку. — Да забирай, Явтух всё равно и без того после смерти будет твой, — устало ответил сотник. Волк щёлкнул зубами перед самым лицом сотника — и из высохшей земли поднялись побеги вьюнов и мышиного горошка, оплели Зверя от лап до холки и утянули под землю. Сотник почувствовал ужасную усталость, навалившуюся ему на плечи тяжёлым весом. Он упал в изнеможении, закрыл глаза и лежал так без сил, пока не услышал звук чьих-то неуверенных шагов. — Хома... Сотник повернул голову и увидел пробиравшегося сквозь чертополох бурсака. — Хозяин! Вы зачем на земле, грязно же, — воскликнул Хома, заметив в темноте сотника. Тот поднялся, отряхнулся как мог и неловко улыбнулся Хоме. — Ты... пожалуйста, прости меня, Хома. У меня нет оправдания, я просто старый дурак. — Вы только так больше не делайте, хозяин, — тихо ответил Хома, сам удивляясь своему бесстрашию. Он подошёл к сотнику и крепко его обнял. — Идёмте домой. — Что случилось в Киеве, из-за чего вы вернулись в такой ярости? — спросил Хома, наливая ковшом в жестяной таз горячую воду. — Да дело-то… Сотник не знал, как объяснить чувство, которое он ощущал только как отсутствие. Вот например здесь, в бане, куда Хома его потащил несмотря на поздний час, сотнику было спокойно, и он почти не помнил, из-за чего злился днём. Как будто это было чьё-то чужое чувство, о котором он только знал, но сам не проживал. И точно так же сотник знал, что бывает чувство, когда кто-то снимает с другого вину… но он этого не помнил. — Я не знаю, как ответить, Хома. — Вы про ректора говорили. Вы ходили к нему? И зачем только ворошит, ну не вспомнить же того, чего не бывало. — Да, я был и у него. Думал… думал исповедаться. Зачем-то же Явтух ездит для этого каждый раз в Киев. Хома мягко провёл влажной тёплой тряпочкой по щеке сотника, стирая с его лица бурьянную пыль. — Только Явтуха-то ректор просто не слушает, — сказал сотник невесело. — А меня выслушал, перекрестил и отпустил с миром, сказав, что я свои грехи пользой для семинарии искупаю. А толку… Как глянул я ему в лицо, так будто бес в меня вселился после этого. Как самому ректору не двинул — чудом, наверное. — Знал я ребят, кому это бы понравилось, — усмехнулся Хома. — А с тобой — я подумал: ты же почти священник, может, с тобой иначе выйдет. Вот и… ну дальше ты знаешь. — Закройте глаза. Хома вылил ковш воды сотнику на голову, выбирая из его волос запутавшиеся былинки и репьи. Сотник почувствовал, что по его щекам стекает не только вода с волос. — Хома, ты сердишься на меня? — Сердился, — честно признался бурсак. — Но уже простил вас. Теперь сотник был уверен, что это не вода.