Когда погаснет свет фонаря

Даже в стенах собственного дома отчетливо ощущался запах огня и крови. Ощущение холода никуда не исчезало. Его колотило от него уже множество дней, зубы стучали друг о друга и крошились в сверкающие молочные пылинки. Кровь в жилах то застывала, то вскипала вновь, и по ночам под своим рваным одеялом он покрывался соленым потом. Когда луна горделиво сияла над городом ему слышались шепотки. Множество тихих голосов, которые отдаленно напоминали слабый свист, переплетались между собой и закрадывались прямо в барабанные перепонки, затекали в едва цельную мозговою массу. Бывало, что дыхание спирало, и он задыхался в панической атаке, а его зрачки, что были чернее ночного неба, безумно бегали по потолочным углам снова и снова. В этих частых приступах Гилберт нередко смотрел в решетчатое окно, за которым проглядывались густые облака, что скрывали алый небосвод и проскальзывали серебряные нити лунного света. Тогда его не тревожили ни холод, ни жар – только шепотки становились все громче и громче, давя на его разум. Они шептали разное: про чью-то боль и свою собственную, про вырытую яму на старом кладбище, что-то про хлипкий огнемет и истинный дом, слышал он про свет фонарей, что ярче сотни светлячков. Про боли в руках и колющее сердце. Гилберт в такие моменты не мог отвести глаз от огромного лунного диска, как и не мог сдерживать нескольких капель безвкусных слез. Почти горьких, если бы он мог ощущать. Гилберт часто видит сны, когда ему удается не распахнуть глаза в очередном приступе. Он словно видит воспоминания своего товарища-соседа, что распались на мелкие фрагментарные кусочки битого зеркала. Во снах он видит силуэт, что не имеет лица, а только всполохи кружащей тьмы – это выглядит пугающе, но Гилберт едва приподнимает уголки губ. Эта копна сгустившейся тьмы походит на обыкновенные вспышки и игры черного огня, который обжечь не может. И во снах Гилберт лишь смотрит и наблюдает за сменой окружения, но силуэт напротив него остается неподвижным, навечно застывшим во времени. Вдруг он видит место, слишком походящее на гробницу Идона, но не то – лишь статуя возвышалась над могилами, а под ними же разверзлись лавовые потоки, которые уносили с собой жителей Ярнама и крыс. Он стал слышать их крики и писки маленьких детей, и по ним стал звучать колокол в часовне. Тогда Гилберт закрыл глаза и протер свое горячее лицо руками, чтобы его прикрыть и не видеть творящегося кошмара. Небо в тот момент облачилось в кроваво-золотое, однако луна ему стала казаться еще больше, чем была до этого. И силуэт, который был до этого недвижим, завопил, будто в агонии, упав на колени. Тогда его ребра стали торчать из груди, и оставался он по-прежнему живым, залитый окружающей тьмой и огнем, вышедшим из-под земли. И когда нечто тянуло к нему свои отвратительные руки, Гилберт просыпался. Он часто видел сны, и все они были разными, но с единым силуэтом, не имеющим четкой формы. Иногда он кричал, как сейчас, и Гилберт покрывался океаном ужаса, захлебнувшись изнутри. Он просыпался, когда к нему тянулись те страшные руки, чтобы сжать, задушить, сбросить в огненную пытку. Гилберт просыпался, и голова его заходилась в звенящей пульсирующей боли. Одеяло, как правило, было скинуто на пол, и Гилберт тянулся к нему дрожащими руками, а они, как и все тело, были мокрыми от пота. Он заболевал в своем безумии и никогда не делился им с посторонними, а единственным слушателем его вскриков и воплей была собственная комната. Несмотря на то, что он был болен, чувствуя озноб и покалывания в пальцах и ног, и рук, его потухающий взгляд могло выдержать решетчатое окно. И как бы Гилберт ни мечтал выйти наружу, он понимал – нельзя. Часто он ощущал себя теряющим рассудок бездельником в этой комнате, что становилась для него тесной клеткой, которая пропахла потом и страхом в ожидании новых болей и кошмаров. И Гилберт был уверен, что это нечто сродни чуме, и противоядия для него не существует и также был уверен, что в Ярнаме он не был единственным отмеченным кровавой обезумевшей чумой. И как бы он ни просил ярнамитов, принявших ту святую кровь, быть дома и переживать болезнь в своих стенах, быть сокрытыми от множества глаз, его словам не было дано ни одного согласия. Часто он мог слышать реальные вопли, которые доносились за пределами его маленькой комнаты. Они заглушали шепотки, что пытались прогрызть дорогу к его разуму, но он старался не слушать, переключаясь с одного кошмара на другой. Иногда он подходил к окну и глядел во мрак, что заполнял собой все пространство, расстилаясь туманом во всем Ярнаме. Даже фонарь, который ярко светил в темноте, не мог разогнать этот мглу, и те лунные лучи не проглядывались в смоге. Мимо его окна часто доносились звуки шагов или погони, и Гилберт лишь судорожно сглатывал слюну, а та медленно текла по ребристому горлу. Липкий страх окутывал его, словно нити крепкой паутины, когда он слышал, как ругаются и свирепствуют ярнамиты, как стенают и воют истошно обратившиеся чудища, которых он знал и кланялся еще несколько недель назад. В Ярнаме воцарилась охота, и все вокруг заполонили огонь и кровь. И каждый житель считал своим долгом поднять вилы и копья к небесам, с которых за всем смиренно и безразлично наблюдала луна. Эти запахи впитал и его дом – дикого пламени, пожирающего чудовищ, их проклятой крови, что кишит паразитами и отчаянием. Гилберт боялся, и внутри все ему шептало, что этот город проклят. Гилберт боялся, что станет одним из обезумевших чудовищ, а его голова украсит чьи-то острейшие вилы, хотя где-то в глубине понимал, что кровь в его жилах кипит не беспричинно, и однажды он проснется, не помня собственного имени и не имея более души, и единственным его спутником станет ужасный голод и ноющая боль, сопровождаемая гортанным рычанием. Гилберт видит весь этот ужас, что воцарился в Ярнаме: там, под бесконечной лестницей, которая отделяет его от кошмара, молящие вопли чудовища заглушают людские крики во имя охот. Он видит свет от факелов и блики разных оттенков красного, но от того ни вопли, ни людской гомон не стихает ни на мгновение. Слышится выстрел из, кажется, мушкетона, а затем вой такой боли, что у Гилберта подогнулись колени, словно те были пропитаны маслом. Гилберт мог почувствовать, как тварь плачет, пока ее уродуют пилами и отрезают конечности плохо заточенным топором. Как чудовище ползет, оставляя свой кровавый слез, а раззадоренные ярнамиты, как насытившиеся кошки мягко ступают следом, закуривая сигары и пряча под повязками свои глаза. Ночь была безразлична, и перед тем, как лишиться рогатой головы, чудовище издало последний вскрик такой силы, что услышали сами Великие. У Гилберта скрутило внутренности от этого кошмара, который только начинался. Он ощущал кровь. Ее запах витал повсюду: на улице, в его доме, в собственном сознании. Гилберт ощущал ее вкус на кончике языка, и чувства были, словно ему высыпали огромные кристаллы соли прямо в рот, и та, растворяясь, оставляла свои следы на зубах и щипала в глотке. Закрывая глаза, пред взором предстают обезглавленные чудовища, сожженные в кострищах чужих болей. Их кровь тягучая, стекающая в одну единую руну, что в мозгу остается вечным клеймом и пульсирующая до бледных искр в глазах. И когда Гилберт просыпается от мимолетных видений его застает сильных кашель, и вдохи получаются рваными вместе с беспокойными выдохами, что быстро подбираются следом. Гилберт странно предчувствует свою кончину каждый раз, когда сердце начинает резко колоть, когда тело обращается то в пламень, то в лед садов Кейнхерста. И в своих стенах он ощущает адово пекло, покрываясь соленым потом и ощущая приступы удушья. И каждый раз Гилберт боится в этом задохнуться, став пленником своих собственных стен. Гилберту боязно всякий раз, когда слышит снаружи вопли и человеческие, и чудовищные. Страшно видеть почерневшие вены, которые становятся темнее с каждым приходом луны. Его запястья обратились к кости, обтянутые тонким слоем кожи, а голос практически пропал, оставив за собой порывы кровавого кашля. Под шумы снаружи он глядел на кровь, проступающую из-под отслаивающихся и отваливающихся ногтей; звон в ушах обращается симфонией его черной боли, а беспощадная луна бросает на него свой безразличный свет, подобный прозрачной паутине. А мысли становятся бессмысленным потоком оскверненного озера и перестают они иметь четкую форму, становятся лишь мимолетным видением, которое Гилберт забывает практически сразу. Единственное, что остается в его памяти – собственное имя и тихий напев Луны. Тихий-тихий, который с каждым восходом возрастает на тон, и тогда мелодия обращается в подобие крика и звона одновременно. Гилберт сжимает голову почти костлявыми пальцами, не пытаясь зажать выходящую из носа кровавую струю, слушая эту страшную смесь из лунной колыбели и воплей чудовищ, обращенных в красное страдание. Он чувствует, как кости начинают трещать и ломаться, и проклятая симфония уходит далеко на задний план. Гилберт смотрит на горящий фонарь, что изредка мерцает то в свете, то в благословленной тьме, и поджимает изодранную губу. И слышит, как тяжело ступают по длинной лестнице, как нервно дышит чужеземец, и сплевывает собственную кровь на изодранный почти когтями ковер. Этот город проклят, слышал он у себя в голове. Этот город проклят, шептало ему нечто и вытесняло, пожирало его человеческую любимую сущность, оставляя звериную. - Этот город проклят, - срываясь, говорит он чужаку. И после тот уходит. Гилберт через несколько лун перестает различать небо и свет медленно гаснущего фонаря; только кости торчат из спины и рук, только ногти обратились в смертоносные когти, только глубокий голос превратился в больное звериное рычание, оборвав молитву всезнающим и всевидящим Великим. Гилберт понимает, что скоро встретит свой закат и забудет собственное имя, за которое станет сражаться в жалком душном углу этой комнаты, пропахшей кровью и его страхом. Гилберт понимает, что мир стал другим, и крики обратились в бесконечный гул. Гилберт не до конца понимает, что узор на его ковре не является человеком, но выпускает свою звериную натуру, в беспамятности охотясь и пытаясь пожрать небрежно сплетенную ткань. Гилберт не совсем понимает, что стены ему кажутся ловушкой-тюрьмой, которая смыкается над его головой, не давая ему различить алые отблески небес, благословленных Великими. Гилберт не понимает, как душа покидает его, оставляя одиноким в темноте, которую он когда-то панически боялся. Его имя становится бессвязными буквами, пропадающими в тишине пропахшей кровью комнаты, и с каждой ночью Гилберту все сложнее вспомнить его и придать ему тот изначальный смысл. Гилберт совсем не осознает, как растет голод, и кости в конечном итоге лопаются, как ядовитые пузыри, и совсем не понимает, как страшно, до парализующего ужаса, ему становится перед скорым приходом ночи, во время которой наблюдает она – безразличная, таинственная, возвышающаяся луна. И совсем-совсем не помнит, как подобные ему чудовища истошно воют, и он присоединяется к ним в их молитве. И совершенно не осознает, как бесконечный гул обращается звенящей тишиной. Гилберт не осознает своих мыслей слишком давно – только лишь зацикливается на желании перед гибелью увидеть свет небес, не скрытых перистыми облаками. Взглянуть на узкие улицы Ярнама и погладить не одичавших собак, заговорить с женщинами, что любезно приглашают на чашку чая, пойти с мужчинами в бар и пропустить по рюмке свежей крови, принесенной Церковью. Выйти наружу и увидеть, как мигает фонарь, словно в странной попытке заговорить. Гилберт приподнимает губы в улыбке, и выросшие клыки царапают их внутреннюю сторону до крови. Руна в голове пульсирует сильнее – как плещется вода, как шепчутся между собой Великие и как вечно молчит космос. Гилберт слышит. И видит за своими окнами лишь тень, силуэт – не различает звуков и собственного имени, произнесенного охотником. Стекло бьется, фонарь мерцает, Луна смеется. Тихо, но чудовище ее слышит так, словно шепот льется ему в заостренные уши, покрытые мохнатой шерстью. Она смеется и говорит вместе с ним. Позволь увидеть небеса в последний раз. Свет, который отбрасывал фонарь, был тусклым, и тогда плечо пронзила острая боль, оставленная пилой-топором. И выстрел мушкетона заглушил гнетущую тишину, но Гилберт за ней вспомнил собственное имя – слишком поздно, ведь оно было пожрано яростью и болью, голодом и страхом, кровавой надеждой и желанием. Когда он пошатнулся, выстрел прозвучал повторно, и Луна облизала его сердце и страх. И фонарь его погас окончательно.