потому что снег летит вертикально вверх

      Когда Элли понимает, что ей не открыть дверь из-за снега снаружи, она смачно выругивается. Налегает плечом на створку, толкая что есть силы. Оледеневшая древесина нехотя поддаётся сопротивлению, с невероятной тяжестью проталкиваясь вперёд, в снежное море. Слышен смачный хруст белого покрова и то, как трескается ледяная корка. Она резко толкает дверь на выдохе, окончательно втапливая перегородку в сугроб и пробивая себе путь к выходу. Чёртов буран, весь город сейчас похож на ком медицинской ваты. И холодно так, что кажется, будто кости внутри трещат, лопаются, как поленья под натиском пламени, разлетаясь на острые ошмётки.       В такую погоду только патрулировать. Элли с удовольствием бы развернулась и послала всё к чёртовой матери, проведя остаток суток под одеялом и не высовывая носа на улицу. Но с зимой всегда так — хлопот в городе становится больше, заботы умножаются и от каждого жителя поселения ждут какого-то вклада в происходящее, так что если не патруль, то лопата и увлекательнейшее занятие: разгребать снег, очищая проходы и переулки. Элли не слыла завидной рассудительностью, но даже ей было очевидно, что из двух зол лопата — это максимально тупо. И даже более холодно, чем фиксировать обстановку на точках.       Фыркнув, Уильямс оправила ворот куртки, сунув руки в карманы. Быстрее начнёшь — быстрее закончишь, — можно будет пересмотреть какой-нибудь старый фильм на проигрывателе. Возможно, ей повезёт ещё выискать что-нибудь горячее, вроде кружки шоколада, и тогда день будет уже не таким дерьмовым. Но до вечера ещё надо дотянуть и, по возможности, обойтись без форс-мажоров на патрулировании.       Джесси ждал её у конюшен — как обычно, — и при виде подруги его лицо сменилось со сосредоточенно-отрешённого на насмешливую, но добрую ухмылку.       — Ну что, вырвалась из заточения?       — Джес, заткнись, — это было самое флегматичное «заткнись» из всех, которые ему только приходилось слышать, и оттого особенно любимое. Подобная отмашка равнялась практически крайней степени её дружелюбия. В этом «заткнись» всегда слышалось «терплю тебя только потому, что ты друг» и для крайне закрытой и угрюмой девчонки, вроде Элли, это было целым признанием.       Отчуждённая, как снег, падающий на их головы, и немногословная. Временами — до ядовитого саркастичная. Пожалуй, она — самый странный его друг.       Джесси протягивает ей винтовку, упирая оружие в корпус девушки. Та перехватывает ремень, закидывая ствол на плечо. Показательно хмыкает.       — Готова?       — Пошли уже.       Элли не может сказать, что не любит зиму. Но и сказать, что её устраивает постоянная холодина и сугробы по колено, значит, соврать, потому что она терпеть не может вот это ощущение пробирающейся под одежду дрожи. Когда ты ещё толком ничего не успел сделать, но уже промёрз, и стараешься быстрее перебирать ногами, чтобы дойти из одной точки в другую. Ей не нравится сушить мокрые насквозь вещи и ботинки, из которых потом приходится вытряхивать снежные комья, и то, как ты перестаёшь чувствовать отмороженный нос. Да и стрелять в перчатках не очень удобно.       Она сама холодная — холоднее, чем горный булыжник, — поэтому наружный холод поддевает её с внутренней стороны рёбер и заставляет неприятно сжиматься всем существом. И лишь редкие, вкрадчивые моменты тихо оседающего снега, что рябит белёсым мерцанием, немного умиротворяют.       Но в остальном зима — это вой и сопротивление, лёд под подошвой и настигающие врасплох чувства, вырывающиеся из-под контроля в ненастные дни. Как будто вместе с пургой природа перетряхивает не только всё в своём мире, но и залезает в голову, перетряхивая всю черепную коробку и вываливая из прогнивших ящиков памяти угодное их обладательнице и нет.       Элли закрывает глаза, обожжённые отражающимся светом от снега. Она думает о том, как вернётся в свою берлогу, поставит кино, скинет объёмную верхнюю одежду. Представляет в своих ладонях пузатую чашку, смакует мысль о любимой толстовке, в которой можно утонуть, зарывшись пальцами в рукава. Некое подобие уюта в захламлённой комнате держит в узде, помогает навязчивым мыслям заткнуться и избавляет от ноющей тоски, что глодает её органы. Хотя бы на время.       Хотя бы на вечер, потому что время для Элли тянется чудовищно медленно.       И бессмысленно.       Наверное, если быть совсем честной с собой, то она всегда подозревала Джоэла во лжи. Чувствовала, что он обрёк её на жизнь, сказав вопиющую неправду и надеясь, что это ничего не изменит. Но оно изменило. Ещё в ту секунду, как она очнулась и не смогла совладать с разочарованием — слова, звучащие столь натянуто, не смогли убедить в том, что всё идёт, как надо. Что так и должно быть. Элли знала, что всё должно было быть по-другому. И это знание выжигало ярко-рыжую ленту в сознании. Нестираемый след.       «Враньё». Да ещё и какое наглое! Но самое страшное в этом — тот факт, что она отчаянно хотела ему поверить.       Хотела считать это правдой. Или очень боялась признать тот факт, что Джоэл соврал.       Она перехватила поводья покрепче. Искра сегодня была на редкость спокойна — она плавно несла её сквозь белизну холмов и треугольные верхушки хвойных деревьев, — изредка пофыркивала в такт собственным шагам. Оторвав одну руку, Элли ласково похлопывает лошадиную шею. Приглаживает рыжую шерсть, получая в ответ одобрительное ржание.       Тоска поселилась в ней задолго до того, как расстояние между ней и Джоэлом начало увеличиваться.       Элли знает: она с ней с карантинных камер и учений в корпусах. С промозглых сизых ночей, жёсткой кровати с невыносимо уродливой спинкой и пустых, однообразных дней, полных нового режима и вопросов, на которые ей никто не мог дать ответ. В конечном счёте, все неозвученные слова превратились в ртутные шарики, перекатывающиеся по сознанию — их было невозможно поймать, но жгли они чудовищно. Разъедали неловкие пальцы, западали в укромные уголки мозга и отравляли всё там. Она жила в вечном ожидании чего-то — ответов или смерти, которая была повсюду, — Элли ждала, что кто-то или что-то положит этому конец. Вполне логично было бы, если бы это был кордицепс.       Но с ней случился кто-то — сначала Райли, потом Марлин. И, казалось бы, всё должно было закончиться.       Но новое начало для неё, как выяснилось, ознаменовало скорый конец для них с Райли.       Сначала ей захотелось жить, как никогда раньше. Потом вновь умереть, а после — житьжитьжитьжить.       И когда у Элли получилось выжить, она почувствовала, что должна пытаться дальше. Неизвестно, это ли желание привело её к Джоэлу, но в итоге именно он стал вторым кем-то, что дал ей долгожданные ответы.       Тоска скрылась, уснула, свернувшись калачиком под сердцем, закрутилась в кольцо, завалившееся в самый дальний угол тумбочки. Элли забыла о ней, потому что их долгое путешествие, послужившее ей самым ярким уроком о мире без режима, завалило эту тоску камнями и не дало ей шансов.       У неё появился повод выжить. У неё появились люди, которых нужно было защитить.

—

      Патруль выдался на редкость обычным. Пресным даже, она всего-то пару раз выстрелила по остаткам заражённых, слоняющихся у точки. Местность тонула в тишине и недвижимости. Они быстро перепроверили пункты, сравнили сметы, Джесси обновил подписи в журналах и всё на этом, в общем-то. Считай, зря мёрзли. Элли не знала, радоваться ей этому или раздражаться от того, что чувство бессмысленности в ней лишь обострилось.       Спешившись с лошади, она взялась за повод и, прежде чем завести Искорку в денник, прижалась лбом к лошадиной голове. Разгоряченное лошадиное тело источало тепло после активного галопа.       Нахождение рядом с животными успокаивает Элли всякий раз, когда ей паршиво.       Как будто бы они чувствуют больше, чем люди.       — Хэй!       Тембр, который легко узнать из тысяч. Даже не поворачиваясь на звук, Элли знает, что там увидит — несущуюся к ней Дину, что вот-вот запнётся о собственную ногу.       Она поднимает глаза, отстраняясь от лошадиной морды, и её снова слепит. Аура Дины как будто ярче девственно-чистого снега. Элли готова поклясться, что видит искры вокруг неё, вспыхивающие радугой, точно пузыри. Дина бежит навстречу, раскидывает руки, явно намереваясь снести её, сгребая в объятия. Звуки схлопываются, в душе Уильямс нарастает зычный гул, имя которому «нетерпение» — ей хочется перехватить руки Дины до того, как она сама её обнимет, — и это так неправильно.       Потому что после ей точно захочется поцеловать Дину.       Секунды сначала замедляются, а потом падают друг на друга, как домино — Дина влетает в неё, Элли чувствует, как их тела сталкиваются друг с другом, отчего пальцы машинально впиваются в чужие плечи, вихрь тёмных волос мелькает перед её носом и она накреняется назад, но чудом не падает.       Снег из себя вытряхивать пришлось бы ещё долго. Но вот Дину из сердца не вытряхнешь.       Ещё один прекрасный, бесконечный повод для угрызений совести и того, чтобы тоска продолжала вгрызаться в неё с аппетитным причмокиванием.       Дина. Быть рядом с которой — и счастье, и открытая рана одновременно.       Элли держится за покатые плечи, осознаёт, что впивается в них слишком крепко. Но Дина как будто не замечает этого, она звонко смеётся, параллельно хватая ртом воздух и выдыхая пар прямо ей в лицо, отчего Элли чувствует жар, прилипающий к щекам.       — Ты меня чуть не убила. — Она старается, чтобы её голос звучал недовольно.       — Что-то не похоже, что тебе не понравилось. — Но эту дикарку не проведёшь.       Элли уже и не помнила, как именно её угораздило влюбиться и почему это произошло. Да и можно ли ответить на «почему» что-то внятное, когда речь идёт о любви. Просто… Просто так вышло.       Потому что у этого загадочного чувства слишком много и слишком мало причин в совокупности.       Влюблённость в Дину напоминает мерцание снежинок за стеклом. Жёлтые лампочки гирлянд, ту самую любимую толстовку, мимолётный фрагмент покоя, ложащийся швами на израненные ладони. Отороченный мехом воротник дублёнки. Безопасное место. Смех, который сейчас рассыпается вокруг них, напоминая журчание родников по весне.       А ещё это — острый материнский нож в кармане и тёмный, тяжёлый взгляд, создающий в ней брешь. Бессилие, тянущее пустым отчаянием. Та самая бессмысленность, дыра в месте, где должна была быть её причина, потому что у них с Диной всё равно ничего не получится.       Элли это знает.       Хотя хотела бы не.       Она отпускает девичьи плечи. Руки безвольно повисают вдоль тела. Однако сама Дина не спешит никуда уходить. Стоит, нежится в их общем тепле, точно устав от бурного хохота. Искра нетерпеливо бьёт копытом — намекает, что неплохо было бы поесть уже, — а Уильямс стоит, точно вкопанная, зная, что нужно что-то сделать, высвободиться, отстраниться, но не может себя заставить.       — Пойдём вечером в бар? — наконец отдышавшись, спрашивает Дина и игривая улыбка на всё её лицо внушает Элли опасность.       — Разве у тебя нет планов с Джесси?       — Нет, — кудри вновь подпрыгивают при отрицательном мотке головой, — я сказала ему, что хочу провести вечер с тобой.       И как она должна сопротивляться?       — Слишком холодно, не хочу выходить из дома.       Ещё одна попытка отбиться.       — Мы можем посидеть у тебя.       …С треском проваливается.       Господи, Дина — сущее наказание. А ведь она даже ничего не сделала.       Элли выдыхает через нос, возвращая себе контроль, и глядит в ответ максимально отрешённо, насколько выходит.       — Может.       — Да ладно тебе, — Дина наконец от неё отлепляется, давая возможность таки завести изнывающую лошадь в конюшни. — Давай, сходим, потанцуем, а потом к тебе. Я даже согласна посмотреть любой фильм, который ты выберешь. А вкус у тебя, прошу заметить, так себе, зануда.       — У тебя, по-твоему, лучше? — парирует Элли, снимая оголовье с Искры и наваливая сена в кормушку.       — Я бы сказала, что да, если бы мне не нравилась ты.       — Иди ты.       Влюблённость в Дину — дыра, запрятанная где-то далеко-далеко внутри. Тот самый ноющий разлом, в котором умещается тоска по прошлому и не случившимся событиям. По протоптанным, несправедливым сценариям. И по тому, как должно было быть, но не было. Больно пульсирующий укол осознания, что могло быть иначе. Сосулька, до жжения впивающаяся в кожу.       Она всё-таки приходит к ней вечером. Элли некуда бежать и она со вздохом смотрит исподлобья. Глаза её тусклые и уставшие. Никакого уютного кокона, позволяющего сбежать от реальности, рядом с Диной и близко нет — потому что она живая до рези, потому что она до сумасшедшего про настоящее. Про момент, который ей никогда не поймать.       Она любит это и ненавидит. Так же, как Джоэла — за то, что спас, и за то, что выбрал. За неё выбрал, жить ей или умереть, а если жить, то как — потому что после такого кошмарного исхода у Элли просто не было другого выхода. И Дина тоже её выбирает, а Элли не может.       Потому что знает, что недостойна. Потому что взять и начать просто жить, когда чувствуешь себя ходячим клеймом грядущих несчастий — невозможно. Когда всё вокруг в эту дурную зиму лезет к тебе под куртку, пробирается под кожу кусачим холодом, впивается до боли в нутро измученное. Когда Дина сама толком не понимает, что она выбрала.       А Элли знает, что как только она поймёт, то откажется.       Потому что это будет очередное начало конца.       С ней иначе не получается.       А ещё один такой раз она не выдержит.       Ещё одно такое отдаление и разрыв она просто не выдержит.       Ощущение, будто кости ребёр сжимаются, становятся смертоносно острыми и прокалывают плёнку лёгких. Мучительная, душащая боль. Элли потряхивает, пока она опирается о косяк двери, наблюдая за ждущей её Диной. Та кружится под начавшимся снегопадом. Запрокидывает голову, открывает рот, ловя языком снежные хлопья. Как ребёнок.       Резь от нехватки воздуха и невозможности нормально вздохнуть полосует Элли по горлу, ей кажется, что если она заставит себя выдохнуть, то всё тут же обратится в талую воду. И существо её замёрзнет окончательно.       Но стоит тёплой руке перехватить её ладонь — тоска огрызается. И проваливает. Её дёргают вперёд, на себя, Дина подхватывает за локоть и они оказываются друг напротив друга. Она снова втаскивает её в это настоящее практически насильно.       Они берутся за руки.       — Потанцуем?       — Я не умею.       — Я научу, — ладонь Дины соскальзывает вниз, ища её собственную, чтобы заставить Уильямс обхватить чужую поясницу полукольцом. Куртка у Элли незастёгнута, но холода она не чувствует. Чувствует, как всё рассыпается на части, как ничего больше не имеет значения. Она не соглашалась, но Дине и не нужно согласие. Этой девушке даны все привилегии над её сердцем, она сама — её сердце. Огрубевшее, исколотое, изношенное.       Дина сжимает её ладонь в своей и делает приставной шаг в сторону — лёгкий, — за ним — ещё один такой же, но уже назад. Элли неловко повторяет, стараясь не отставать. Вбок, вперёд, вбок. Снова назад. Неуклюжий квадрат вальса. Запах сандала и трав забивает ей нос — это от волос Дины так пахнет, — едва пощипывает, забивается в жилы.       Она впервые с кем-то танцует. Впервые танцует с кем-то, кто ей нравится. И этот кто-то — Дина.       С ума сойти.       Небосвод повисает над ними покатым куполом. Кружевные хлопья взлетают вверх и Элли как будто видит выпуклые бока планет, покачивающиеся на орбите над их головами. Всё искрится, а алеющие на морозе щёки Дины — горят.       Элли держит её за талию, старается не сжимать сильно пальцами. Но та сама приникает к ней и с каждым новым движением их шаги убыстряются, становясь почти влитыми друг в друга.       Этот порывистый танец выбивает из неё все остатки как совестных угрызений, так и рациональности. И долженствования. Возможно, сейчас, именно в эту секунду, пока планеты плывут в облаках, пока мир так быстро вращается — у них может что-то получиться.       Возможно, если Дина продолжит быть её настоящим, то у Элли всё получится.       И она сможет выбрать жить вновь.