***
Иосиф не помнил, каким утром проснулся от сладкого запаха. Запаха апельсинового кекса; родители тихо разговаривали на первом этаже, и продолжал падать снег за окном. Иосиф немного повалялся в постели, прислушиваясь к разговору. А затем встал, засунул ноги в смешные тапочки — и мышкой прокрался на лестничную площадку, откуда можно увидеть кухню. Там он присел, спрятавшись за перилами. Тут же разыгралось настроение шпиона. Тайного агента на службе, которых показывали в любимых мультиках. Ему вообще было скучно в этой дыре, куда пришлось переехать перед зимой. Ни соседей, ни развлечений — только телевизор, приезжающий с утра свинопас-Бобби, и сами свиньи. Приятный запах цедры смешивался с кофе и табаком. Воздух сухой, нагретый камином. — Иосиф видел что-нибудь? — тихо интересовалась мама. Мама сидела на согнутой ноге; её короткая стрижка с бритым затылком растрёпана, и сама она выглядела очень уставшей. Папа, закутанный в халат, не лучше. Показался совсем старым, толстая сигарета в руке его не молодила. — Я не обратил внимания, — так же тихо отвечал папа, — если видел, то, наверное, не понял. — Ладно. Она сделала паузу, отпив из кружки. И сразу продолжила: — А Бобби уже знает? — Знает. Я просто заплачу ему свыше. Но ещё не время. Пусть на профилактике посидит. — В этой ситуации мне жалко только свиней, — Иосифу показалось, будто маме смешно. Однако он не понимал, почему нужно жалеть свиней. — Слушай, а угости меня сигареткой. — Алья. Папа стыдливо затушил свою сигарету. Недокуренную. Мягко посмотрел на маму, наклоняя голову. — Я не могу бросить, Иаков. Нервы, чёрт возьми. И всё-таки кинул ей пачку со своего угла. Маме здесь не нравилось, она любила большие блестящие города. Иосиф часто слышал от случайных людей, какая молодая у него мама — как не к лицу ей курить, красивой и богатой. (Ругаться, доставать из сейфа пистолет, драться и быть злой также ей не шло — но это додумал уже сам Иосиф). Щёлкнула зажигалка. — Как будем врать Иосифу? — спросила мама, затягиваясь. — Он же… Увидит рано или поздно. Иосиф напрягся звенящей стрункой, едва услышал своё имя. Так и замер, сидящий на полу, будто вчера на кресле. Папа обессилено пожал плечами. — Хрен его знает. Может, соврём, что поймали злого дядю. — Новогоднего гоблина, ага. Воришку плохих детей. Теперь уже Иосиф понимал, почему немело тело. Он боялся. Он сильно переживал, вплоть до давящего ощущения внутри. Родители говорили про гоблинов — но Иосиф давно не верил в сказки. Он всегда послушно закрывал уши, как хороший мальчик. Не трогал всё, напоминающее игрушку, потому что игрушек у него было достаточно. Запирал дверь на три замка, когда мама и папа уезжали в город. Не заходил в клетки к свиноматкам в охоте. Не пил обжигающую жижу, предлагаемую Бобби. И сейчас просто не мог заставить себя уйти в комнату. Это был страх. Это интерес. Задание спецагента на грани провала — что за тайны у родителей, что за человека они нашли? — Проблемы надо решать по мере поступления, — вздохнул папа, поднимая кружку. Потёр свои густые тёмные брови. — Вообще, рано или поздно он столкнётся с правдой. Тогда гоблины не сработают. Мама тоже вздохнула. Поправила чёлку. — Тогда и мы не сработаем. — Не грузись, Алья. Судьбе всё равно не воспротивишься. Рассудят. Папа допил кофе и встал, чтобы поставить кружку в раковину и проверить кекс. Иосиф разогнулся, примёрзший намертво к перилам. Судьба, гоблины, свиньи, Бобби, страшные мешковатые люди: всё смешалось в сонной голове Иосифа, он больше не хотел про это слушать. Медленно перевернулся на колени. Так же плавно и беззвучно отполз в свою комнату на четвереньках. Прикрыл дверь. Родители могли услышать щелчок замка, испуганно подумал Иосиф. Некоторое время он прислушивался к возне, сидя под дверью, — лишь спустя несколько минут ожил, переползая в кровать. Бил по окну липкий снег. Потерялось ощущение времени, появились нехорошие мысли — о злых дядях и вымышленных гоблинах. Безумно интересно. Невероятно страшно. А мама сама поднялась к нему и предложила кекс.***
Дроблёнка вся смёрзлась, покрылась инеем. Намело под навес, накидало снега на покрывало для ящика; Иосиф набрал полный ковшик с угла, откуда уже брал корм Бобби. Папа говорил, что свиньи благородные животные. А сегодня папа с мамой уехали в город, и Иосиф, не нарушая правила про три замка, самовольно пошёл к сараям. Он любил кормить старую свиноматку со смешной кличкой Скитлз. Бобби всегда разрешал покормить её лично — или угостить похлёбкой. Кормление Скитлз Иосиф старался не пропускать. Сегодня — просто идеальный день. Скитлз, впрочем, любили все. Скитлз не кусалась, позволяла маме проставить уколы поросятам, а папа жалел эту свиноматку, и жалел до сих пор — поросилась она совсем плохо. Из пяти поросят — трёх отсадили. Слабые. Не растут. Иосиф уже знал, что таких держать невыгодно. Знал, откуда на столе появлялось мясо. Эта картина мира его совершенно не пугала, потому что она справедлива. Его так научили. «Они отправляются на радугу», — ласково натаскивал папа, оттирая фартук от крови; однажды Иосиф застал его врасплох. Впредь не уверен, поросячья ли кровь была на фартуке. Из страшных людей, когда их бьют, вытекает такая же. Свиньи крепко надышали в сарае. Здесь было тепло, а ещё ужасно шумно — беспокойные животные хрюкали, фыркали, бились тушами о прутья клеток. Привлекали внимание. Голодные, подумал Иосиф. Они становятся нервными, когда их не кормят вовремя. Благородные животные. Старик Бобби во всю шкрябал скребком, выметая поросячье дерьмо из клетки. Иосиф неуверенно подошёл к нему, игнорируя поросячий вой: — Бобби, — тихо позвал. Но Бобби не заметил. Тогда пришлось повторить громче: — Бобби! — А! — Бобби резко развернулся, дёрнувшись. Красный отмороженный нос сразу бросился в глаза. — Чего, Иосиф? От Бобби всегда пахло спиртом, сегодня почему-то особенно неприятно. Иосиф переложил ковш в другую руку, наивно задрал голову: — Я Скитлз покормить пришёл, Бобби. Бобби воровато оглянулся по сторонам. Задержал взгляд на клетке Скитлз — в дальнем углу, около стенки — как-то весь скривился, стал очень некрасивый. Недобрый знак. Не тот, знакомый, Бобби. Зато появилось знакомое чувство переживания, когда в груди становится тяжело, и хочется замереть на месте. Иосиф так и сделал. Замер, прижимая ковшик к куртке с некой надеждой. Но Бобби надежду убил: — Скитлз старая, она на диете, — он хрипел, старый дед; всегда звучал недобро. Сейчас — в особенности. — Давай ты лучше поросят покормишь, а? — Ладно, — с обидой согласился Иосиф. В конце концов, у него не осталось выбора. Бобби отставил скребок, выдрал из рук ковш. На полочке с инструментами и лекарствами стояло заготовленное ведёрко с молоком. Ведёрко и всунули в руки, и буквально развернули за плечи, лицом к выходу. Что-то недоговаривал этот Бобби. Взрослые тайны, вроде тех, которые обсуждают рано утром на кухне. А может, Бобби просто напился. Захотелось поджать губы. Поросят-недоростков держали в старом сарае, вместе с индюками; до сарая надо идти по незакрытой навесом дорожке, пробираясь сквозь заваливший тропинку снег. Возвращаться на колючий холод. Но выбора не осталось. Иосиф пошёл, крепко вцепившись в ручку ведра. Снег затихал. Прекращались затяжные снегопады, зарождалось ощущение праздника, холодного и весёлого. Новогодний фонарик, подвешенный над дверью сарая в качестве шутки, смотрелся нелепо. Мишуру, прилепленную на стены, всю замело. А сама дверь открывалась с трудом: Иосифу пришлось навалиться всем телом, чтобы протащить её по снегу. Зайти внутрь, включить свет. Испугаться взрывного индюшиного гоготания — и одного из индюков, встрепенувшегося прямо около уха. Клетки с птицей стояли, прижатые к стенке, и чтобы выйти к загону с поросятами, надо протиснуться в узком коридоре между. Ничего такого, думал Иосиф. Он тут уже был. Тут пахло скотиной, и тут обычно работала мама. Ничего такого. Немного мрачно, но совсем не страшно. Не существует монстров, не сидят по углам кровожадные гоблины. Только вот давящее ощущение никуда не пропадало. И двигался он осторожно. А когда подошёл к загону — выронил ведёрко. Молоко расплескалось по полу, белое и холодное. Ведро, шлёпнувшись о деревянный настил, откатилось в угол. Поросята, спавшие под большой красной лампочкой, проснулись от шума, захрюкали — сонные, голодные. Индюки продолжали гоготать. Иосиф сделал вдох. Тело сковало ледяным спазмом. В поросячьей клетке сидел человек. Страшный человек с опущенной грязной головой, липкой от крови. Большой. Вонючий. Прикованный, как псина, цепью. У него едва-едва двигался живот — и Иосиф больше не захотел на это смотреть. Рванул, поскальзываясь и обдирая ладони, прочь.***
В тот день мама с папой привезли из города четыре огромных пакета. В тот день Иосиф не рыдал, а просто мыл ободранные руки под краном, пока взволнованное сердце колотилось быстро — до боли. Он вспоминал злые слова, которые говорили родители. «Дебил», «сука», «сволочь» — малая часть того, что он успел выучить, прежде чем научился закрывать уши. Этому человеку из сарая подошло «сволочь», оно накладывалось на образ. Сволочь была страшной, грязной и униженной. Со сволочью случилось нечто плохое. Но сволочь привезла мама — значит, так надо. И эти мысли Иосифа немного успокоили. Были рядом мама с папой. Они же всегда правы, верно? Мама оказалась права, когда жалела свиней. Бедных поросят, должно быть, тогда покормили всего два раза. С другой стороны, сволочь старательно прятали. От Иосифа ли — он не мог понять. Очередные глупые — страшно интересные — секреты. Тогда же появилась мысль. Поиграться в спецагента ещё раз. Самостоятельно выяснить, кого скрывали в старом сарае. Зачем превратили в страшного человека. Его обсуждали за завтраком? Ему отмеряли жизнь? Иосиф давно не боялся ни новогодних гоблинов, ни монстров, цапающих ночью голые пятки. Ему жутко не нравилось, что родители врали. Он сам никогда им не врал — даже во благо. Может, это было правильно, а может, Иосифа просто считали маленьким дурачком. В городе купили гирлянду-сетку, переливающуюся разноцветными огоньками. Мама старательно приклеивала её скотчем к раме, стоя на стуле. Иосиф, наблюдая, представлял, как празднично и красиво будет выглядеть окно: словно в фильмах, переливающееся огоньками, яркое, весёлое! Будто эта ферма не припрятала секреты, а была просто одной из тысячи таких же. И ничего плохого в том, что сволочь соседствует с поросятами-недоростками. Мама ставит им уколы, и они вырастают в мясо. Мама поставит укол и сволочи. А папа чистил рыбу за одним с Иосифом столом — раковина оказалась занята рядами грязной посуды. Сероватая чешуя отлетала в стороны, падая на пол. — Папа, — бесцельно обратился к нему Иосиф, пролистывая страницы привезённой книжки. — А в этот раз вы с мамой никуда не уедете? Книжка была хорошая, с цветными картинками. Папа положил рыбью тушку на доску, посмотрел грустным взглядом. Или тревожным. — Когда, Иосиф? На новый год? Иосиф кивнул: — Ага. Однажды его уже отвезли к родителям Ринго накануне торжества — каким-то толстым старикам с чересчур искренним желанием нянчить — и Иосифу было совсем невесело. Старческие ворчания вместо праздника, сон вместо запуска фейерверков, печенье вместо жареной индюшачьей голяшки. Будто пристроили кошку на пару деньков, но он уже не обижался. Папа на тот новый год подарил ему огромный конструктор с рекламного буклета. Конструктор, впрочем, потерялся где-то при переезде. — Не знаю, сынок, — отмахнулся папа, как он всегда отмахивался. Загородился взрослым «не знаю». — Мы с мамой… Работаем без графика. Мама повесила гирлянду и включила её. Заплясали мелькающие в отражении огоньки. — Ну блин. Он правда не хотел оставаться с кем-то чужим — пусть и знал Ринго с детства. Слишком много хороших картинок показывали по телевизору, где дети встречают новый год с родителями. Не хотел остаться наедине со сволочью, сидящей в глубине старого сарая. Он же живёт вместе со скотиной, значит, так и будет жить? Или мама с папой пойдут на него ругаться — и он уедет? Кто знал. — Думай позитивно, Иосиф, — мама посмотрела добрыми глазами, а затем отошла к раковине, включила воду. Она старалась улыбаться. — Мы и сами очень не хотим куда-то уезжать, верно? — Да, — поддакивал папа, — не хотим. Но голос его звучал безразлично, и Иосиф просто вздохнул.***
К сволочи Иосиф побежал с самого утра. Сначала, конечно, спустился на первый этаж, где на кухне нашёл записку от родителей. Потом убедился сам: выбежал в прихожую, подкатил к окну кресло, встал на него — и увидел только две машины. Бобби и мамину. Значит, уехали на папиной. Иосиф не стал завтракать. Сразу оделся, закутался в шарф и, проходя через кухню, снял со стены нож. Подумав ещё, стянул с вешалки чей-то ремень, завязал на своём поясе. Вставил за него нож, словно в ножны. Он видел, что так делал папа, угрожал страшным людям ножом и носил его на ремне. Страшные люди боялись ножей, как новогодние гоблины оберега, и Иосиф совсем не думал, будто нож — игрушка. Он не игрался. Он шёл за ответами. Бобби копошился в новом сарае. Работала дробилка, и работы у него было много; прошмыгнуть мимо можно, пройдя по тропинке с торца. Иосиф считал скрипучие шаги. Воровато оглядывался по сторонам, считывал каждый шорох. Настоящее задание спецагента. Миссия невыполнима. Снег около двери расчистили (теперь это, наконец, имело смысл; снегопад закончился), и дверь открывалась легко. Индюки по обыкновению засуетились, стоило включить свет. Поросята сразу разбежались, кто куда, пугливые и непривыкшие к чужому человеку. А сволочь — Иосиф подкрадывался на цыпочках, руку держа на рукояти ножа — сидел с закрытыми глазами. Голова сволочи прижата затылком к стене. Лицо мокрое, глаз разбит до отвратительного синяка и крови, похожий на перезревшую сливу. Светлые волосы прилипли ко лбу, в них застряли опилки. Одежда — куртка, свитер и брюки — в коричневых пятнах. Воняло мочой. Не поросячьей. Поросята вообще на чужака не обращали внимания, им было достаточно места в одной огромной клетке. Иосиф подумал, как ему страшно и противно. Много о чём подумал. А потом сволочь открыл один здоровый глаз. Прищурился. Дёрнул замкнутой в кандалы рукой. Звякнула собачья цепь — у человека. Иосиф, проглатывая вязкую слюну, попятился назад. — Привет, — сказал сволочь тихим, убитым голосом. Позже стало понятно, что он сильно шепелявил. Улыбка у сволочи похожа на иллюстрацию из книжки с ужастиками. Захотелось стать таким же страшным, чтобы пугать врагов. — Ты кто? — Иосиф постарался говорить твёрдо, грубо, как папа, но только смешил своим писклявым голоском. Поэтому пришлось достать нож, выставляя его вперёд: — Что ты тут забыл? — А ты сын Менгер? — он опустил голову, и липкие волосы рассыпались, напоминавшие сырные макаронины. — Славный мальчик. Менгер — это фамилия мамы. Зачем он говорил про маму? Откуда знал её? — Не шути со мной! А то что? Иосиф не придумал — осознав это, захотел провалиться сквозь землю от смеси страха и стыда. В конце концов, ударить ножом он ещё сможет. — Шутил я в этой жизни только с твоими предками. Не бойся, пацан, я тебе уже давно не враг, — словно в подтверждение слов, он поднял страшную руку с разбитыми пальцами. Мизинец весь опух, неестественно изогнутый. В книжках с ужастиками не рисовали таких людей. Было очень-очень страшно. И Иосиф опустил нож. Подошёл совсем близко. Уставшие поросята уже укладывались под лампочку, а в кормушку Бобби щедро навалил комбикорма. Этот комбикорм сволочь, прямо на глазах, зачерпнул свободной рукой — и съел. — Фу, зачем ты это ешь? — тут же спросил Иосиф, скривившись. Он правда ничего не понимал. Ни этого человека, ни его присутствие здесь, ни родителей, ни Бобби, который сюда Иосифа отправил роковым утром. Сволочь не жевал. Рассасывал, затем мял дёснами. Медленно глотал. — Баланду мне принесут только к вечеру, — слово «баланда» показалось некрасивым, — можешь передать Иакову, что за свиньями ухаживают лучше, чем за мной. Он закашлялся. Иосиф на всякий случай отошёл назад, машинально поднимая нож. — И поросята дрищут. Пора уколы ставить, наверное. — А ты тут зачем? Тебя убьют? — Я не знаю, пацан. Это у взрослых было любимым ответом. Я не знаю, ты ещё не вырос. Или: расскажу, когда вырастешь. Но кое-что Иосиф узнавал непосредственно из жизни, а не со слов родителей. — А как тебя зовут? — продолжал спрашивать он. В каком-то сериале поток вопросов называли «допросом», и это слово сюда вписывалось. — Зови меня Лео. — Как в мультике про супергероев? Лео не понял. Покачал своей тяжёлой головой с волосами-макаронинами, а потом ответил: — Да, как в мультике.***
Больше родители не уезжали вдвоём. И больше не приезжал Бобби, потому что папа жаловался, какой он «мудак». Жаловался очередным плохим словом в разговоре с мамой; Иосиф быстро сделал себе пометку его не произносить. Он хороший мальчик, пусть и не закрывает уши, когда это выгодно. Очень хотелось спросить, зачем Лео на самом деле посадили в сарай, и почему он сволочь. Это как поинтересоваться, отчего снег холодный, или зачем детям врут, что за плохое поведение их могут похитить злые гоблины в канун праздника. Ничего плохого же не случится, если он спросит? Иосифа никогда не били. Не ругали за плохие вопросы. Объясняли словами. Научили, откуда берётся мясо на столе. Почему нельзя трогать пистолет. Почему нельзя узнать, для чего привезли Лео? Иосиф был полон решительности. Вечером он пришёл к маме в комнату, где мама смотрела телевизор и курила невкусные папины сигареты. Маме очень не нравилось их курить, но она продолжала это делать. Ей вообще здесь не место, молодой и богатой, посреди глухого леса — как и папе, любившему странное заведение «казино», хорошие машины и большие компании. Глупые взрослые. — Мам, — Иосиф позвал её, залезая на большую кровать. — А можно я спрошу? — Можно, конечно. Она быстро затушила сигарету о пепельницу, стоящую на тумбочке, и потянулась к нему. Её руки похожи на папины, грубые, с выпирающими венами, и совсем не пахли праздником. По телевизору показывали что-то торжественное, яркое, украшенное еловыми венками и разрисованными игрушками. — А почему в сарае сидит человек? Мамино тело враз напряглось. Стало жёсткое, ослабла рука на плечах. Мама облизала губы. Об одном Иосиф подумал — почему. — Тебе не показалось? — Нет, мам. — Это… — она очень долго подбирала слова, и Иосиф решил, что лучше бы спросил у папы. — Это очень нехороший человек, Иосиф. Он хотел сделать нам плохо. — Как гоблин? — Да, как гоблин. Иосиф давно не верил в гоблинов. Только в странного Лео, испачканного в крови и сидящего в поросячьем дерьме. Мама развернулась, садясь на пятки, загораживая собой телевизор: — Но мы с папой его поймали и скоро отвезём в полицию. — И его посадят в тюрьму? — Точно! Однако он уже сидел в тюрьме, и Иосифу стало страшно. До праздника осталось всего ничего. В том фильме показывали счастливый новый год, какой бывает только на экране — счастливый, блестящий, разукрашенный.***
Тридцатого декабря привезли Ринго. У Ринго не было большой высокой машины. За Ринго родителям приходилось ездить. Вместе с Ринго приехала и бензопила. Бензопила визжала всю ночь. Иосиф накрылся одеялом с головой, стараясь не слушать — но рёв сам по себе звучал в голове. Это оказалась самая длинная ночь в году. Ночь перед праздником. Ночь, когда в сказках жуткие гоблины выходили забирать плохих детей. И было страшно. Это виноват Иосиф? Это забили свинью? Или Лео всё-таки убили, как он говорил? Он ничего не знал про плохих людей, и что с ними делали за их грехи. Иосиф плакал под душным одеялом, и ни писка не вырвалось из глотки. Надо быть тихим. Надо закрыть уши. Надо стать хорошим мальчиком, чтобы гоблины прошли мимо их дома. Утром у мамы тряслись руки, и она совсем не могла удержать сигарету. Утром папа сидел хмурый, будто портрет с могильной плиты. Утром Ринго пил кофе, нервно вздыхая после каждого глотка. И Иосиф, вышедший на кухню в смешных тапочках, заставил их оживиться. Никто не подал виду. Всё было как всегда. Переливалась гирлянда на окне, снова пекли апельсиновый кекс, а сегодня ещё и повесили ветку омелы над проходом. Но веселья не чувствовалось. Иосиф передвигался как в тумане, вглядываясь в лица взрослых, и они наверняка чувствовали то же самое. Похороны вместо нового года. Кислые лица вместо счастливых. Он медленно подошёл к столу, сомневаясь в каждом шаге. — Иосиф, — позвал его Ринго, протягивая сухую старую руку, — привет, мелкий. Иосиф её послушно пожал — и заметил, что под ногтями у Ринго скопилась коричневатая грязь. Мама опять затушила недокуренную сигарету, резко встала и пошла к холодильнику: — Что будете есть? — Яйца пожарь, — хмуро отозвался папа, — там со вчерашнего ещё что-то осталось, в принципе. Сидеть за столом с этими людьми — серьёзными, злыми, мрачными — как на допросе, подумал Иосиф, забираясь на стул. — А что случилось? — даже звучал он тихо, как будто только сегодня папа мог стать злым и ударить его. — Скитлз забили, — но папа не злился. Папа грустил. — Скитлз отправилась на радугу. — Скитлз?.. Мама вылила яйцо на сковородку. Зашипело масло. Защипало в глазах — от обиды и жалости. Иосиф не успел её покормить в последний раз. Даже зайти в сарай и погладить мокрый тёплый пятак. Он действительно расплакался, только утирал слёзы прежде, чем кто-нибудь обратит внимание. — Не грусти, Иосиф. Она болела, — Ринго попытался поддержать, но, конечно, вышло не очень. Ели молча. Чавкали, звенели вилками о тарелку; сам Иосиф без интереса крошил яичницу и не мог ничего проглотить. Может, вспоминал, как Лео жевал поросячий корм, а может, сегодня день такой. Надо дождаться вечера, когда мама с папой приготовят много еды, будут крутить мультики по телевизору — и вечером Ринго запустит салют. Но сейчас всё выглядело как настоящие поминки. Невесело. Скитлз все любили. Маму обстановка раздражала: — Включи музыку, Иаков. Я так не могу. Папа встал, скрипнув стулом, и подошёл к стоящему на столешнице магнитофону. Нажал на кнопку. Что за кассета там стояла — Иосиф не знал. Это была очень весёлая музыка. Яркая и насыщенная. Торжественная. Звонкий хор пел под тихие барабаны. Веселей, впрочем, не стало. — А что это? — спросил Иосиф в пустоту, смотря почему-то на папу. Папа и ответил: — Госпел. Вечером багажник маминой машины застелили плёнкой и закинули туда порубленную тушу Скитлз. Утром она уедет вместе с Ринго. Утром будет новый год — никто не вспомнит, за что пришлось забить любимую Скитлз. А в клетке поросят-недоростков будет чисто — лишь крепление для цепи останется напоминанием. Вечером украсили тот самый кекс свечкой. Наготовили много еды — но из заготовленного ранее мяса, принесённого с морозилки — Иосиф не сразу понял, как так. Ему не объяснили. Спустя несколько лет он, конечно, всё осознал. Вечером они встречали новый год вчетвером — родители, Ринго и Иосиф. Потом Иосиф понял, почему Ринго считали за семью. Вечером, ровно в полночь, запустили красивейший салют, и он взрывался яркими цветами в небе, отражаясь на стенах сарая. Иосиф запомнил это. И спустя года часто переслушивал альбом с госпелом, крутившийся в то утро.