***
Антон стоит по струнке смирно, оглядывая милый особняк с интересом. К соседям, будучи мальчишкой, он подглядывал частенько, но те редко посещали это поместье, так что с хозяевами он встречается впервые. Они кажутся ему людьми строгими, с такими не забалуешь. Даже его отец тушуется рядом с Поповым — за этим немного странно наблюдать, ведь отец всегда был для Антона авторитетом. Но стальной взгляд главы семейства не оставляет никаких попыток к сопротивлению. — Проходите, — хозяйка дома обворожительно улыбается и ведет их всех в столовую. Прямо туда со всех ног вбегает, запыхавшись, сын величественной четы, и в первое мгновение он кажется Антону просто милым, и ему даже немножко его жаль — опаздывать с такими родителями себе дороже. А затем омега поднимает взгляд. И Антон теряется. Пропадает, утопает, проваливается, пусть в реальности стоит на месте, не в силах оторваться от мягких черт и неловкой улыбки. Он смотрит настолько пристально, что не укрывается от его внимания ни то, что Арсений его замешательство замечает и успевает лукаво подмигнуть, ни момент, когда он перевоплащается из провинившегося омеги в короля этого дома — такого величественно спокойного, что сносит голову наповал. Антон потом весь вечер глаз с него не спускает, заляпываясь и пропуская все реплики, к нему обращенные. Арсений хихикает, прикрывая рот каждый раз, когда Антона ловят на его невнимательности, а потом сам украдкой подходит, оттаскивая в смежную комнатку с большим фортепиано. На инструменте он в итоге так и не играет, зато говорит — в основном один, потому что у Антона в горле сухо, и он произнести ничего и не может — зато как говорит, альфе только смеяться и остается… Они встречаются позже чуть ли не каждый день: Арсений отпрашивается на прогулку, Антон же без лишних слов сбегает из дома, после помогая омеге продираться сквозь кусты к беседке в глубине сада. Там, скрытые от всех сторонних глаз, они говорят долго о книгах, смеются много-много или просто украдкой друг на друга любуются — Антон так точно. Он остановиться смотреть на Арсения не может, а тот позволяет, даже красуется. Они впервые целуются в лучах заката, робко и нерешительно, но спустя года губы Антона до сих пор загораются при воспоминании об этом эпизоде. Потому как больше они целоваться опасаются — в основном паникует Антон за честь Арсения. Попов к этому относится чуть проще — верит безоговорочно, что Антон и есть его судьба. Но по итогу страхи Шастуна оказываются не напрасны. Родители обоих узнают о частых тайных встречах и, разумеется, какой-то там Шастун, без видных перспектив, не может быть парой для Поповых. Их встречи стараются пресечь любой ценой. Арсений предлагает сбежать сразу же. Он с восторгом описывает свои многочисленные решения: от Европы и Америки, до столь любимыми Шастуном Сибири или даже Дальнего Востока. У него, несмотря на саму абсурдность идеи побега, все четко и на ладони выложено: выбирай только, Антон, решайся. Но Шастун не решается. Он сбегает, да, но сбегает не вместе, а от Арсения. Он оправдывает свое малодушие заботой об омеге, воспитанном в лучших условиях. Он оправдывает себя неуверенностью в их будущем, их молодостью: какой бы катастрофой все обернулось, разлюби они друг друга в пути?! Хотя в действительности же на подобные мысли наводят его друзья, в попытке вывести из длительного посещения кабака. Они успокаивают, не давая окончательно утонуть в мысли, что Антон просто струсил. Он был юн и ветренен, мечтателен и ведом, решительности в нем хватало лишь на короткие встречи. Что становится с Арсением, Антон не интересуется, разве что с видимым облегчением и страшной внутренней тоской узнает, что тот вполне себе счастливо вышел замуж. Как оказалось, и тому счастью суждено было закончиться.***
Мишеньку любят все немногочисленные дети, которые тащатся вслед за своими родителями. Он находит причины для смеха, развлекает мальчишку-омегу и девочку-альфу на телеге, в которой он со своим папой едет, вечно придумывает что-то и лепечет детским голосом. Идущие рядом альфы посматривают на шумного ребенка с интересом и затаенной грустью. Антон старается держаться к телеге с Арсением поближе, но то не всегда удается: вокруг телег с омегами обычно много народу, авось удастся прямо на ходу получить лишний раз попить. Но он пытается, встает ни свет ни заря, помогает всегда забраться наверх всем, кроме Арсения — тот его старательно игнорирует, протянутую руку не принимает, и даже не смотрит в его сторону. Антон взвыть готов от безысходности. Шастун даже злится на него: он ведь к нему с самыми благими побуждениями, сейчас, в дороге, нужно держаться вместе, рядом, а не отбрасываться. Но тут же сам себя и одергивает — Арсений и без его помощи прекрасно справляется, а что злопамятничает, так имеет полное право. Тем более сейчас, когда Арсений холоден со всеми без исключения альфами, не только с Антоном. Но именно Миша, Мишенька, чудесный ребенок, становится тем самым мостиком, который впервые дарит Шастуну долгожданный взгляд голубых глаз. — Пап, — голос у мальчика звонкий, — а долго нам ехать еще? — Долго, — ровно отвечает Арсений, устало откидываясь поясницей на бортик телеги. Ехать в ней неудобно до ужаса. — Еще очень долго. От его интонации тоскливо становится вообще всем сидящим и идущим рядом. Даже Мишенька, почти все время жизнерадостный, вздыхает грустно. Настроение, только что благодаря ему же, приподнятое, опускается до обычного, тянуще безнадежного. Арсений этого будто бы и не замечает, погруженный в свои многочисленные заботы с головой. — Зато посмотришь всю Россию, — вклинивается Антон, пробиваясь к самому краю телеги и выдавливая из себя ободряющую улыбку. Мишенька тут же свешивается к нему. — Только представь, прибудешь в город уже бывалым путешественником. Все альфы обзавидуются! — Правда обзавидуюся? — искренне восхищается ребенок. — А как же! Расскажешь им, как ты прошел от одного края света до другого! Да по пальцам вас таких пересчитать можно будет! — Знамо, почему по пальцам, — откликается кто-то сзади, — потому что дойти еще надо! Его поддерживают одобрительными хмыками, но тут уже помогает сам Арсений, ласково трепля сына по голове. — Дойдем, дойдем, — он поворачивает Мишеньку к себе объятием, и, пока тот занят переглядками с соседкой альфочкой, быстро осуждающе смотрит на разрушителей детских мечт. Арсения тут зауважали сразу — проблем он не доставлял, движение не задерживал, по возможности помогал всем, не зависимо от рода и звания, хотя все знали, что он знатен — так что больше рассказывать юному альфе ужасы никто не стал. — А чего мы в дороге увидим-то? — продолжает интересоваться Мишенька. — Тут вокруг сплошной снег да деревья! Арсений порывается было начать говорить, но его перебивает Антон, которому просто не терпится. По молодости дух путешествий захватывал его — жаль, что все осталось лишь несбыточными мечтами. Зато теперь можно и детей в дороге развлечь. Его слушают, раскрыв рот, не только дети, но и сидящие в телеге омеги и идущие рядом альфы. Даже Дима, и тот смотрит с интересом. Лишь от Арсения так и лучится насмешка, а какие-то моменты он и вовсе иронично мычит и качает головой. Антон старается перенять его роль и тотально не обращать внимания на эти реакции, но получается слабо: в основном потому, что он хоть какой-то реакции на себя ждал с того самого момента, как Арсений присоединился к ним. — Вот так-то! Красиво в общем будет, только успевай по сторонам смотреть, — заканчивает Антон уже донельзя смущенный. Арсений усмехается, и от этого становится неуютно и будто бы холоднее. — А я-то думаю, как же так я здесь очутился. А это вы, выясняется, накаркали, — Арсений наклоняется несильно, но говорит шепотом, не желая огласки. Антон сглатывает, отводя взгляд. — Я же не знал тогда, что выйдут мои мечтания мне боком. Я просто восхищался исследователями… — Антон и сам не понимает, зачем начинает оправдываться, но его прерывают властным движением руки. — Довосхищались, — Арсений уже серьезен, — и речь, главное, слово в слово повторили. Неужто здесь едут еще омеги, задурманенные вами? — Я говорил ее только вам, и никому больше, — Антон даже вспыхивает от подобного предположения. Арсений смеется, но от этого смеха уши пылают сильнее. — Зря. Двигаться было бы веселее. Более он даже не глядит, не оборачивается, тратя свое внимание на заботу о детях и ближних, втягивает в разговор соседей, лишь бы не смотреть больше в сторону Шастуна. Но Антон к вечеру понимает, что он уже доволен и таким общением — любым он доволен.***
Арсений не выдерживает уже через месяц — подходит перед ночлегом и в лоб спрашивает, выбивая почву из-под ног. — Чего вам надо, Антон Андреевич? — в его голосе ни угрозы, ни недовольства, лишь усталость. — О чем вы? — Антону и прикидываться дурачком не надо, у него так болят ноги, что сил на разговоры не остается. — Зачем вы меня преследуете? Мне кажется, я достаточно ясно даю понять, что не желаю находиться в вашем обществе. — Да? — у Антона начинает гудеть в ушах. — Тогда молю вас меня простить. Я лишь не мог оставить вас в трудную минуту по старой памяти. — В помощи, в особенности вашей, — Арсений смакует последнее слово, — не нуждаюсь. Благодарю за заботу. — Больше я вас не потревожу, — говорит Антон уже отдаляющейся спине. И он сдерживает данное слово. Больше он к телеге не приближается, старается держаться подальше и даже смотреть себе запрещает первое время, утыкаясь взглядом под ноги. На голову и тело сваливается усталость, которая до этого притуплялась охватившим его воодушевлением. Сейчас же мир будто бы снова становится колюче холодным. Погода внимает настроению Антона, устроив настоящую бурю — настолько сильную, что солдаты согласились сделать остановку в лежащей на пути деревеньке. Злится вьюга пару дней, свища за окном стылой, старой хаты, а Антон, находясь все это время в полусонном состоянии, наконец получает частичку покоя, как душевного, так и физического. Что быстро стирается последующими трудностями — на дороге то тут, то там возникают сугробы, преодолеть которые телегам сложно: колеса то и дело застревают. Омеги спешиваются, идя рядом, пока альфы покрепче толкают, а детишки, получив полную свободу, так как колонна двигается очень медленно, носятся вокруг, играя в снежки и весело перекрикиваясь. Антон телегу не толкает — есть мужики сильнее и полезней, вместо этого согласившись взять на себя дополнительные вещи. Он только очень надеется, что сундук, который он сейчас тащит на себе, Арсению не принадлежит. А то неудобно как-то получится. Под боком раздается оглушительный визг, а в следующее мгновение в бок Антона прилетает снежок. Шастун даже голову не оборачивает — ну играются дети и играются, им сейчас надо хоть бы один денек порезвиться дать. Но дальше толчок становится сильнее, и Антон чуть не падает, не роняет свою ношу, удерживаясь только чудом. Рядом ойкают и испуганно извиняются. Весь разгоряченный игрой Мишенька поправляет шапку и даже пытается отряхнуть Антона от снега. Шастун не может сдержать улыбки, злиться он бы не смог, даже если бы навернулся. — Что, снежки хорошо лепятся? — Плохо, — Мишенька недовольно поджимает губы, — разваливаются в руках, комочка не скатаешь! Только и остается, что сугробами кидаться. — Ну уж, сибирский снег, он таков, — смеется Антон. Вот же, причина для недовольства называется! Мальчик в ответ не улыбается, но и не отходит, только смотрит уже не виновато, а с интересом. — Скажите, дядь Антон, а почему вы больше рядом с нами не идете? Я хотел еще у вас пораспрашивать, про исследователей-то! — Ну так, — Шастун заминается, растерявшись еще на простом обращении «дядя». Как-то это слишком фамильярно, что ли. Причем, скажи ему любой другой ребенок «дядя Антон», он бы и внимания не заострил, напротив, даже порадовался бы, что детишек своим громадным ростом не пугает, но от сына Арсения это звучит ну очень… странно. Лучше и не скажешь, именно странно. А еще и вопрос такой, на который и правды не ответишь. Но пока Антон стоит, придумывая себе причину, Миша уже все решает за него и с важным видом произносит. — Вы тоже папу моего страшитесь? Видимо, растерянность на лице Антона слишком хорошо отпечатывается, поэтому мальчик продолжает. — Да вы не бойтесь, он добрый. А то, что он об альфах иногда говорит, так он несерьезно. Он просто на отца обиделся сильно-сильно, вот и говорит. Не может он всех альф не любить, меня же он любит. И я не заносчивый, и не эгоист! — Совсем нет, — произносит Антон, чувствуя, что краснеет. Как ужасно стыдно узнавать такие пикантные подробности, когда точно знаешь, что для твоих ушей они не предназначены. И чтобы болтливый Мишенька не успел наговорить лишнего, Антон спешит договорить. — И вовсе твоего папы не боятся. Его уважают. И я уважаю безмерно. — А папа как-то сказал, что вы — самый-пресамый эгоистичный, — продолжает сынишка палить папу за спиной, — но я ему не очень поверил: вы очень хороший. И говорите интересно. И помогаете тут всем. И шутите смешно — у меня тоже отец посмеяться любил. Я по нему иногда скучаю, но не при папе, потому что тот пусть и злится на него, но тоже грустит… — А как тебя целиком величать-то? — перебивать детей невежливо, но Антон решает во чтобы то ни стало перевести разговор в русло, в котором не будут выданы личные тайны. Из имени своего супруга Арсений тайны не делает, но и не распространяется особо. Так что кто это был люди вокруг знают, но вежливо не обсуждают — а Антон и не спрашивает. — Добровольский Михаил Павлович, — мальчик запинается на фамилии, но держится все еще важно. Антон не сдерживает восхищенного свиста. Он, конечно, еще по юности знал, что Арсению дорога в высший свет, но тут вот вообще интересная картина получается. — Да ты у нас, значит, граф. — Уже нет, — мальчик говорит это без тени сожаления, напротив, будто бы то обстоятельство, что у него отобрали титул, делает его выше по статусу. — Папа говорит, что отец мой очень хотел, чтобы я не был графом. Я, получается, волю его исполняю. Антон явственно представил себе, с каким ядом произносит Арсений эту фразу, и ему захотелось то ли улыбнуться, то ли вздохнуть грустно. Но сделать он ничего не успевает, потому как их прерывает громкий окрик. — Миша! Чего застыл? — Арсений призывно машет рукой. Двое альф, один из которых больше второго в два с половиной раза, начинают догонять недалеко отошедшую колонну. — Чего ты Антона Андреевича донимаешь? — строго спрашивает Арсений, быстро стряхивая снег с шапки Миши, — Не видишь, ему и без того тащиться тяжело. — Да ничего страшного, мне поговорить только в радость, — быстро оправдывает мальчика Антон, старательно опуская взгляд в землю. Он чуть ли не кожей чувствует тихое недоверчивое хмыканье. — Иди, Миш, тебя друзья твои ждут, — мальчик весело убегает, не подозревая, какую кашу своими действиями заваривает. Арсений разворачивается даже чересчур резко и собирается идти, но тут уже не сдерживается Антон. Внутреннее раздражение — следствие усталости и обиды — не дает ему продолжить делать вид, что перед ним любой другой омега, а не Арсений. — Значит, самый эгоистичный и раздражающий? — говорит он спокойно, без упрека, но Арсений замирает, как вкопанный. — Так вот значит, что вы там с таким интересом слушали? — он разворачивается обратно, хищно усмехается, и Антону вновь становится не по себе. — Про себя родимого распросить решили? — Поверьте, я не специально. Ваш сын — чудесный ребенок, который говорит много и обо всем, не шибко свою речь контролируя. Арсений переводит взгляд вбок, где Миша рыча несется с большой горсткой снега в руках. Взгляд его теплеет моментально. — Да, он такой у меня, — с нежностью произносит Арсений и замолкает. Рядом раздаются очередные крики и детей, и взрослых, но Антону кажется, что весь мир останавливается ради того, чтобы полюбоваться. К его несчастью, лицо Арсения снова заволакивает пелена усталости и серости. Омега прикрывает глаза, делает пару глубоких вдохов и выдохов, а затем смотрит на Антона без былой иронии и неприязни. — Извините, — говорит он, и Шастуну поначалу кажется, что ему слышится, но Арсений самостоятельно повторяется, — извините, вы не заслужили от меня таких слов, признаю. В свое оправдание могу лишь сказать, что в тот момент моя голова была забита совершенно другими вещами, а Мишенька говорил о вас, ну и вырвалось, — теперь приходит очередь Арсения потупить взгляд. — Мне пора уже забыть старые обиды. Так что, простите еще раз. — Это вы простите, — Антон подается вперед, чуть было снова не роняя все вещи, — за… да за все простите. За прошлое, за то, если сейчас когда того, чего не того сказал, — язык немилосердно заплетается, и Антон усиленно старается взять себя в руки. Но Арсений, поняв его мысль, вновь усмехается уже гораздо мягче, кивает и собирается идти дальше — очередной сугроб как раз телегами взят. — А можно я Мишеньке про исследователей дорасскажу? — запыхиваясь, догоняет его Антон. Тот оборачивается удивленно, поджимает губы и думает так долго, что у Шастуна сердце успевает уйти в пятки несколько раз. — Если только вам не в тягость выслушивать его несколько часов кряду, — наконец дает он ответ, и Антон петь готов от счастья. — Но я прошу вас, если уж вы так любите детей, говорите с ними, — Арсений холодно кивает и демонстративно отрывается. Что ж, Антон и не надеялся особо.***
— Мне думается, вы преувеличиваете, — который раз за день прерывает веселый разговор Арсений нуднейшими репликами, — Искажаете исторические факты в угоду собственному развлечению. — Пап, — Мишенька закатывает глаза, тяжело вздыхая. Антон себе такой роскоши позволить не может, хотя порой очень хочется. — Ты просто то, что от Антона Андреевича услышишь, на два дели, а то и на десять. Он у нас мастер в байках, — недовольно заканчивает Арсений и отворачивается, делая вид, что больше к их разговору не прислушивается. Но за столько времени Антон с Мишей уже успевают понять, что от пренебрежительных фырков они никуда не денутся. Антон обещание сдерживает превосходно — в сторону Арсения лишний раз не косится, разговорить не пытается, ничего у него не спрашивает и намерения помочь оставляет при себе. Но По… Добровольский… ай, да какой он Добровольский, Попов лезет сам, не в силах усидеть, не вставив очередную реплику или замечание. Поначалу подобное Антона даже раздражает, в основном из-за невозможности ответить, но когда он наконец не выдерживает и вежливо просит не соваться, у них происходит диалог — пожалуй, самый долгий за все время их путешествия. Арсению тоскливо — тоскливо мучительно. Однообразные пейзажи — а как бы Антон старательно не расхваливал местность для Мишеньки, вокруг все же были только снег да дрова — усталые лица, вялые разговоры и постоянные заботы. И холод. И человеку, который при всех родительских ограничениях, умудрялся читать по две книги за раз и потом пересказывать их, не путаясь, очень трудно бороться с вынужденным молчанием и разговорами лишь по делу. Ему и так трудновато свыкаться с новой жизнью и при том старательно этого не показывать, а тут еще и такой удар. И Антон готов разговаривать с ним сколько его душе угодно, ведь просто слушать, что Арсений говорит, есть истинное наслаждение, вот только сам Арсений все еще относится к Шастуну подозрительно, и услышать от него можно разве что едкие замечания. Что ж Антон готов выслушивать и их. Он, в принципе, осознает новые грани собственной готовности — ей богу, попроси Арсений его раздеться догола прямо на морозе, сделает без лишних вопросов. Потому что как бы ни пытался Попов ерничать, отворачиваться, держаться холодным и отстраненным, порой Антон ловит во время своего рассказа блеск не только карих, умных не по годам глазенок, но и умудренных опытом голубых. И улыбку не только восхищенно детскую, но и, пусть и усталую, но такую мягкую и согревающую. Такую же, какой Арсений смотрит на сына. А Мишенька проникается к Антону самыми дружескими чувствами. Это льстит ужасно, и пусть Шастуну иногда нужен отдых от бесконечного потока детского сознания, он все равно чуть ли не каждый день проводит около телеги ради очередного восхищенного вздоха. Мишенька, в отличие от своего папы, эмоций и чувств не скрывает, не таится, говорит как на духу. Только про отца больше не заикается, так что никаких подробностей о Петербургской жизни Арсения Антон не узнает, да и не надо ему — он и без того картину свою составляет и с каждым днем ее только подтверждает мысленно. Разумеется, Арсений не поддерживал участия своего мужа в заговоре. Его гражданской позиции Антон досконально не знает, но подозревает, что она укладывается в обычную, непривычно для него обывательскую «хочу жить спокойно». Разумеется, у него есть за что точить зуб на Антона. И в его голове наверняка Шастун — отмазавшийся заговорщик, а в связке с произошедшим с мужем и произошедшим в прошлом, он теперь в глазах Попова и яйца выеденного не стоит. Это не Арсений себе навыдумывал, уверовал и сидит теперь злится, нет, Антон подобную чепуху даже от Димки слышал. Только вот развеять интерес Позова было просто, а вот Арсения вывести на этот разговор почти что нереально — он и сам отрежет, и не при ребенке обсуждаться такое должно. А Арсений с недавнего времени Мишеньку от себя не отпускает — местность вокруг не самая безопасная. — Так-с, на чем я остановился? — Антон отрывается от своих размышлений, когда его несколько раз толкают в плечо. — На приключениях Василия Даниловича у Зеи, — подсказывает Мишенька, и Антон согласно кивает, собираясь продолжить, но вновь оказывается прерван громким хмыканьем. — Арсений Сергеевич, ну не мешайте, — жалостливо просит Антон и старается сделать взгляд как можно более умилительным, приблизиться хоть на каплю к уровню непревзойденного мастера Михаила Павловича. — Все-все, — откликается Арсений тут же, делая вид, что занят выглядыванием впереди очередной деревни, но молчит секунды три, — Я просто вспомнил, что раньше вам не составляло труда говорить о ваших путешественниках днями напролет, не замолкая на полчаса для напрягания памяти. — Что-то частенько вы, Арсений Сергеевич, прошлое начали упоминать, — бурчит Антон, не собираясь пояснять, о чем он задумался на самом деле. — Ну так негоже счастливые годы жизни забывать. Антон удивленно на него косится, и Арсению становится самому не по себе за то, что он выпалил. Но Попов быстро берет себя в руки и смотрит тем самым насмешливо-надменным взглядом. — Счастливые? — переспрашивает Антон, не сумев скрыть улыбки. — Было бы странно, если бы я назвал счастливым данный период моей жизни. А тогда, чего, детство, у родителей под боком, сиди себе спокойно, книжки читай, пока тебя не отвлекут всякие… всякие, — Арсений трясет головой, переводя свой донельзя раздраженный взгляд на сына. — Миш, я сколько раз говорил, не переваливайся через телегу! А если, как в прошлый раз, не удержишься, падать начнешь! — Да я же его поймал, и теперь поймаю, — вступается Антон, но быстро тушуется. Миша бормочет быстрые извинения, и Арсений наконец горделиво отворачивается и, к счастью для Мишеньки и к грусти Антона, замолкает уже надолго. А еще через пару недель они разговаривают по-настоящему. Так, как Антон не загадывает уже в мечтах — просто, искренне, почти легко. Удивительное дело. Они доезжают до очередного поселения, и в нем даже находятся несколько отдельных свободных изб, которых выделяют не только солдатам, но и простым людям, омегам с детьми да заболевшим. И пока Антон носится вокруг лошадей, переговариваясь с солдатом, он чуть не пропускает момент, когда Арсений выходит из отведенной ему избы, хватает свой огромный сундук, стаскивает его и тащит сквозь снег. — Могу я вам помочь? — кричит Антон, подбегая к нему. Попов не отвечает, сундук не отдает, но и не прогоняет, поворачивается и смотрит насмешливо слегка, но мягко как-то. Антон мнется, но отходить просто так не хочет. — Вы неплохо справляетесь, — тихо говорит он. — Для аристократа? — мигом отвечает Арсений, но без привычной ироничности. Не может не радовать. Антон и радуется. — Что ж, я прошел неплохую школу. — Неужели? — Когда родителям моим было угодно выдать меня за Павла Алексеевича, сделали они это очень опрометчиво, и через полгода он уже имел два гроша за душой. Сами они успели отдать богу душу, так что у меня жизнь раздольная закончилась, — слова эти даются ему с легкостью, будто бы он рассказывает о чем-то забавном. — Но я слышал, что Добровольский состоял при самом императоре! — изумляется Антон. — И что предательство его — величайший удар! — Состоял, — кивает Арсений, уже куда более недовольно, — спас императора, тот его и повысил. Далеко от себя старался не отпускать, даже титул графа выдал. А дальше он уже не останавливается. — Павел Алексеевич же прямой был человек, — омега трясет головой, отгоняя легкую тоску, проскочившую в его голосе. — Удивительно, что для многих стало сюрпризом его участие. Он никогда своей позиции не скрывал, мне даже было известно, что он говорил в лицо весьма свободолюбивые речи. И несмотря на все это участие его сочли самым ужасным предательством. — И вы потому сейчас здесь? — робко уточняет Антон. Арсений отставляет наконец свой сундук около избы и со вздохом облегчения усаживается на дрова рядом, укрытые сугробом. Он откидывается головой, расслабленно вдыхает и неприязненно улыбается то ли вопросу Шастуна, а то ли своим воспоминаниям. — Меня вежливо просил сам император, — Арсений усмехается горько, печально, — Сказал, что они собираются развивать дальневосточные города, и что там нужно умное, образованное население, — Арсений скептичным взглядом обводит остальных переселенцев, — и подрастающее поколение. Ну и намекнул, что путь у меня либо в Хабаровск с содержанием, либо где угодно без содержания и без имущества. Думаю, вы догадываетесь, что я выбрал? Антон кивает, сжимая свои кулаки в бессилии от такой несправедливости. Арсений, кажется, его метаний не замечает, выглядя каким-то до неправильного расслабленным. — Так что жизнь у меня получилась волнообразной, — он тихо, безрадостно смеется. — А вы, Антон? Как оказались среди славных добровольцев-дальневосточников? Неужто по ошибке? — Не представляете меня среди людей, готовых пойти на риск? Арсений смотрит на него с выражением «ироничной благодарности». — Что ж, вы как всегда правы, — Антон хмыкает, — был у меня один знакомый, которому повезло чуть больше, чем вашему мужу — он теперь отбывает наказание на рудниках. Дружили мы с ним плотно, так что когда стали выяснять, кто с кем был связан, тут же на меня и вышли. Ну а дальше сами знаете. — Да, хотел отметить, что вы тоже неплохо справляетесь, весьма! — Ну так, успел дотренироваться, пока дошел до Екатеринбурга. — Значит, в готовящемся заговоре вы участия не принимали? — Нет, не будет для вас секретом, я слишком малодушен для такого. — Что это я такое слышу? — Арсений забавно кривляется, выпучивая глаза, — неужели это… правда! Никогда бы не подумал, из ваших-то уст! — Все ерничаете, — беззлобно улыбается Антон, — это, между прочим, все Сибирь виновата. Тут без искренности никак не обойдешься. — Значит, что-то хорошее этот путь все-таки сделал, — говорит Арсений поднимаясь и хватая сундук. Более они не пересекаются в тот день. Зато пересекаются завтра, и Антон имеет честь говорить не только с Мишенькой, но и с отцом его о темах отвлеченных. Счастью его предела нет.***
Ужасное начинается внезапно. Сначала Мишенька оглушительно чихает, да так, что все в округе оборачиваются. Арсений бледнеет, разворачивает ребенка к себе и внимательно осматривает. Но Мишенька лишь утирает сопли рукавичкой и, как ни в чем не бывало, разворачивается к своим друзьям. Но чихать так и не перестает. Более того, на следующий день к чиханию присоединяется кашель. На Арсения становится страшно смотреть. Он вместе с другими омегами в телеге сидит над Мишей коршуном, укутывает его во все свободные вещи, отдавая даже свой шарф и бесконечно носится с его носом. Ближе к вечеру у Мишеньки начинается жар. Погода снова портится, будто бы высшие силы решают смиловаться над злоключениями Арсения и дать его сыну шанс: колонна вновь останавливается на приют в деревне. Больного ребенка размещают отдельно, в маленьком домишке. Арсений выходит из него изредка, чуть ли не на колени вставая перед местными жителями, прося хоть какого-то лекарства. И пока Арсений суетится вокруг сына, Антон суетится как можно незаметнее вокруг Арсения, то занося еду, чтобы Попов хоть немного перекусил, заваливает побольше дров, иногда развлекает Мишеньку историями, когда омеги долго нет. Вечером второго дня он пробивается на прием к самому генералу всеми правдами и неправдами и упрашивает разрешения пойти самому в соседнюю деревеньку за лекарем. Удивительно, но его отпускают — Антон подозревает, потому что не особо верят, что он в такую метель выживет. Но Шастуну, крепясь на одном только образе совершенно потерянного Арсения, удается и добраться до места назначения, и убедить лекаря посмотреть ребенка и приехать на санях обратно. — Арсений, — сгорбленная фигура вздрагивает, оторвавшись от полудремы. Антон старается ступать как можно тише, чтобы не потревожить Мишу, но предательские половицы все равно скрипят. Попов оборачивается, и в глазах его не немой упрек, нет, там пугающая безнадежность, которая делает его раза в два старше. Шастун замирает испуганно, но быстро собирается с силами. — Я нашел лекаря, — шепчет он одними губами, и брови Арсения взмывают вверх от удивления. Отойдя в сторону, Антон пропускает низенького мужчину в душную темную комнатенку. Врач придирчиво оглядывает Мишу, что-то выспрашивает у омеги, хмуро кивает, ощупывает мальчика и наконец выносит вердикт: Антону не разобрать, но Арсений понимает прекрасно и, судя по тому, что горбится только сильнее, вердикт не из лучших. Врач отдает пару пузырьков и пучок травы — все это едва не выпадает у Арсения из рук — и, не кланяясь, прощается. — Все плохо? — Антон перемещается к кровати, усаживаясь на оставшуюся часть стула — а ее осталась большая часть, потому что омега умещается на самом крае. Лекарства Арсений ставит прямо на кровать — их сказали давать, как проснется. Но, как запоздало понимает Антон, вопрос в том, а проснется ли. — Нет, — сипло отвечает Арсений, убирая волосок с пылающего лба, — есть шанс, что все… обойдется благополучно. Он закусывает губу, сжимаясь еще сильнее. И без того хрупкий, сейчас он похож на сломанную фарфоровую куклу. Антон знает, что Попов не спал с самой болезни, дня три так точно, но сейчас, глядя на изрезанное новыми морщинами, особенно облюбившими уголки глаз, лицо, ему сильнее хочется выть от безысходности. Арсений дрожит мелко, пусть в комнате и дышать-то нечем. Хоть по полу скользит сквозняк, а ноги, пришедшие с мороза, все еще холодит, все равно хочется немного отворить окно. Но вместо этого Антон с легкостью дотягивается до оставленной в углу шали: видимо, Арсений скинул ее во время очередной процедуры, а встать и накинуть заново так и не успел, вновь застыв в одном положении, будто бы отойди он от сына лишь на минутку, и тому непременно станет хуже. Антон мельком касается грубой, колющейся шали — эдакая вещь совершенно Арсению не подходит. Попову в целом ссылка не подходит — ему бы на балах сверкать, разбивая сердца всех альф улыбками. А вместо этого он разбивает сердце лишь одному, и то ненамеренно. У Антона в груди что-то трескается, когда он, стараясь не касаться самого Арсения, накидывает на него этот неприятный, но теплый кусок ткани. Попов не говорит ничего, не дергается даже, но шаль на себе поправляет, кутаясь. Движения его вялые, несобранные, сонные, но глаз он упорно не смыкает. Антон не может нормально смотреть на спящего Мишу — красные щеки, мокрая, завивающаяся челочка, и притом бледность, от которой в душе кошки скребут. Но и на Арсения не посмотришь — у того на лице лица нету, даже маски никакой — пустота пугающая. Глаза черные, от синяков огромные, как две пропасти, и ничегошеньки привлекательного в этом зрелище нету. — Арсений, — шепчет Антон, наклоняясь так, чтобы и его услышали, и чтобы не коснуться ненароком неправильно, — вам поспать надо. Позвольте, я посижу, покараулю. Попов не отвечает, не реагирует толком, лишь головой еле качает и глаза устало прикрывает. Открывает вновь он их не скоро. — Это тебе спать надо, — лепечет он, роняя голову на грудь. Антон шумно выдыхает, да так, что волосы на затылке у Арсения шевелятся. Испугавшись, что подобрался слишком близко, Шастун отодвигается, но со стула не встает. — У вас уже мысли путаются, — говорит Антон как можно ласковее, пропуская «тыканье» мимо ушей, — прошу вас, завтра нам вновь в путь. Вам надо быть бодрым, ради Миши. Арсений еле вздрагивает, моргает часто-часто и оборачивается, смотря с болью, ничем не скрытой. — Не могу, — вздыхает он, — не могу, глаза не смыкаются. Как представлю, что отойду хоть на шаг, а Миша… — Тогда ложитесь здесь же, — Антон вжимается в стенку, откидывая руку на спинку стула, — Я принесу еще стул, одеяла… Договорить он не успевает, да и Арсений его не слушает, откидываясь назад и укладываясь ему на плечо. Поза неудобная настолько, что у Антона фантомно колет поясницу, но Попов прикрывает глаза, сжимаясь в дрожащий комок, и, кажется, никаких жалоб не имеет. — Ты обещаешь, что проследишь за ним? — спрашивает он напоследок, и лишь дождавшись уверенного кивка Антона, окончательно закрывает глаза. Дыхание его выравнивается нескоро, но это происходит — Арсений засыпает на его плече. Шастун осторожно поправляет на нем шаль, укрывая ею омегу, будто одеялом. Рука затекает вскоре, и, дабы, она не отсохла окончательно, Антон сгинает ее, приобнимая. Он боится невольно, что завтра Арсений будет его из-за этой ночи избегать, но затем поднимает глаза на кровать, где лежит борющийся с болезнью мальчик, и с предельной ясностью осознает, что Попову будет совершенно не до него. Арсений всю ночь не дергается, лишь иногда замирает во сне, сжимаясь, да ресницы его блестят. Антон бы смахнул его скопившиеся слезы, но ему нечем — платка он с начала ссылки не носит, а грубым рукавом или, не приведи Господь, шалью он к этим нежным глазам не прикоснется. А наутро жар у Миши спадает. Снаружи слышится шум и гам, но Антон не спешит будить семейство, с тревогой поглядывая в окно, смотря на сборы. За вещи он не переживает — его-то мелкие пожитки сложит Дима, а вот Арсения… скрепя сердцем, он осторожно касается иногда подрагивающего от несуществующего холода плеча — едва-едва, кончиками пальцев. Разумеется, это не помогает. — Арсений, — шепчет Антон, даже особо не наклоняясь, ведь Попов и без того сейчас слишком близко, — Арсений, вставайте. Мишеньке стало лучше. Последняя фраза действует также, продуди Шастун омеге из трубы прямо в ухо. Арсений натурально подскакивает, скомкавшаяся на спине шаль окончательно спадает с его спины, но он внимания на это не обращает, падая на холодный пол и дотрагиваясь дрожащей ладонью до бледноватого лба. Жара действительно нет, ребенок дышит спокойно и размеренно. Антон улыбается, глядя на эту картину, пока не замечает, что спина у омеги дрожит. Арсений пытается сдержаться, но слезы не желают отступать, как и пережитый кошмар. Все, на что омега сейчас способен — бездумно целовать маленькую ручку идущего на поправку Мишеньки. Антон не уверен, что он может оставаться при столь интимной сцене, но крики на улице не оставляют ему выбора. — Могу я помочь вам собраться? Мы скоро отъезжаем, — тихо-тихо спрашивает Антон, надеясь, что его услышат, потому что повторить он будет не способен — и без того проглотить жгучий ком в горле дается с трудом. — Если вам не трудно, — быстро отвечает Арсений, поправляя одеяло на мальчике. Он на Антона внимания больше не обращает, и Шастун чувствует свою ненужность острее. Таинство единения, произошедшего прошлой ночью, рассеивается стремительно, и Антон вдыхает последний раз, стараясь уловить уходящий аромат чего-то неизведанного. Решив больше не смущать ни себя, ни Арсения, Антон спешит покинуть комнату и найти Диму — тот поможет собрать вещи, потому как Шастун в том, чтобы сложить все аккуратно, не мастак. Колонна их отбывает вскоре, и Антон уже почти собирается спешить поторопить Арсения, но тот выходит сам. Миша сидит у него на руках, закутанный во все, что только было с собой. Мальчик смотрит вокруг внимательным и осмысленным взглядом, и это не может не радовать. А вот то, что Попов носит такие тяжести, удручает. Но Антон подъехать и предложить свою помощь не успевает. Арсений спокойно проходит к телеге, чинно усаживаясь, и Антон на мгновение ловит его взгляд. На лице, красном от недавних слез и черном от болезненного недосыпа, нет привычного напускного равнодушия, лишь мучительная усталость. Но Антон просто по глазам явственно понимает — ему благодарны. Благодарны настолько, что Арсений не сводит с Шастуна взгляда до последнего момента, пока телега не трогается.***
Чем дольше едут повозки, чем холоднее, (хотя, казалось бы, на дворе весна, март, а заморозки как в декабре), тем, на удивление, слаще становится вокруг. В прямом смысле — запахи повсюду летают ароматные. Хоть вставай на пригорок, лови каждый и наслаждайся. Странное дело, конечно — Антон помнит, как ненарочно разбил как-то матушкин сервант с духами, и как его потом воротило от смешения. А тут вот, удивительно, все запахи разные, а какофонии не дают, наоборот, только приятней становится. По телу сразу такое тепло, да и мысли порой путаются. Только вот Арсений все нервнее и нервнее с каждым днем. Антон было думает, что из-за Миши, так нет, мальчик бегает с другими детьми как ни в чем не бывало, а Арсений что с ним в обнимку, что без него как статуя сидит и говорит мало-мало, весь дергается постоянно. Впрочем, ведет себя странно не только он — Антон замечает, что все омеги то сжимаются, голову в плечи втягивая, то как Арсений, чуть ли не с ножами ездят. Шастун всегда был мальцом сообразительным, но тут он глупит. Наблюдать-то он наблюдает все верно, да выводы сделать становится не под силу. Шастун себя потом оправдывает, мол, во всем влюбленность виновата, да все равно стыдно, что ум подводит, да еще таким дураком перед Арсением выставляет! А все начинается с инцидента, когда один из омег начинает в голос рыдать прямо посреди дороги ни с чего. Антон было думает подъехать, спросить, что случилось, но тут его резко бьют длинной такой палкой по плечу. Арсений сидит на телеге и смотрит подозрительно, Антон весь съеживается даже. В воздухе терпко пахнет ванилью. — Куда собрался? — спрашивает Арсений, и в его голосе слышится едва заметное рычание. Антон тушуется. — Узнать, чего произошло, может помощь какая нужна, — честно говорит Антон, все еще не понимая поведения омеги. А может, это он ревнует так по-дурацки? Но во взгляде Арсения нету ярости или обиды, свойственных для ревнивцев. Наоборот, там скорее удивление и даже разочарование. — Уж кто-кто, а ты ему точно не поможешь, — Арсений как-то мрачно обводит округу взглядом, выглядывая других помощников. Убедившись, что к омеге подъезжает другая омега, он наконец возвращается к решительно ничего не понимающему Антону. — Да и чего ты сделать-то можешь? Или ты где и лекарские штучки сумел раздобыть? — Какие штучки? Он болен, что ли? Так я лекаря мигом найду! — Антон порывается сорваться с места, но Арсений снова достает палку. — Стоять, — грозно говорит он, — играешь? Или правда не понимаешь? Если первое, учти, Шастун, ты теряешь всякое мое уважение как личность. Если второе, то уважение как альфа. Ну, учитывая, что Антон стоит в полном неведении, а уважения к альфам Арсений просто не питал, признаваться можно было честно. — А ты, дружок, — в голосе Арсения скользит неприкрытая насмешка, — как думал, как ты у нас, у омег, запаха не чувствуешь? Думал, мы его сами по себе убираем, по щелчку пальцев? Антон отрицательно качает головой, и все резко обретает смысл: и острый запах ванили, и другие запахи, тоже заметные и на полпути появившиеся. Стыдно становится, жуть, Антон даже глаза в пол опускает. — Мы, Антош, для того, чтобы спокойно жилось нам, запахи свои скрываем. А тут, в дороге, сам понимаешь, нужных средств днем с огнем не сыщешь, да и денег впритык. А вас, альф, побольше нас будет. Арсений говорит снисходительно, как маленькому объясняет, а Антон пылает весь, понимая, как со стороны его порыв выглядел — вот он, альфа, бросился к сильно пахнущей омеге. Так ведь он же не на запах, он искренне помочь хотел! — У меня деньги есть, если нужны, я дам! — Антон вскидывает голову, — Сколько? Где купить, я съезжу. — Не надо, — Арсений раздраженно закатывает глаза, — поверь, была б возможность, мы бы скупили, чтоб вас таких не возмущать. Сейчас от вас простого требуется — делать вид, что ничего не происходит. Вон, все справляются, ты тоже справишься. Антон послушно кивает. — Но ты все равно, если помощь понадобится, скажи, я все сделаю. И не только тебе если, всем, ладно? Арсений взглядом своим его прожигает, смотрит так, будто бы в душу залезть хочет. А потом кивает медленно, задумываясь о чем-то. Вечером Арсений подъезжает к тому омеге, передает ему какой-то ящичек. А через пару дней запах ванили исчезает, а Антон начинает упорно чувствовать странный цветочный аромат, исходящий спереди. На этот раз верный вывод посещает его сразу — Арсений пахнет так, вкусно, но неясно. А потом Антон коршуном смотрит на всех вокруг, даже на Димку, чтобы никто даже косо посмотреть в сторону Арсения не мог. Один раз чуть до драки не доходит, но быстро обходится — Попов подобное пресекает быстро. И пусть на дворе почти конец марта, Антон искренне считает — вот его личное начало весны.***
— Знаешь, твой сын — неплохая сваха, — бодро, вопреки всем внешним обстоятельствам, говорит Антон, — даром что альфа. Арсений улыбается весело и непринужденно, украдкой вместе с еще одной омегой наблюдая за сгрудившимися в уголке детьми: Ирочкой-альфой и Васечкой-омегой. Они переговариваются серьезно, а еще держатся за руки, напряженно, но уверенно. Мишенька, главный их сводник, довольный выполненной задачей, удаляется в другую телегу, играть с новым другом. Арсений его отпускает от себя легко с недавнего времени — местность спокойная, лето теплое. Да и есть теперь Шастун, всегда готовый сорваться если чего. Арсений это понимает, пользуется спокойно, а Антон и рад, ведь взамен он получает тепло — не как от палящего, угнетающего своей жарой солнца, а как от уютного камина в детстве. — Такой он у меня, да, — Арсений улыбается светло, он такой всегда, если разговор о сыне завести. Или о прошлом. Антону от этого факта хорошо особенно. Они сближаются неумолимо. Шастун так и не может вспомнить точно, когда обращение на сердечное «ты» становится для них обыденностью. Арсений вдыхает глубоко, чему-то тихо, легонько так смеясь. Антон вертит головой, силясь разглядеть, чего пахучего он там унюхивает. Сам он привык уже к вечной обонятельной атаке: в особенности, когда идешь рядом с омежьей телегой. Но если от аромата вишни и вина ему ни горячо, ни холодно, даже когда он слишком спертый, то вот от неизвестного цветочного голова кругом идет. — Жалко, что лето здесь такое короткое, — прерывает его размышления Арсений, — все же есть что-то в летнем лесе. — Ты действительно чувствуешь его запах сквозь… — Антон красноречиво обводит взглядом идущих друг за другом альф. Арсений хихикает, оглядываясь следом. — Вы все давно приелись и слились в одно, незамечаемое нечто. Твоя полынь лишь периодически выскакивает, но ты рядом вечно околачиваешься, так что ей простительно. На мгновение Антону становится стыдно, что Арсений знает, чем он пахнет, а он сам различить так и не может. Подавив в себе некрасивое желание затянуться посильнее, Шастун выдает угрюмое: — Надеюсь, она тебя не смущает? — Ничуть, — Арсений вновь улыбается, и Антону остается лишь отпустить свои мрачные мысли.***
Жара стоит удушающая. В жизни своей Антон бы не подумал, что в Сибири бывает что-то помимо снега и мороза, а тут вот оно как оказывается. А теплые вещи и не денешь никуда — боязно. Пусть все «добровольные» переселенцы успели друг с другом поперезнакомиться, а все равно, как говорится, «береженого бог бережет» — черт знает, украдут шапку, а впереди еще ого-го. Закончится лето быстро, и все, поминай, как звали. Антону помирать раньше времени нельзя — у него Арсений. Точнее Арсений-то сам у себя, и к Антону он не то чтобы рвется, но более не сторонится, говорит приветливо и улыбается украдкой. Шастуну больше ничего и не нужно, он и без того посреди леса самый счастливый человек на много-много верст. Он лыбится не переставая, на него все косятся, как на дурачка какого, а ему плевать: тут рядышком чувствуется сладкий запах, тут сидит, пусть усталый и замученный от долгого пути, но все равно отчего-то довольный Попов. Большего и не загадаешь. От духоты идти невозможно, духота убивает пуще холода. По пути виднеется деревня, и командир вновь решает в ней остановиться. Ему никто не возражает. Антон не возражает особенно рьяно — ему кажется, что пройди он еще немного, и он просто отключится. Казалось бы, сколько времени он шел, и сколько раз у него был гон, но так сильно плохо ему не было еще ни разу. Даже в прошлом месяце, когда запах Арсения, казалось, пропитал его полностью, он все равно мог нормально идти, и даже разговаривать с Поповым без лишних заиканий. А тут может, из-за жары терпеть стало невмоготу. Антону казалось, закрой он глаза - он грохнется прямо посреди пыльной дороги. И Арсений не подбежит к нему, не посочувствует — навеки на нем останется клеймо позора. Хотя, возможно, Антон думает несколько драматичней — скорее всего, над ним посмеются и забудут. Арсений тоже забудет, но смеяться не станет — он вообще редко смеется. С такими мыслями, тянущей болью в паху, видя перед собой лишь очертания силуэтов, Антон плелся к выделенному для него одного сарайчика — выглядел он неважно, альфы, не понимающие что к чему, решили его отселить, чтобы никого не позаражал, омеги им возражать не стали, тактично смолчав. Антон благодарен безмерно, вот только сарайчик находился далековато — в деревне остались одни омеги, и в целом поступили они логично — так что когда остальные уже разместились, Антон еще еле волочится, чувствуя себя отвратительней с каждым шагом. — Антон, — голос рядом заставляет откинуть все упаднические настроения. — Да? — тихо спрашивает Шастун, медленно поворачивая голову и прикрывая глаза. Сейчас смотреть на Арсения ему страшно. Страшно не сдержаться, страшно потерять голову, страшно невовремя вспомнить, как трогательно прижимался Попов к его плечу, как они впервые поцеловались — робко, совершенно неумеючи, больше подражая украдкой вырванным фразам из романов. Антон тогда мог не таясь прижать Арсения за плечи к себе, мог ощущать его касания на своем лице, как… Арсений настоящий, с усталой улыбкой машет рукой перед глазами, и Антон дергается от неожиданности. — Я спросил, нужна ли тебе помощь, — говорит он с легкой усмешкой, но не добавляет ни грамма ехидства, — как вижу, нужна. — Не стоит, — Антону тяжело дышать, он старается как можно реже вдыхать и как можно чаще выдыхать — сладкий запах проникает в него целиком, отравляет и без того изнеможденное воздержанием тело. В голове теперь набатом бьется, какой же Арсений дурак, идиот, придурок, и еще тысяча и одно оскорбление. Попов же, даже не оборачиваясь на глухое рычание, берет из рук Антона котомку и преспокойно идет чуть впереди к его сарайчику. Помещение тут же пропитывается запахом Арсения, и если на улице иногда ветерок освежал, то сюда никакой ветерок не залетает. Антон опирается на стену, прикусывает губу и сжимает кулаки, пока ему стелят постель — в абсолютном молчании, так что даже дыхание приходится контролировать, чтобы не заскулить, не застонать. — Антон, — его снова зовут, но Шастун не открывает глаз. — Арсений, я прошу тебя, я бы хотел… — Чего? — Остаться в одиночестве. В ответ слышится фырканье. Издевается он, что ли? — Да неужели? — Арсений, если ты не понимаешь, то я был о тебе лучшего мнения, — не выдерживает Антон, но резко затыкается, чувствуя чужое дыхание прямо напротив. Он так погряз в своей ярости, что даже не услышал шагов. И снова прысканье. Арсений кладет обе ладони на его плечи, и они соприкасаются носами. Видимо, дурак, идиот и придурок здесь только Антон. Шастуна на долго не хватает — он крепко сжимает талию, прикладывается к шершавым губам и целует нежно, снова робко, каждую секунду опасаясь, что его оттолкнут. Арсений на мгновение разрывает поцелуй, улыбается и тут же приникает вновь, и Антон сходит с ума окончательно, не понимая решительно ничего. Но от него этого и не требуют. Поэтому он полностью отдается телу и какому-никакому опыту. — А где сейчас Мишенька? — спрашивает Антон, нависнув над лежащим Поповым. У того на лице быстро проскакивает изумление, сменяющееся тут же на умильную улыбку. — С Дмитрием — он согласился посидеть. Он же хороший человек? Антон быстро кивает, целуя подбородок, переходя на нежную белую шею, покрытую потом. Арсений резко, но не сильно бьет в грудь ладонью. — Без следов, — шепчет он, самостоятельно обнажая ключицы, — но под одеждой оставляй. — Да, — Антон тут же проводит по ним языком, смахивая капельки пота — не только Шастуну здесь жарко. — Арсений, я все еще не… я просто… — он запинается, отвлекается на белую вовсе не от аристократизма кожу, ярко контрастирующую с загорелым лицом, не в силах собраться и прояснить для себя происходящее, — вы… ты меня, я тебя… — Антон, — Арсений осторожно смахивает густую челку с глаз альфы и смеется — не зло, а так, по-доброму, — Расслабься наконец. Теперь можно. И Антон расслабляется и наконец дорывается до такого желанного занятия: любить Арсения. Шастуну хочется до скрежета лизать каждый кусочек открытого пространства — снять одежду ему просто некогда. Попов зарывается рукой в его волосы, треплет и периодически дотягивается с поцелуями. Антон готов умереть каждый раз, когда Арсений стонет под ним и выгибается, подставляясь под язык, под руки, которые смелеют с каждой секундой все сильнее. Арсений очень податливый на ласку, мягкий и красивый. Он реагирует на малейшее движение на себе, внутри себя, он сладко стонет, когда Антон наконец входит полноценно. Арсений весь мокрый и красный, он пахнет самыми прекрасными цветами на свете, и он что-то шепчет иногда — Антону кажется, о любви, уверенности в этом нет. Он кончает раньше, прикусив припухшую от поцелуев губу, и Антон выходит, дальше действуя самостоятельно. Его руку накрывает чужая ладонь, помогая, и от ощущения, от осознания, от открывшейся ему картины, Шастун заканчивается следом. Арсений засыпает сразу же, измотанный, но спокойный. Рядом с ним это спокойствие в особенности чувствуется, разлившейся по всей избе запах теперь не заводит, не сводит с ума, нет, он расслабляет, укрывает, усыпляет. Антон лежит на жесткой подстилке, чувствуя, что все неудобства как одно отходят куда-то вдаль, оставляя лишь умиротворение. Просыпаясь, он щекой чувствует чужой взгляд. Арсений смотрит умилительно и нежно, все дурацкие сны, терзавшие Антона всю ночь, мигом испаряются. — Ты проспал полдня, — замечает он. — Вот почему я чувствую себя так хорошо, — Антон наощупь находит ладонь Арсения, переплетая с ним пальцы. Тот в ответ фыркает, но руку сжимает. — Ты за сон сказал раз семь, что меня любишь, — Антону стоило больших трудов не покраснеть. — Сказать в восьмой? — Разумеется.***
Их путь долог, но и он имеет свое завершение. Большая часть людей остается в Иркутске, оставшихся рассаживают по коляскам. Антон и Арсений с Мишей садятся в одну без каких-либо лишних вопросов и возражений. До Хабаровска добираются, что называется, с ветерком. Причем как в переносном смысле, так и в прямом — ветрище дует страшный. Они прибывают зимой, пробираются сквозь сугробы с человеческий рост. Их размещают в одной избе, пусть они и не повенчаны — у них и без того дел по горло, так что о свадьбе речи и не идет. Пусть и намеки на нее витают. Мишенька воспринимает это как должное, Арсений с ним даже беседы разъяснительной не проводит — мальчик будто бы и знает, что этому быть следует. Антона отцом не называет, но Шастун и не просит. Они спят вместе, прижимаясь друг к другу, прислушиваясь к бурану за окном. Рядом сопит Мишенька — хоть кому-то сладко спится. — Арс, — Антон утыкается носом прямо в изгиб шеи. Попов легонько отклоняется на мгновение, но тут же замирает, позволяя получше прочувствовать запах, — так чем ты пахнешь? Я уже у всех попереспрашивал, никто не знает! — Скоро сам поймешь, — Арсений улыбается легко, разворачиваясь. И Антон от его улыбки и вовсе теряет какое-либо желание допытываться. Потому что улыбки такой Шастун у омеги видел не так часто в последнее время: когда Мишенька беззаботно с друзьями играл, или сейчас, когда заботы остались на завтра и можно просто насладиться мгновнием. Арсений улыбается — спокойно так, лучисто. Да ради этой улыбки Антон готов весь мир перенюхать. — Ты пожениться хотел, в мае, — продолжает Арс совсем тихо, мечтательно, — вот и узнаешь заодно, что же за растение. — Это мне сколько еще в неведении быть, — расстроенно бормочет Антон, но от поцелуя тает совсем и думать забывает. Он Арсения, по ощущениям, всю жизнь ждет, а тут месяца четыре, всего ничего! С другой стороны, дорога их была такова, что всю жизнь заменит. — Даже чуть более, под конец мая только зацветет, — Арсений к его плечу прижимается и зевает сладко. И пахнет цветами своими, что Антон себе место найти не может от любопытства. Но тут уж ничего не попишешь, если Арсений сказал — на свадьбе под конец мая, значит на свадьбе под конец мая. А говорить что-то против себе дороже выйдет: Арсений, он такой, на подъем скорый, разозли только, не остановишь. А Арсения злить нельзя ни в коем случае, его любить надо — этот закон Антон как-то подсознательно себе оформляет, и отступаться от него всю жизнь дальнейшую не планирует. — А ты веришь в легенды об истинных? — задает Антон уже давно терзавший его вопрос. Альфы недавно тему эту подняли, рассказывая, что нанайцы в истинность верят свято. — О том, что каждому альфе в мире предназначен лишь один омега? Чушь несусветная. — Отнюдь, — Антон усмехается, прижимая Арсения ближе к себе, все еще заходясь от восторга от каждого такого невинного жеста, от ощущения тяжести на плече и щекотки от мягких волос шее, — нет такого народа, у какого подобных сказаний бы не было! Все, все сходятся на том, что где-то в уголке этого мира есть тот, чей запах будет сводить тебя с ума всю жизнь. И, знаешь, я склонен этой легенде верить! — Ты ведь даже не знаешь, чем я пахну, — Арсений речью ничуть не проникается, но вдыхает поглубже, бездумно совершенно, расслабляясь от щекочущей нос полыни. — Ну, тут уж игра провидения провернула со мной злую шутку! Раз твой запах такой уж уникальный… — Ничего подобного, это просто ты к окружающей тебя природе равнодушен и ничего вокруг не замечаешь. — Пожалуй. Но теперь я запомнил на всю оставшуюся жизнь и непременно унюхаю, раз уж ты сам мне говорить не хочешь! Потом Антон долго бьет себя ладонью по лбу, когда наконец «унюхивает». Он еще ведь думал, отчего запах такой знакомый! Он стоит у дерева, которое зацвело совсем недавно. Оно белеет среди коричневых домов и серых лиц, которые от взгляда на него становятся улыбчивей. — Черемуха зацвела, значит, снега больше не будет, — весело говорят хабаровчане, привыкшие и к метели в апреле, и к снегу, когда на дереве набухают почки. Антон вспоминает, как в Петербурге, проходя в парке мимо деревьев с аккуратными белыми цветочками, какая-то дамочка разочарованно воскликнула: «Ну вот, цветет черемуха, жди похолодания». А тут черемуха — вестник тепла и лета. Антон с улыбкой проводит по хрупким белым лепесткам, смеясь от того, что, почувствовав знакомый запах решил, что это к нему Арсений пожаловал. У того забот и без того навалом, еще на службу к Антону ходить. Они женятся в старенькой церквушке, и Шастун — тот самый альфа-счастливчик, который во время церемонии может чувствовать запах своего суженого. Черемуха цветет прямо за стеной, а хлесткий ветер заносит ее аромат. Мишенька счастливо хлопает в ладошки. Приемный сын первого заместителя Военного губернатора Приморской области Антона Андреевича Шастуна и Арсения Сергеевича Шастуна, Михаил Павлович Добровольский, юный студент, отправляется в морское плавание до Петербурга из Хабаровска. Жизнь этого юнца можно без сомнений назвать удивительной. Родившийся графом и лишившийся титула, он вскоре снова вернул себе благородный статус. Император, смилостивившись над Арсением Сергеевичем, позвал его вернуться в Петербург, на что получил вежливый отказ и просьбу о назначении для мужа и должности для сына. В будущем за Михаилом в Петербург последует лишь одна сестра — брат пожелает остаться в Хабаровске.