Эпоха перемен

Логично — уйти. Пока не поздно. — Это побег. Джуширо хмурит брови, пока пальцы бессознательно приглаживают свернутые кое-как одеяния в саквояже. То засовывает хаори, то вытаскивает. Это как же — бежать? Оконные рамы замазаны и заботливо обклеены изолирующей лентой, звук приглушен, но гула не скрыть: бу-у. Тяжёлые орудия. Укитаке ждал, ждал до последнего: говорят, императорская армия на подходе к Эдо. Самураи сёгуната дадут бой, но капитуляция неизбежна. Если не в эту ночь, то в следующую. Люди ждали ясного князя во главе армии с нетерпением, граничащим с восхищением. Потому что то, что творили ронины в Эдо в этот последний месяц их метаний пред логическим завершением властвования Токугавы — зверство. Погромы закипали поминутно, убивали кого-то ежедневно, отдавая предпочтение империалистам, родам корейского и китайского происхождения, простому люду, которое и словами-то бить Укитаке — лекарь — не мог, даром, что прятал мечи, что на стойке лежали без дела со времен лучших, нежели сейчас. Весь город дрожал от томления, тяжёлого предвкушения, а люди с лихорадочным блеском в глазах говорили, говорили, говорили: хотя бы это можно было делать в Эдо невозбранно. Накануне Джуширо видел два трупа в простых дзюбанах с отрезанными пучками. Прохожие грозили небу руками и зловеще изрыгали предсказания: — Вот придут войска князя… Вид искорёженных трупов был до того невыносим, что мужчина тоже стал ждать императорских ставленников. Да не дождался. На столе лежал бумажный пакет с неповторимыми оттенками канцелярии — грубый материал, разболтанный почерк, пятна чая — кто-то успел поставить на важное уведомление свою пиалу. Не ожидая от интереса «правительства» ничего хорошего, Укитаке распечатал его. В письме значилось: « С получением сего, предлагается вам в двухчасовой срок явиться в санитарное управление для получения назначения…» Кажется, частота сокращений его сердца возросла вместе с негодованием. Значит, таким образом: вот эти самые блистательные воины, оставляющие трупы на улице, Кайсю, погромы и он с подвязанными рукавами в этой компании…ни за что. Он ещё имеет понятия о чести, и никакое бусидо врачу не указ, когда речь идёт о сотнях жизней, которые военные готовы прервать ради труса, сбежавшего в монастырь. Сёгун, м-мать его. Лучше уйти. Укитаке с досадой откинул хаори и захлопнул сумку. Потянулся к парным мечам, скривился и схватил лишь кайкэн, сунул за пояс. Переставил любимый бонсай чуть в тень, тоскливо оглядел удобный свой дом, погасил лампу и тихо вышел в переднюю. И тотчас выросли две фигуры внушительного вида с катанами за поясами. Плохой день. — Вы лекарь Укитаке? — …да. — Пойдёте с нами. — И что это значит, позвольте спросить? — напряжённо отозвался мужчина, улыбнувшись почти беспомощно. — Саботаж, — ласково ответил не то ронин, не то не обремененный совестью самурай на службе. — Лекари мобилизоваться не хотят, за что и ответят по закону. Какой закон, раз вы плюнули на Его Величество?! Упрямое выражение застыло на лице врача, а потому конвоирам пришлось настоять уже с помощью более весомого аргумента — катаны. — Имею ли право хоть знать, к кому буду отправлен? — безмятежный голос не сочетался с поблескивающими недобро глазами, но что мог сделать сам хворый человек? Впору возгордиться таким почетным конвоем, да только вероятность выйти из ситуации живым близится к нулю… — К хатамото, к кому ж еще. Резиденция лишилась части лоска, но все же внушала трепет. Запихнутый в пустую комнату, Джуширо не удержался от соблазна оглядеть убранство. В углу лежали ружья, и внимание его привлекли бурые потёки, въевшиеся коркой в стены, там, где подшарпана была дорогая обклейка. Кровь. Внутреннее отвращение заворчало. — Хатамото-сан, лекаря доставили! — Китаец? Сёдзи резко раздвинулись, и резким шагом в помещение зашел человек. В дорогом косодэ, небрежно подвязанном хаори на солдатский манер. Лицо было испещрено оспинами, а маленькие черные глаза были похожи на жуков. Нехорошие глаза. Злые. — Нет, не китаец, — ответил стражник. Хатамото приподнял брови и внимательно оглядел лекаря. — Вы не китаец, но ничем того не лучше. Как бой кончится, я отдам вас под военный суд. Будете обезглавлены за саботаж. Укитаке ничем не выдал озабоченности будущей казнью, и нашел в себе наглость держаться прямо. Руки снова оказались в широких рукавах. Хатамото лишь махнул рукой и вышел из команаты. Толку с того мало было: стены тонкие, и крики в соседних покоях слышны отчётливо. Каждые несколько минут были слышны визги и подвывания. Визг иногда превращался во что-то похожее на рычание, иногда в нежные мольбы и жалобы, словно кто-то интимно беседовал с другом, иногда резко обрывался, точно ножом срезанный. На каждый крик сердце заходилось в бешеном стуке, а голову сдавливал обруч. Крики были мужские и женские, молодые и не очень. Пальцы мелко дрожали несколько мгновений, пока он торопливо раскрывал аптечку: могло ли быть вероятным, что он должен будет заняться лечением несчастных, дабы продлить их страдания? Лучше добьет. — Не велено!!! Седзи распахнулись — да что за, никто не может заходить в помещения спокойно?! — и в комнату ворвалась девочка. Лицо её было красиво, сухо и безэмоционально, словно та была лишь куклой. Кимоно истрепавшееся, а кулаки сжаты. Преувеличенно спокойным тоном она спросила: — За что отца казнили? — В чем повинен, за то и казнили, — отозвался хатамото, морщась. — Куроцучи, тебя и так пощадили, долой с глаз. Ох. Так это дочка Маюри-сана. Джуширо мученически прикрыл глаза: действительно, значит, врачей и не осталось вовсе в Эдо. Она усмехнулась так, что лекарь стал не отрываясь глядеть ей в очи. Не видал таких безумных. И вот она повернулась к нему и сказала: — А вы, Укитаке-сан!.. Ткнула пальцем в шелк кимоно и покачала головой, как механическая игрушка из западных стран. — Ай, ай, — продолжала она, и глаза ее пылали, а голос все так же был спокоен, — ай, ай. Какой вы подлец… Вы в академии обучались и с этой рванью… На их стороне. Он человека пытает. Пока с ума не сведет. Уши отрезает, бьет. А вы заботитесь. Все у Укитаке помутилось перед глазами, до тошноты. Легкие снова сдавило, требовательно, предупредительно: вот-вот кашель подступит. Девочка засмеялась каркающе. Плюнула в лицо хатамото. Хатамото сказал гневно: — Дайте ей 40 палок и пользуйте, как хотите. Нему ничего не сказала, и ее выволокли под руки, а хатамото наследил неснятой обувью по доскам и тяжело опустился за столик. — Ребёнка? — спросил Джуширо совершенно чужим голосом. — О, — хмыкнул самурай, и зловеще уставился, не моргая, — Ясно, какую птицу сунули мне вместо лекаря… Мужчина выудил кайкэн на рефлексах. Клинок вошел в живот, словно вонзили его в кусок тофу. Глаза хатамото стали из черных молочными, и лицо все смягчилось в судороге — как красит смерть подонков. — Ты!.. Затрещали стены от давления ронинов снаружи, и Джуширо бросился в окно, выбив дорогое стекло ногами. И выскочил в глухой двор, изгваздавшись полами хаори в грязи, пыли. Спрятался меж стен в выбоине и просидел так несколько часов, все еще не веря: он. Убил. Человека. Человека убил. Не человека. Конные солдаты скакали мимо, слышны были крики, ружья, звон катан и пушки. Европейского литья, не иначе. И всю ночь било по Эдо и грохотало, пока военный министр готовил капитуляцию, а Укитаке сидел на битом камне, захлебывался кровью, хлещущей из горла пузырями, кашлял, и думал. О пятерых братьях и двух сестрах, об Императоре, о том, умерла ли Нему под бамбуковыми палками или нашлась на неё милосердная смерть? Кашель мучил даже при летнем прогретом воздухе, и мужчина, собравшись с силами, поднялся, стянул с себя хаори и, опираясь о стену, вышел к мосту. И словно не было буйства ронинов, казней и тлеющих огней. Патрульные выскочили из ниоткуда. Нездешние. Его остановили, попросили табличку, удостоверяющую личность. Врач кашлянул и ответил: — Я лекарь Укитаке. Бежал от хатамото. Где они? — Ночью ушли. Эдо взят. Указом Его Величества переименован в Токио. Вот оно как. Патрульный вгляделся в бледное лицо и со вздохом сказал: — Идите, господин лекарь, домой. И Укитаке пошёл. В Императорскую армию Японии.