Подарок

      – Она могла бы выжить, – говорил он себе, снова и снова, шагая по замерзшей траве. – Она могла бы. – И от этого было хуже всего. Именно воспоминания о тех событиях поддерживали в нем маниакальное рвение каждую бессонную ночь. Вполне возможно, всё могло быть по-другому. Если бы этого никогда не случилось.       Она могла бы выжить.       Она могла бы выжить.       Она могла бы.       Горные тропы, ведущие к обширному заросшему кладбищу, покрывающему предгорья, никогда не были тем местом, куда Хайзенберг охотно пошел бы. Но когда сумерки окутывали пейзаж, а тени становились густыми и темными, как сырая нефть, дорога превращалась в коварный лабиринт мрака, переплетенных колючих ветвей и пылинок льда, дрейфующих на ветру. В мертвенном холоде, единственным звуком был скрип и стон деревьев, да басовитый рокот водопада где-то на северо-западе, вездесущий, как сердцебиение.       Хайзенберг пинался и продирался сквозь колючки, прищурив глаза за стеклами очков. Гребаная тропинка исчезала и появлялась вновь, пролегая сквозь подлесок, затем опять исчезала, появившись в нескольких ярдах так близко от скалы, что один-единственный неверный шаг отправил бы его в туманную пропасть.       – Корм для рыб, – сказал он себе и безрадостно и горько усмехнулся. На этот раз ему просто повезло.       Он отпихнул ногой куст шиповника. Тот выгнулся обратно и ужалил его запястье между манжетой и перчаткой.       – Отцепись! – он зарычал и снял молот с плеча; металл загудел и заискрился у кончиков его пальцев. Один сокрушительный удар впечатал шиповник в дерево, расколов ствол со взрывным треском и забрызгав иней осколками измельченной коры.       Тяжело дыша, Хайзенберг опустил молот, глядя сначала на воронку, которую он оставил на дереве, а затем на лес вокруг него.       Голубые сумерки, ледяная пыль.       В темнеющем лесу ничего не двигалось, кроме ветра.       Хайзенберг долгие секунды стоял в полумраке, медленно дыша и выравнивая сердцебиение. Глубоко в его груди, настолько глубоко, что это могло ему показаться, что-то сжалось и сдвинулось. Эмбрион зашевелился, встревоженный ото сна.       Длинные усики извивались из него. Раздирая все внутри.       Вспышка ненависти пронзила его насквозь, такая сильная, что застилала глаза. Его руки крепче сжали рукоять молота. Кожа заскрипела, и он опустил голову.       «Подарок», – подумал он и снова улыбнулся, хотя на этот раз в его улыбке чувствовалась только горечь.       Давным-давно по этим самым горным тропинкам бегал маленький мальчик, проворный, словно козлик. Молчаливый мальчик, ищущий чудес. Мертвая птица, уже обглоданная гнилью, ее открытая грудная клетка кишела личинками. Скелет вьючной лошади, упавшей со скалы. Все они сложны как часовой механизм. Часами он стоял над ними на коленях, анализируя, как они работают, как каждое сухожилие и кость, мышца и вена сговорились дать этим вещам жизнь, и как этот заговор был прерван, наступившей внезапно смертью.       Тихий мальчик; странный мальчик. Шрамы на его пальцах от ножей, украденных у матери, чтобы облегчить вскрытие. Он видел, как все работает, в глубине их сердец. Видел деревню не как скопище грязи и домов, колодцев и стен, а как мембрану на больном органе, и глубоко-глубоко на дне ее колодцев спал Черный Бог.       – Никогда не просыпайся, – прошептал он ему в лесу, глубоко в темноту пещер. – Продолжай спать. Продолжай видеть сны. – Неужели часть его всегда знала об этом?       Хайзенберг медленно поднял голову, замедляя шаг. Последние несколько миль прошли в дымке холода и тумана; он едва замечал, как течёт время в неменяющемся пейзаже. Но что-то было новым. Из колючих кустов поднимались надгробия, искореженные и осыпающиеся, они вздымались в беспорядке над покрытым снегом ландшафтом. Десятки могил; сотни, сломанные, как старые зубы. Хайзенберг выдернул из глубин разума свои познания в местной истории – какая-то болезнь пронеслась по деревне, никого не щадя. Черный Бог продолжал спать, а бесчисленное количество людей погибло, слишком много, чтобы вместить на деревенском кладбище. В земле, окружавшей деревню, было больше костей, чем почвы, трупы громоздились на трупах. Счастливчикам достались надгробия. Большинство из них были забыты.       Знал ли он некоторых из этих мертвецов? Были ли среди них его родители? Хайзенберг не знал. И никогда не узнает. Его память была черной ямой с рваными краями. Оскверненная могила. Единственное, в чем он мог быть уверен, – это то, что он ни в чем не мог быть уверен.       Он вздрогнул и вскинул молот на плечо, прокладывая себе путь дальше. Плиты возвышались вокруг него по мере того, как лес погружался в сумерки, но он продолжал двигаться, останавливаясь только для того, чтобы закурить сигару и вдохнуть полные легкие горящего дыма.       Вскоре он увидел её.       Свечи. Они мерцали на фоне деревьев золотыми стрелами, единственным цветом в окружающем мире. Шум водопада стих, и теперь все, что слышал Хайзенберг, – это биение собственного сердца в ушах. Он прошел под воротами, образованными двумя деревьями, опирающимися друг на друга, словно усталые старухи, и вышел на поляну.       Сухая трава хрустела под его сапогами. Он снова остановился, опустив сигару и сдвинув брови.       На поляне ждала могила. Рядом с ней теснились надгробия поменьше, целая чаща, но все, на чем Хайзенберг мог сосредоточиться, – это сама могила. Она была выше других, резьба на ней сгладилась и стерлась от времени и снега. Не настолько, чтобы он не мог прочесть слова, начертанные на ее поверхности. Но он этого не делал. Теперь он знал их наизусть. Сегодня ему не нужна была еще одна ложь. Ему открывался вид на каменную плиту, утопленную в траве, треснувшую посередине и покрытую лишайником. Свечи трепетали на ветру, отбрасывая янтарный свет на камень. Суетливые фигуры окружали могилу. Хайзенбергу понадобилось мгновение понять, что это цветы.       – Чертова ведьма, – пробормотал он, но не почувствовал на языке явной кислоты ее галлюциногенов, настолько слабой, что большинство не могло ее уловить. У него было много практики. Он знал, что это была не ее вина, так же как и не вина танка в том, что он выпускает выхлопные газы, но он все равно мог обидеться на нее за это. Он не мог дать себе повод её ненавидеть по-настоящему. Это сожрало бы его заживо, чего он не мог допустить. Пока не мог.       Он бросил сгоревшую сигару на землю и раздавил ее, а затем, помолчав, опустил молот. В любом случае, здесь нет никого, с кем он мог бы бороться. Его шляпа повисла на ветке дерева; его очки были убраны в карман. Его незащищенное лицо покалывало от холода. Его голова казалась обнаженной, уязвимой. Что подумали бы эти бедняги из деревни, увидев их великого лорда Хайзенберга раздетого вот так? Безоружного, неприкрытого? С таким же успехом можно было бы устроить стриптиз на гребаной городской площади.       – Надменный ублюдок, – сказал он себе. Здесь никого не было, кроме него самого.       Медленно он подошел к могиле.       Никто не мог сказать, что Клаудию не похоронили с шиком. Самая большая могила в этом месте, ее, и вся покрыта резьбой по местным традициям. Под ботинком Хайзенберга хрустнуло что-то маленькое и стеклянное, и он наклонился, чтобы вытащить это из ледяной травы. Глаз размером с орех. Ярко-голубой. Теперь расколот посередине трещиной. Хайзенберг покатал его между пальцами в перчатке. Еще больше реликвий окружало могилу – маленькие куклы и нитки цветных бус, монеты и крошечные деревянные животные, вырезанные вручную и совершенные.       И сладости тоже. Хорошо. Ей нравились сладости. Хайзенберг вернул стеклянный глаз на место, и тот уставился на него, яркий в свете свечей.       Поначалу у нее все шло хорошо.       Он знал ее всю жизнь. Это было неизбежно. Четыре великих Лорда были подобны ловушке – однажды оказавшись среди них, у тебя не оставалось выхода, и сопротивление лишь означало, загонять себя в петлю еще глубже. Она была младшей сестрой Куколки, бледной маленькой девочкой с какой-то полупрозрачной хрупкостью, которую Хайзенберг ассоциировал с определенными штаммами пещерного гриба, которые росли в глубине его фабрики, сорняка, выросшего вдали от солнца. Донна была такой же, и видеть их двоих вместе было все равно, что видеть одну и ту же девушку в разном возрасте. Донна, четырнадцать лет, более высокая версия шестилетней девочки рядом с ней, обе одеты в старомодное черное, рука старшей девочки всегда лежала на плече ее сестры.       – Клаудия! Не играй слишком близко к краю!       Звонкий голос, отозвавшийся в ответ:       – Я могу делать все, что захочу, Донна!       Жуткий дом, который наблюдал за смертью обоих их родителей, был для Клаудии сокровищницей. Книги, и антиквариат из далеких стран, и кинопроектор в подвале, воспроизводящий на бобинах моменты давнего прошлого. Она сидела с воронами на крыше, наблюдала за ними в гнездах, кормила их крошками пирога. Древняя чаша, доставшаяся по наследству от их предка, была ее любимой, ее изъеденная коррозией поверхность была покрыта странными переплетенными фигурами; Клаудия часами зачарованно рассматривала их, хотя Хайзенберг никогда не мог понять, в чем суть. Металл как металл. Тем не менее, девушке нравилось, и этого было достаточно. У нее была вся жизнь, которой не хватало ее сестре, хотя Хайзенберг никогда не упускал из виду, как пристально Донна наблюдала за ней, как что-то похожее на огонь вспыхивало в ее глазах всякий раз, когда Клаудия была рядом.       Когда, наконец, Хайзенберг подошел к маленькой девочке, Донна, бросив шитье, встала с плетеного кресла в саду, сжимая в руке длинные ножницы. Клаудия моргнула, глядя на Хайзенберга, а затем улыбнулась.       – Ты самый могущественный из них. Миранда так сказала.       – Чертовски верно. – он ухмыльнулся Донне через плечо девушки. – Значит, Миранда много с тобой разговаривает, да?       – Да. Она говорит, что я особенная, – так и было, но Хайзенберг услышал нотку гордости в ее голосе. Ему это было знакомо. – Она говорит, что надеется на то, что я тоже смогу получить подарок.       Подарок. Снова этот эмбриональный пульс в его груди. Снова этот прерванный сон. Его сердце опять бешено заколотилось, несколько секунд аритмии, тонкий баланс, которой на мгновение нарушило его тело. Хайзенберг стоял перед могилой ребенка, склонив голову. Эти воспоминания были свежи и сильны. Мать Миранда еще не добралась до них.       Она никогда этого не сделает, поклялся себе Хайзенберг, но это было пустым обещанием. Миранда получала все, что хотела. Она заполучила Клаудию. Клаудия умерла, но Миранда все равно забрала ее. Еще один Лорд, еще одна кукла. Ещё один, ещё один, выстроенный в ряд и покорный. Не имело значения, живы они или мертвы, пока они принадлежали ей. Даже первая девушка, первая, кто умерла, Ева, которую она так отчаянно жаждала вернуть, была просто еще одной мертвой вещью. Хайзенберг знал, как никто другой, что мертвые не возвращается по вашему хотению.       Поначалу у нее все шло хорошо. Клаудия показала все признаки того, что Каду приживется.       – Мистер Хайзенберг! Посмотри на меня! – Она широко раскинула руки, и сила образовала круг на земле вокруг нее, воздух наполнился гудением и дрожью.       Хайзенберг засмеялся, и лицо Клаудии просияло.       – Здорово, да?       – Ты говоришь совсем как я. Да, я вижу.       Она улыбнулась ему.       – Я могу сделать все, что угодно.       – После твоих выкрутасов? Я в этом не сомневаюсь.       Она откинулась на пятки, темные волосы рассыпались по плечам. Она все еще держала руки немного на расстоянии от своего тела, как будто собиралась взлететь. Она моргнула, глядя Хайзенбергу в лицо, заглядывая под поля его шляпы.       –Ты выглядишь иначе.       – Как это?       – На какое-то время у тебя это проскакивает на лице. Когда ты улыбаешься, я вижу это в твоих глазах.       Она протянула руку и постучала по одной из шестеренок, составлявших его массивный металлический молот. Тонкий солнечный луч коснулся лица Хайзенберга и пальцев девушки. Яростный двигатель, управлявший Хайзенбергом, который жил внутри него и разъедал его до костей, замедлился до шепота. Мир, казалось, затих. Впервые за долгое время он не мог придумать, что сказать. Впервые за долгое время ему вообще ничего не хотелось говорить.       Девушка что-то пробормотала себе под нос.       – Да, малышка?       – Я сказала, что могу сделать все, что угодно. Но...       – Но что?       Клаудия пожала плечами.       – Донна говорит, что мне нужно быть осторожной.       – Донна может пойти нах… – Он еле удержал себя. Однако он не смог удержаться, чтобы не подмигнуть Донне на крыльце, чьи губы сжались в тонкую линию, пока она продолжала вязать чересчур усердно, чем Хайзенберг считал необходимым.       – Донна обламывает всё удовольствие. Эта сила твоя, малышка. Не позволяй никому говорить тебе иное. Не позволяй никому отнять это у тебя.       Сила, которой она обладала. Сила, грубая и разрушительная, и на мгновение, наблюдая за любовью и доверием в глазах маленькой девочки, Хайзенберг подумал, «может быть, может быть».       Но шов на ее груди не зажил.       А любовь превратилась в боль и страх.       И она умерла, задыхаясь, на полу дома Беневиенто, с развороченными ребрами, щупальца Каду извивались с каждым ударом ее слабеющего сердца. Хайзенберг не смог ее спасти. Никто не мог. Он должен был предвидеть это, должен был распознать признаки – дикую силу, маниакальную, неустойчивую радость девушки. Неуравновешенность. Он подумал о птице в лесу, о грудной клетке, полной личинок. Прерванный заговор.       Такая внезапная смерть.       Ее рука была в пятнах крови, но она все еще тянулась к нему. К тому времени, когда Хайзенберг опустился на колени рядом с ней и взял ее, она уже остыла.       Его руки онемели в перчатках. Зачем он пришёл сюда? Зачем он вообще пришёл сюда? Ничего не изменилось. Ничего не изменится. Вот что произошло. Люди продолжали умирать, и оставленные позади не отпускали их. Без них им стало ещё хуже. Они погружались все глубже и глубже в темноту. «Черт бы тебя побрал», – подумал Хайзенберг, но не был уверен, кому именно это адресовано. Может быть Миранде. Клаудии со всей ее наивной надеждой. Самому себе. Разве он не был точно таким же?       – Прости, – пробормотал он.       Он стянул перчатку и опустился на колени. В свете свечей его рука выглядела незнакомой. Сколько времени прошло с тех пор, как он снял перчатку? Он не был уверен. Его работа занимала дни и перемалывала их в фарш. Его ногти были обломаны и оборваны; старые шрамы бледно блестели на костяшках пальцев. Холод проник в его колени, когда он прижал руку к разбитой каменной плите.       – Хотел бы я дать тебе шанс, малышка, – сказал он.       Он выпрямился, скрипнув суставами. Черт, ему нужно было поработать со своими коленями. Может быть, заменить их; да, это бы стоило сделать. Если бы дело дошло до драки, он мог бы стать марионеткой с металлическими частями, подобно одной из жутких игрушек Куколки. Сделай себя лучше. Сделай себя сильнее. Жар ударил ему в глаза – гнев или слезы, он не мог сказать. «Я могу сделать все, что угодно».       Поднялся ветер, взъерошив его волосы. Температура упала, кожу резало словно ножом. Он не слышал, как она приблизилась, но у него было много времени на практику. Он попробовал воздух на вкус, почувствовав горькое жжение на кончике языка, и поднял голову.       Она была там.       Молчаливая, закутанная в черное. Как всегда. Тонкая тень среди деревьев на краю кладбища. Она держала куклу на руках, они оба были неподвижны. Наблюдая за ним.       Хайзенберг тоже не двинулся с места. Он в свою очередь наблюдал за ней. Как много она видела? Он бился об заклад, что всё. Будь это кто-нибудь другой он бы взял свой молот в руку и сокрушил их. Он этого не сделал. Он вообще ничего не сделал.       Его зрение затуманилось, и он почувствовал что-то цветочное в горечи. Мир исказился, и когда прояснился, Донны уже не было.       Хайзенберг остался на месте. Ему нечего было подарить Клаудии, ни сладостей, ни кукол, но одна из ее свечей погасла. Порывшись в карманах своего плаща, он нашел спичку и снова зажег ее. Маленькое пламя заплясало на ветру, но больше не погасло.       Что-то холодное коснулось щеки Хайзенберга. Небо было низким, темным, плотным. Скоро пойдет снег.       До этих пор он побудет там. Подарок.