Любовь моя

Ками — божества, в них сила и мощь сплетаются вместе, простых людей заставляя лишь содрогаться, со страхом преклонять голову. Договориться с ними трудно, урезонить тяжело, а благосклонности добиваться лишь дарами и поклоном. Хаширама бог только силой, потому и расположения его добиться проще простого, все равно что голодной шавке кинуть тощую кость, той будет за счастье. Хаширама каждую крупицу ласки принимал за великое подношение, Хаширама мягкосердечен и простодушен, Хаширама мгновенно забывал все плохое и долго благодарил за хорошее слово. Тобирама родился в промозглую ночь, когда снаружи выл, стонал ветер сотней юрейев, и в эту непогоду даже псы сторожевые ютились на сене, боясь нос высунуть, только поскуливали, когда колючие, острые льдинки щипали глаза и морды. Снега в тот год не выпало вовсе. Только иней садился на промерзшую землю, сковывая грязь, покрывая жухлую траву. Ночью ветер трепал по воздуху пару колких снежинок, словно стеклянных, те разбивались о стены, стучались в двери. Дома было жарко, натоплено, зажженные свечи смолили, наполняя комнаты удушливой духотой. Хаширама не помнил его появления и помнить не мог, но уверен был, что ему показали младшего брата, вверив защищать и заботиться. Хаширама себя помнил только вместе с ним, рядом с ним, только бок о бок и никогда без. Ребенком он был неспокойным, нервным, постоянно кричал, доводя до сумасшествия окружающих. Хаширама не хуже матери старался успокоить, пытался объяснить и сердце у него жалобно сжималось — не выходило, его же отправляли прочь, чтобы не мешался, не путался под ногами. Тобирама кусался и царапался, за волосы трепал брата, толкался и часто исподтишка норовил ущипнуть. Хаширама его прощал, терпеливо и снисходительно, потому что маленьких обижать нельзя. С характером — окрестили его с рождения, дурным — добавили позже. Тяжело придется по жизни — говорили одни, далеко пойдет — говорили другие. Жить с этим приходилось Хашираме, и он был рад — счастлив! — что рядом есть брат, а характер у него не дурной вовсе, только твердый — это да, но ведь в их мире иначе нельзя, и с Хаширамой по-другому нельзя, совсем ведь распустит, а он и так ни на что не годится. Хашираме было четыре, когда он, забродив, убежал от дома, наткнулся на псов. Тем не сравниться с собаками Инудзук, но ребенку пара дворовых псов казались настоящими волкодавами, которые хлопали огромными пастями у него перед лицом, брызгали слюной и оглушали своим звучным лаем. Он беспомощно бегал глазами и не знал, куда бежать, он заплутал, а если бы и знал дорогу домой — не смог бы двинуться, только дрожал, стоя как вкопанный. Они ребенка только напугали, не покалечили, а собак разогнал отец. И принялся бы ругать сына за беспечность, но Хаширама плакал, захлебываясь слезами, трясся и не мог выдавить ни слова. Отец вручил его матери, отмахнувшись, сказал, что жив-здоров, а то что орет, так все дети орут, поорет и успокоится. Хаширама не успокоился ни через час, ни через два. Тобираму его крик пугал, он носился за отцом по пятам, цепляясь за штанины, не понимал, почему его бросили, хоть обычно и с рук не отпускали. Хашираму он очень хотел от обиды ущипнуть побольнее. Отец, взбешенный шумом, уставший, отправил его к матери, Хашираму укладывал сам, а тот вздрагивал от каждого звука, лая, доносившегося до их дома в ночной тишине. Еле владея собой, отец приказал псарям собак унять и плевать как, лишь бы и звука больше он не слышал. На следующее день слух уже разнесся, кто-то посочувствовал, кто-то напугался, но собак к дому главы не подпускали больше близко. Тобирама рассек брату бровь, ударив деревянной лошадкой, но Хаширама не расплакался, а матери наврал, что ударился о косяк. Тобирама собачек любил и скучал по ним. С Тобирамы требовали не меньше, чем со старшего, он обижался, ведь в росте не поспевал, а силой не мог сравниться, он вечно плелся позади, падал и сдавал. Он злился, не плакал, а смотрел на брата с гневом и отвращением — без зависти. Хаширама всегда был готов вернуться на шаг, чтобы руку подать и помочь подняться. Тобирама смотрел испуганно, не понимая заботы, огрызался, отмахивался, а брат раз за разом протягивал ладонь, не боясь быть оплеванным, улыбался и понемногу приручал диковатого Тобираму к себе, пока тот, глотая немой восторг, не цеплялся за руку, доверяясь. Отец Тобираму уважал еще ребенком, ставил всем в пример. Хаширама был матерью избалован, еще и лентяй. Он делал больше остальных, хоть старался едва ли. Отец всегда говорил, что будь у Тобирамы сила Хаширамы — воин бы вышел идеальный; был бы у Хаширамы характер Тобирамы — ему бы не было равных. Хашираме было восемь, когда он бежал от своры собак снова. Он был обучен убивать без раздумий и шума, он не боялся смерти и никогда от нее не бежал. Но бежал он пары любвеобильных дворняг, путаясь в ногах, спотыкаясь и падая. Он жмурился, закрывая голову руками, и ждал, как мощные челюсти сомкнуться на теле, но за плечо ухватили мягко, чуть потрепав. Собаки вились позади Тобирамы, скакали, а он шикнул им, подавая Хашираме ладонь. Те разбежались, а Тобирама отвел его к дому, усадил на крыльцо и опустился сам на пыльную дорожку. Он аккуратно заворачивал рваные хакама, за который мама, наверное, наругает, как и за испачканный верх. Но Хашираме обидно было не за это, досадно было за собственную глупость, беспричинный страх, от которого кидало в дрожь, с которым сил справиться не было. Перед Тобирамой ему было стыдно. Он на разодранные колени смотрел внимательно, чуть подул и негромко сказал: — Всего лишь царапина, — и коснулся губами чуть выше ранки. Легкое касание отдалось на воспаленной коже словно каленое железо прислонилось, но Хаширама дрогнул не поэтому. Он отнял ногу, шикнув от боли в колене и возмущенно проговорил: — Чего ты! Грязно же! Тобирама криво улыбнулся, положив голову ему на бедра. Волосы щекотали раздраженную кожу, а Хашираме было плевать на драные штаны. Ему хотелось снова ощутить заветное касание хотя бы раз в жизни, потому что оно отдавало любовью, которую до этого он не видел. Мама умерла, когда Хашираме было десять, и он обещал себе не стричь волосы, которых касалась ее рука. Хаширама плакал и стенал, впервые оказался настолько близок с отцом. Тобирама ее не вспоминал, а после смерти Каварамы малодушно сказал: «Хорошо, что мать умерла раньше». Сказал плачущему ребенку, сам не проронив и слезинки. Когда умер Итама, Хаширама к брату даже не подходил. Он знал, что ему грустно, он знал, что тот любил младшего, все знали, что только ему он позволял брать свои вещи, только ему прощал любую шалость. Но Хаширама бы не вынес еще одной жгучей правды. Мадара его понимал лучше. Хаширама искренне верил, что брат о нем волновался. Тобирама искренне ненавидел Учиху, который почему-то оказался лучше него, и чакру Мадары запомнил на всю жизнь. Хаширама говорил, что он ему лучший друг, Тобирама хотел его убить собственноручно. Тобираме Хашираму не было жаль. В шестнадцать на день рождения, когда отец подарил ему украшенный камнями клинок, Хаширама выпрашивал у Тобирамы поцелуй. Смущался, опуская взгляд, покачивался вперед-назад, лепетал еле-еле, и надеялся, пряча руки за спиной, что брат его клюнет как в разбитую коленку. Тобирама скалился. Он притянул Хашираму резко за грудки, вцепился губами не хуже хищника, терзал, целовал, как не стоит уметь в четырнадцать лет, а у Хаширамы колени дрожали, ноги подкашивались и сердце грозило разбиться, превратиться в кашу от ударов о грудную клеть. И этот поцелуй, это дурацкое чувство он не мог забыть. Тобирама был уверен, что теперь он в разы лучше Учихи, в разы важнее Мадары. Буцума ценил Тобираму, ценил за резкость и неказистость, за грубость и честность. Хашираму называл девкой за чувствительность и длинные волосы, состричь говорил, пока спьяну никто не перепутал. Хаширама смеялся вместе с отцом и его не задевало: отец боялся, что так он в бою уязвимее, с космами-то, а правда была в том, что Хаширама мог себе позволить, и никто за хвост его уцепить не сумел и не сумеет, не хватит ни ловкости, ни смелости. Тобирама говорил Хашираме тихо, что тот и правда на девушку похож, и добавлял почти шепотом, что ему нравится. Хаширама на девушку похож не был. — Береги его, — говорил отец, — он ведь блаженный у нас совсем. Пропадет без тебя. Тобирама отца уважал, но никогда беспрекословно не верил. В этот раз верить не хотелось, но он кивал, обещал, потому что лучше него знал, что Хаширама добрый, Хаширама чище любого ребенка и Хаширама не сможет дать отпор, ведь для него любой бой — игра, а люди у него все сплошь хорошие. Тобирама не хотел его потерять, а такие у них не выживают. Отец умер, но в Тобираме скорби не было места. Хаширама носился по дому взвинченный, глаза у него были бешеные, а Тобирама разглядывал в них застоявшиеся слезы. «Лицемер, — окрикнул он брата, не стесняясь, — никому не нужны твои приличия: все знают, что он был скверным человеком», — Хаширама ушел плакать к себе, не сумев ответить, только прошептал, что человеком он все-таки был. Тобирама был сдержан и холоден, с Хаширамой лишнего не говорил. Хаширама думал, что тот переживает. Только схоронить успели отца, как Хашираме начали говорить о наречении нового главы. Он пытался отшучиваться, словно его это не касается, он думал, что какой-то траур нужно выдержать, он думал, что его это стороной обойдет, Тобирама его одернул с невеликим уважением и шикнул. И Хаширама выслушал старейшин внимательно, кивнул послушно. Тобирама лежал в сэнто, устало откинув голову на бортик. Он отмокал в вонючем кипятке часа два кряду. В пропаренном воздухе резко пахло какими-то маслами, он в них не разбирался, но надписи значили роза, сандал и что-то еще. На его вкус пахло едко, поначалу хвоей и травой, но смягчить кожу должно было до невозможности, к тому же Хаширама ведь любит всякую траву. Потом нос перестал различать любые запахи, ощущение было словно слизистую сожгло. Жару он переносил тяжко, попивал разбавленное сакэ, взятое у отца — тому не пригодится больше. Пил понемногу, не чтобы напиться — расслабиться и разгорячиться сильнее. В завершении слишком сладко от него пахло, и Тобирама счел такой флёр для себя неподходящим, но решил, что Хашираме придется по душе что-то легкое и приторное. Хаширама вошел чуть уставший, чуть всполошенный и замер тут же, не сумев ступить лишнего шага. Тобирама сидел на столе, вальяжно закинув одну ногу на другую, и с волос все еще капало. Хашираму смутила нагота, хоть он бывало видел его уже без одежды, Тобирама не стеснялся, прикрытый лишь широко распахнутым хаори, в котором брат запоздало узнал свое. — Ты не пришел, — сказал наконец-то Хаширама. Брат только согласно повел головой. Хаширама шел на церемонию взволнованный, боялся, что его не примут, он слишком юный и неопытный. Тобирама решил, что делать ему там нечего, обряд скучный и нудный, о нем когда-то в красках рассказывал отец и ясно отметил, что лучшее в тот день было — напиться после. А молодого главу примут, Тобирама был уверен, без возражений и головы склонят послушно. Хаширама шел к старейшинам, Тобирама шел в сэнто, и никто не посмеет упрекнуть его в неуважении традиций. — Уже глава клана, — сказал Тобирама, скидывая с плеч свободное хаори, — пора бы тебе и мужчиной стать, верно? — Хаширама замялся, опустив взгляд, а краснеющие щеки Тобираме не понравились, — ты ведь еще не сделал этого? — Нет, — Хаширама тряхнул головой, стараясь собраться с мыслями, — я этого еще не делал. — Это мой тебе подарок, — довольно протянул Тобирама, — в честь назначения главой клана. Хаширама невольно заулыбался. У Тобирамы всегда все по плану, всегда выверено до мельчайших подробностей. Тобирама в верности новому главе не клялся, не присягал и не склонил голову, на колени перед ним опустился Хаширама без раздумий и промедления. Он обхватил осторожно ступню и коснулся губами сморщенной, влажной кожи. Тобираме не понравилось, он вздрогнул, дернул ногой, чуть было не съездив брату по лицу, и потянул того вверх, заставляя подняться. Хаширама упрямо хотел все сделать по-человечески, а Тобирама скорее приступить, чтобы быстрее освободиться. Он торопился, мельтешил и раздражался все больше и больше, терпения в нем не оставалось. Хаширама нервно вздрагивал, водил вспотевшими от напряжения пальцами по бедрам, цепляя волоски, и Тобирама морщился, цыкал, кривился, но молчал. Впрочем, Хаширама видел знакомую тень бешенства на его лице. Чересчур склизкий член выскальзывал из рук, Хаширама никак не мог его пристроить, волновался, а лицо брата становилось все нервознее и нервознее, искажаясь словно от головной боли. Хаширама был и будет его головной болью. Он оттолкнул его грубо, повалил на лопатки и сжал плечи до синяков. Хаширама удивленно, испуганно хлопнул глазами, поморщился от боли, скосив взгляд на плечо. Тобирама одернул себя мигом, сменил гнев на легкое негодование и попытался улыбнуться. Вышло криво и ненатурально. Завел руку назад и одним четким движением, придерживая член, опустился, прошипев сквозь зубы. Хаширама охнул, зажмурившись. — Неужто так сложно было? Хаширама сначала закивал, потом резво замотал головой. Тобирама расслабился, попытался, наконец-то, и задвигался плавно, наблюдая за каждой дрожащей мышцей на лице брата. Хаширама, румяный, сопел, хрипел и жмурился, сжимая красные губы в тонкую полоску. Он кончил быстро, закрывая руками лицо, содрогаясь стыдливо. Первый раз едва ли для кого-то гордость, а он не врал, для него все в новинку, все впервой. Тобирама поднялся сразу же, быстро соскочил, обтираясь, и не дал брату к себе прижаться, хоть тот потянулся, чтобы прильнуть, и очень хотел его поцеловать. Хаширама приблизился к нему с надеждой и чувством невыполненного долга, не осмелившись произнести свои намерения вслух, только коснулся плеча и рукой потянулся. Тобирама его руку убрал осторожно, чуть оттолкнул, выставляя между ними непреодолимую преграду в виде своей ладони, подал ему одежду, а в глаза смотреть не решался. — Я все же ждал тебя, — сказал Хаширама сухо, выправляя из-под одежды волосы, готовый уйти, — ждал, что ты объявишься хотя бы под конец. Тон его оказался под стать человеку, которому теперь подчинялся и стар, и млад, на которого теперь дети будут смотреть со страхом и уважением. Тобирама в словах услышал укор, которого не было, ощутил вину, который быть не должно, и, прикусив губу, поднялся. Дошел до брата в пару тихих шагов, потому и прижался со спины неожиданно, обвил руками крепко, не сумев прошептать извинения, но трогал уверенно, отдаваясь. Хаширама выдохнул звучно, улыбнувшись, подался назад, чтобы быть ближе, а чужие, родные, ладони трогали его властно. Извернувшись, он оказался лицом к лицу, дернул брата к себе и зацеловал, куда сумел: в губы, в щеки, в подбородок, опустился к шее, влажно припал к ней, заставляя, вымаливая хотя бы один жаркий вздох вырваться из груди. Он стягивал одежду с себя, с Тобирамы, осторожно укладывая его на мягкую постилку, касался, блуждал руками забвенно, а Тобирама под ним краснел, румянился и часто дышал. От Тобирамы пахло приторно, и этот запах выбивал Хашираму из колеи. Он был резкий и непривычный, волосы у него пахли сладко, ядовито, забивая ноздри, а голова, пусть и мутная, понимала, что брат должен пахнуть по-другому. Должен пахнуть не искусственно, не травами, не цветами и не фруктами, потому что любимый запах Хаширамы — это запах Сенджу Тобирамы. Легкий и неуловимый, терпкий и родной. Эту ненастоящесть и вычурность, совершенно ему не подходящую, хотелось выбить, выгнать, вырвать и вытравить. Гулкий ах! и Хаширама восторженно продолжил блуждать по телу под ним, губами цепляться за шею и ключицы, бродить по груди и животу, хватать за бедра, словно рук у него больше двух, но и всей обещанной тысячи бы не хватило, чтобы охватить все, что хотелось. Хаширама обещал себе, что будет осторожен, но пальцы тряслись от ожидания и возбуждения, выжимающего, выгоняющего из головы остатки разума и самообладания. Тобирама стонал в голос, не смущаясь, метался под ним, не то вырваться силился, не то прижаться хотел, вжаться, стать одним целым и быть ближе, хоть ближе было и некуда, в забытье раз за разом выговаривал его имя. И Хашираме нравилось, как именно имя льется рваными звуками, как брат выстанывает тяжелыми, звучными толчками в такт. Он хотел бы смотреть подольше, как Тобираму ломает, как его трясет, как он дрожит, но самого скрутило судорогой, самого заломало и он лишь толкнулся пару раз, сорвался на крик. И все, что смог, — обессиленно упасть, навалиться сверху, задыхаясь. Тобирама от тяжести сверху выдохнул, но не двинулся и задыхался сам утопленником в море его волос цвета жженого сахара. Волосы он собрал с лица аккуратно, накрыв ладонью макушку. Вторая рука легко обвила спину, смазывая пот. Хаширама дышал в шею, заставляя подрагивать от движений воздуха, щекотавших влажную кожу. В комнате было душно, хоть испарина на телах обдавала холодком. Хаширама слез слегка, скатившись чуть в бок, но рук убрать и не подумал, прижимаясь ближе, прижимая брата к себе. — Я останусь? — негромко спросил он, волнуя хриплым голосом застоявшийся воздух. — Это теперь твой дом, — тихо напомнил брат. — Наш, — поправил Хаширама. Хашираме было семнадцать, когда он стал главой клана и, по мнению Тобирамы, мужчиной. Тобирама никогда не хотел быть Сенджу. Тобирама порывался ни раз нанести себе метки, подобные тем, что носил родной дядя по матери. Отец слышать об этом не хотел, запрещал, твердя снова и снова, что Тобирама — его сын, а у Сенджу не принято. С того света отец не помешает и не запретит, а Тобирама не хотел быть Сенджу и не хотел принадлежать Хашираме только от того, что у них одна кровь на двоих и одна на двоих фамилия. Тобирама не знал всех таинств и традиций, но знал, что метки приписывают качества и заслуги, не больше ни меньше говорят о мужестве носителя. Он просил Хашираму помочь, но у Хаширамы голос дрожал. У него не хватило твердости запретить, хоть титул его позволял упрекнуть в предательстве. Тобирама хотел носить метки, нанесенные братом, а Хаширама то скулил неуверенно, то кричал, что ранить не будет и боль причинить не посмеет. Тобирама бесился, у него и самого дрожали поджилки, а все животное существо шло против намеренного самоповреждения, но Хашираме он крикнул, что мужества в нем нет, и резанул щеку вслепую, криво, глядя в глаза. Тонкая кожа кровила сильно, а он вкладывал, прикладывал красящий раствор, упрямо стараясь не прошипеть и не застонать от того, как горело и щипало. В Хашираме не было мужества сделать это, но было сострадание и любовь, по силе равная материнской, чтобы не позволить Тобираме дальше снова наощупь терзать лицо, а не в матерях ли больше всего мужества. Хаширама вырвал лезвие у него насилу, голову удерживал крепко, резал ровно, и все пытался смириться, что целовать любимое лицо не сможет, пока не затянутся прижженные, грязные раны, и даже улыбку его не увидит. На Тобираме раны схватывались долго и тяжело. Хаширама учился быстро, Тобирама ему помогал. Он критиковал отца без зазрения совести, Хашираму поддерживал молча, когда был согласен, спорил до посинения, когда нет. Советников у них отродясь не водилось, но Хаширама прислушивался к брату и считал, что хуже от его решений не будет. На советах Тобираме присутствовать было пока что не за чем, он был молод, но следовал за братом тенью, бывало шумной, бывало молчаливой, и из пляшущей тени от круга свечей на столике в темной комнате говорил, оспаривал решения тех, кто в отцы ему годился. Хаширама слушал внимательно, соглашался, бывало, бездумно, но спорить с ним никто не хотел. Бывший глава, они знали не понаслышке, воспитал, отбил любое желание пререкаться. Хаширама был мягок, но Тобирама на нем ездить не позволил бы. Он искренне хотел стать опорой, хотел быть поддержкой, как там говорилось, Хаширама — голова, а он шея, Хаширама — дом, а он сваи. Тобирама хотел вот этого всего, потому что иначе Хаширама пропадет. Передряга была страшная и, сидя в укрытии, никто не хотел гадать, в чем просчет. То ли тактика подвела, то ли враг оказался хитрее, но окружали их стремительно. Хаширама не сомневался в своем праве быть главой, считая погибших, у него охоту эту отбило быстро, только число смертей перевалило за полсотни. Хашираме было больно, но все вокруг твердили, что это малая кровь. Хашираме было плевать, ведь кровь эта на его руках, но смириться оказалось легче, чем просыпаться каждую ночь от кошмаров, где полусгнившие, обгоревшие, окровавленные руки утягивали его в кишащую червями и крысами землю. Смириться оказалось легче, когда пришел хороший сон, и сон хороший был в комнате брата. Хаширама не сомневался в своих силах руководить, но сомневался в праве быть Тобираме близким и родным, если того не станет по его вине. Тобирама не должен быть одним из тех в безликих гробах с вырезанным гербом Сенджу, и плевать, если это нечестно, плевать, если Тобирама должен быть всего лишь одним из. Хаширама не хотел быть, как отец, Хаширама хотел свою семью уберечь. И он сомневался, что ему хватит сил себя простить. Сидя в грязном окопе, Хаширама жалел, что не приказал Тобираме быть дома. От всего не убережешь, везде солому не постелешь — приказы его он редко принимал всерьез. Настоять и прикрикнуть можно было всегда и отдать наконец-то первый настоящий приказ, над которым брат не посмеется, а выполнит, как положено. Но Хаширама этого не сделал, а потому жался к нему ближе, стараясь поймать момент затишья, когда галдеж поумерится, когда крики — своих и чужих — стихнут, чтобы сказать достаточно громко — Тобирама должен был услышать — и достаточно тихо — остальным не следует знать: — Я люблю тебя, — проскользить щекой по грязному хаппури, задеть волосы, изобразив поцелуй, и кинуться наружу, не дожидаясь ответа, надеясь, что брат все понял верно. Хаширама давно решил, что для последних слов — эти идеальны. Тобирама так не думал, но кинуться следом решился не сразу. Он замер на мгновение и казалось, что бойня вокруг поутихла, казалось, что все вдруг замерло, а внутри создалось ощущение тепла, которое совсем не к месту в этом месте, но так приятно. Тобирама решил, что ему впервые признались в любви и теперь он кто-то больший, чем просто брат, а потому назвал эту секунду точкой отсчета, хотя не совсем был уверен, что будет считать. Хаширама этот момент помнил едва ли, он часто повторял эти слова и никогда не был скуп на признания, но не одно из них не отдавало той сладостью, что брошенные в пылу битвы, на глазах у доброй половины клана, слова, брошенные от страха и накала эмоций. Хашираме было восемнадцать, когда он был готов сказать свои последние слова. Тобирама был мил и покладист, Тобирама смотрел преданными глазами и не хотел Хашираму выпускать. Он плелся за ним везде, пропуская мимо ушей, мимо глаз окружающее. Для него все было лишним, потому что Хаширама улыбался, потому что он был рядом. Хаширама спал у него, редко приглашал к себе и всегда приходил сам. Тобирама им помыкать не решался. Тобирама разрешал себя дразнить и тискать, обнимать и трогать, позволял себя щекотать и позволял себе визжать и смеяться. Тобирама позволял спать, обнимая его, но больше Хашираме нравилось, когда сам он спал в его руках, когда Тобирама, уставший от его нападок, хватал и укладывал силком. Они серьезно делали вид, будто он не в силах пошевелиться и вырваться из пут. И Хаширама не смог бы, не сумел, потому что только этого и добивался. Слух, что глава охотно ночует не в своих покоях, а с братом ночи проводит, разнесся не скоро, но стремительно. До Хаширамы не дошло, не дошло и до перешептываний за спиной и судачить никто не решился. Близкий их дядька, друг отца, окрикнул свору любопытных и от возраста его взгляд был серьезнее и страшнее. Он попомнил их отца, брызжа слюной из беззубого рта, и вверил не порочить памяти прежнего главы, не оговаривать настоящего. К тому же, заметил он, понизив голос, что дети они все-таки еще. Тобирама расплакался, не успев отдышаться, вжимался в плечо и ревел в родных руках. Хаширама испуганно пытался отнять его от груди, сыпал вопросами: почему и как, неужели плохо, неужели больно. Тобирама, всхлипывая, качал головой и сам, как не силился, не мог объяснить, что за соленый потоп он устроил. «Тобирама, не плачь, — вкрадчиво проговорил брат, — а то я тоже расплачусь», — и Хаширама улыбнулся, чувствуя улыбку на сыром плече. Тобирама на эмоции был скуп, редко отвечал на признания улыбкой и ни разу не ответил тем же. Хаширама сил обидеться не находил, хоть услышать хотел заветные три, два, да хотя бы одно это злосчастное слово голосом брата. Он принимал это как должное, задыхался своей взаимностью и не мог выдавить ответ. За свои слезы Тобираме было стыдно до того, что к Хашираме он не подходил. День, два не разговаривал, пока тот сам лил слезы и добивался хоть чего-то, но Тобирама смотрел безразлично, чтобы на третий день прийти к нему под бок за полночь и рядом уснуть. Тобирама не умел говорить «я тебя люблю», Тобирама не хотел говорить «прости». Хаширама хотел мира и намерен был его добиться, приложив все свои силы. Тобирама ненавидел Учих всем сердцем только от того, что их нынешний глава посмел зариться на самое дорогое, что Тобирама имел. Хаширама позволил себе его отчитать, позволил посетовать за ранение мелкого гаденыша, брата Мадары, и даже имя его припомнил, а Тобирама Мадаре хотел сделать больнее. И если не мог ранить его самого, то заберет у него что-то ценное. Тобирама знал, какого терять братьев, Тобирама хотел, чтобы Мадара не думал о Хашираме впредь, чтобы не смотрел на него с примесью тепла, чтобы Хаширама не думал о нем, как о друге. Тобирама считал мир с Учихами глупостью ненужной, потому что клан рассыпался и без того, к ним бежали массово, а Хаширама грезил спасти дружка. Тобирама на него обижался, таил злость, и на ночь запирался, кидая не спокойной ночи, а к Мадаре посылая. Хаширама не хотел видеть Мадару поверженным, он искренне верил, что им судьбой предначертано быть вместе. Он не знал, откуда эта вера, но ведь люба вера безосновательна и Хаширама продолжал так считать, словно с этим знанием родился. Тобирама чувствовал себя преданным снова и в этот раз боль не шла ни в какое сравнение с детской обидой. Хаширама на Мадару его снова променял, а весь клан позади стоял столбами, не пытаясь Хашираме помешать. Их тоже счел предателями, но не мог понять, кого они предали: его или главу. Себя он чувствовал бессильным и жалким: двинуться не смог, только предвкушал, что за братом вслед отправится и Мадара, и он. Хаширама улыбался улыбкой счастливой, думая, что теперь решатся все проблемы и все, что им останется, доживать в мире и согласии до конца, вместе. Тобирама был с ним не согласен, и ухватил за волосы у затылка, под самый корень схватил крепко, словно хотел содрать скальп, и не щадил. Улыбка брата стерлась вмиг, разбитая о балку покрепче. Тонкая кожица полопалась на губах, щеки о зубы растерзались, и рот наполнился теплой кровью. Тобирама тянул назад, заставляя колени подгибаться, а Хаширама не мог, не хотел и пальцем шевельнуть, чтобы дать отпор, не смог бы любимого брата ударить, пусть хоть убивает. Хаширама сплевывал кровь и верил, ощущая металлический привкус на языке, что брат не понимает, что несет, а Тобирама нависал сверху, грозно рычал в лицо, вычеканивая каждое слово: — Сдохнуть хотел? Не спросив? Не посоветовавшись? Это я могу тебе устроить, — он дернул сильнее и снова ударил о балку, — жить надоело? Не зачем оно тебе? Ради ублюдка, у которого не сегодня завтра люди кончатся? Ради него хотел умереть? Хаширама ответить не сумел, у него голова гудела и полный рот крови был, но если бы получилось выдавить хотя бы пару слов, то сказал бы обязательно, что только ради Тобирамы он готов умирать, что понимает его злость, убедил бы, что решил довериться чутью и Мадаре, рассказал бы, что у него есть причины ему доверять. Только он не хотел слышать о Мадаре больше и слова. — Ты еще пожалеешь об этом, — бросил Тобирама, откидывая его в сторону, и вышел. Тобирама нес полный бред, и Хаширама был уверен, что тот одумается вскоре, отойдет через день-два. Он знал, понимал, что Тобираме есть на что злиться, и Хашираме стыдно было, что он его напугал, но верил, что стоит тому увидеть, к чему все придет, тот мигом извинит. Хашираме было двадцать, и он был уверен, что принял лучшее решение в своей жизни. На заключение мира Тобирама стоял вдали, теряясь в толпе обезличенной одинаковой одеждой, а Хаширама хотел его найти, выискать, чтобы отметить, что ему одеяние идет больше остальных, но с каждой минутой разуверялся в том, что Тобирама вообще появился. Тобирама глядел издали, стоял за спиной и смотрел Учихе прямо в глаза, желая увидеть в них хоть полутень вины и стыда. Мадара на побитое лицо глянул сначала удивленно, потом с сочувствием, но заговорить об этом не решался, хоть Хаширама видел, как тот неловко мнется и косится с волнением. Он только по-доброму улыбался Мадаре, и ему снова казалось, что Мадара понимает его лучше. Это вовсе не значило, что Тобирама ему не нужен, но Тобирама считал иначе. Он злился, говорил отрывисто, раз за разом раня, и не хотел останавливаться. Хаширама поверил в дружбу и хотел считать Мадару семьей, наивно полагая, почему бы он ему не брат, если Тобирама ему больше и лучше. Оба они не хотели его словам внимать и понимать хоть какие-то объяснения. Тобирама счел Мадару любовником, Мадара считал Тобираму единственным братом, который Хашираме нужен. Когда Мадара ушел, Хаширама больше всего хотел знать, что он не один, потому что ощущение ускользающего счастья пристало к рукам. Хаширама на него не злился, без фальши хотел его понять, но Мадара ушел, оставив за собой пустоту и гнетущую тишину. Тобирама встретил его холодным взглядом и пустыми словами, не хотел слушать о волнениях брата, не разрешил ему излить душу, и добил осторожной фразой, что Хашираме пора бы жениться. Хаширама ему заулыбался восторженно, слегка глуповато и предложил сходить в храм. Тобирама шутку не оценил. Он был серьезен и всерьез говорил о невесте, аргументы его были колючие, словно терновник, а у Хаширамы легкие отговорки в ответ, мыльные пузыри, которые летели недолго, лопались и раздражали глаза, заставляя слезы собираться в уголках. — Я не хочу! — крикнул он, когда детские аргументы иссякли, — не хочу жениться! Тобирама, не заставляй меня, прошу! — Хаширама ронял слезы и падал следом на колени, цепляясь за его бедра. — Я делаю тебе одолжение, — сказал Тобирама прохладно, даже не посмотрев вниз, — женишься. И будешь самым хорошим мужем и отцом. — Нет! — Хаширама шмыгал, — пожалуйста! Я хочу быть с тобой! Только с тобой! — Не заслужил еще, — безразлично сказал Тобирама, откидывая его. Хаширама долго шептал слова о любви и прощения просил, хоть понимал смутно, за что. Тобирама уверял себя, что ему так будет лучше, им так будет лучше, если его Хашираме — мало. Сомневаться не в его правилах, хоть в этот раз внутри что-то кольнуло. Он убеждал себя, что так принято и так нужно, и не хотел признавать, что желал любимому человеку сделать больно, чтобы тот наконец-то понял, какого быть брошенным, лишним и ненужным. Ненужным снова оказался Тобирама, потому что не хотел признавать свою неправоту, а Хаширама брату доверял больше, чем себе, и перечить не хотел. Хашираме все еще было двадцать, когда он был готов всю ночь стоять на коленях и унижаться перед родным братом, и Хаширама больше не был уверен, что хоть что-то в своей жизни сделал правильно. «Так будет лучше», — уверил он себя перед сном, хоть из груди рвались рыдания, а холодная постель казалась враждебной и чужой, пустой. Хашираме не хотелось дышать, и если сердце ему выдрали, то почему оно сокращалось так больно. На церемонии Хаширама держался скованно, как того и требовалось, слегка зажато, слегка стеснительно, и на девушку посмотреть сил в себе не находил. Той явно льстило и улыбки она не скрывала. Тобираме полагалось быть счастливым и радоваться за брата, но он даже не старался, хоть и пришел, смурной, недовольный, скользил по молодоженам ленивым взглядом, словно его это не касалось. Но касалось и касание было болезненным. Хаширама после, оставшись с супругой наедине, врать не сумел, говорил честно и обещал, беснуясь, говорил быстро-быстро, чуть слезы не лил. Обещал, что заботиться будет, как положено и даже больше, хочет любовников — легко, хочет детей — будут дети, хочешь подарков — сколько угодно, только пусть на него не обижается, ведь он человек-то не очень хороший, а она не должна быть несчастной из-за него. Мито смотрела на него удивленно, хлопала глазами и думала, что тот переволновался, хоть выражение лица у нее было, словно она и сама не в полной мере понимала, как с ним наедине оказалась. Она была старше Хаширамы и напоминала ему мать, взгляд выдавал в ней женщину мудрую и сдержанную. Хаширама не хотел ее обижать. Деревня стояла хорошо — Тобираме на радость. Хашираме управление казалось игрой и деревню он развивал играючи с присущей ему наивностью. Тобирама смотрел на него с досадой, губы поджимал и иногда старался коснуться, приобнять, чтобы потом накричать за решение спорное, слишком глупое и неверное. Хаширама не обижался, а касаний не замечал. Смотрел в ответ голодно, хоть Тобираме его взгляд казался неприветливым. Он разучился Хашираму понимать и только плохое видел. Тобирама смотрел на округлившийся животик жены брата с отвращением. Едва ли заметил кто-то еще, но он всматривался внимательно и для него это не было секретом. Он видел и лицо ее зеленоватое, и походку уставшую, а при неловком движении проглядывался и тот самый животик. Хаширама молчал и радостной новостью делиться не спешил. Тобирама наивно думал, что тот, быть может, и сам не знает, и еще наивнее хотел верить в то, что этой женщины брат не касался. Его мучила ревность и жалость к себе. Хаширама был рядом всегда, но на расстоянии непреодолимом настолько, что хотелось выть. Тобирама на него был зол. — Как твоя семейная жизнь? — спросил он сухо, в глаза глянул нагло, и чуть приоткрывшие губы счел за ответ, которого слышать не хотел, — приходи ко мне, если жена отпустит. Хаширама перед женой не оправдывался, не отпрашивался и прибежал по первому зову, потому что сам желал этого больше жизни. Они говорили прохладно, пытались оба вырулить диалог, который не клеился, чтобы оттянуть момент прежде чем кинуться друг на друга. Тобирама делал неумело и уверенно, цеплял зубами и сам понимал, что делает не столько правильно, сколько неприятно, хоть Хаширама не издал ни одного лишнего звука. У него скулы сводило, губы немели и шея ныла и от этого он только раздражался. Тобирама умел отдаваться совсем и с концами, но отдавать не был научен. Хаширама его придерживал ласковой рукой, широкая ладонь на щеке лежала как нужно, точно они созданы были для этого. Тобирама хотел показать, что он лучше и умелей, только Хаширама впечатлен был до исступления уже в тот момент, когда Тобирама остервенело стаскивал с него хакама. Хаширама часто облизывался довольно и смотрел снизу искрящимися глазами, Тобирама хотел выплюнуть, но заупрямился, проглотил, а лицо исказилось омерзением. Ему не был противен Хаширама, ему хотелось этого честно и искренне, но к такому он был не готов и разуверился на полпути, что это вообще придет когда-то к завершению. Он упал поодаль, стыдливо смотрел в бок, а Хаширама тихо шепнул глупое: «Спасибо». Тобираме его благодарность была не нужна, он знал, что не заслужил. Слышать он хотел лишь, что его любят, все еще и до сих пор, но Хаширама молчал, а клянчить он не решался. — Твоя жена ждет ребенка, — тихо сказал Тобирама. Он желал увидеть недоумение и удивление, но Хаширама в лице заметно не изменился, кивнул согласно в темноту. Тобирама не поздравил, как принято, не улыбнулся радостно, и не услышал того, что больше всего хотел слышать. — Иди ко мне, Хаширама, — низко проговорил он с расстановкой, чуть съезжая и открываясь. Хаширама с готовностью льнул, ложился на его грудь. Разговора больше не вышло, а когда Тобирама хотел было пожелать хороших снов, заметил, что брат давно сопит. Прижал его посильнее. Тобирама позволял обнимать себя и тискать, но больше жизни Хаширама любил спать в его руках. Наутро Хаширама, одеваясь, прижался сзади, не потрудившись запахнуться, обвил крепко. Зубы сомкнулись игриво на ухе, цапнули за шею, и губы прошептали, что любят. Тобираме он показался чересчур взрослым и смелым, и вырос Хаширама без него, а смелость воспитал не он в нем. Тобирама всегда смотрел правде в глаза, потому и выводы сделал мгновенно, и слова приписал не себе. Он нервно сжался, вырывался из теплых объятий, и глянул взбешенно. Хаширама его не понимал и никогда не признавался в любви кому-то еще. Хаширама радовался ребенку, словно сам еще ребенком был. Такой же восторг он испытывал, когда ему дали подержать Итаму, он искренне радовался и улыбался, а Тобирама тогда обиделся сильно, потому что тоже считал себя заботливым старшим братом. Хаширама любил детей, всех и каждого, свой — чужой, ему было плевать. Он видел, как супруга радуется, он чувствовал, что в его семье царит хрупкое, но ощутимое счастье. И он был доволен, потому что Мито счастлива была, потому что вдали от Тобирамы он не был несчастен, но чувствовал пустоту. Тобирама в дом к нему не входил часто, на ребенка косился недоверчиво и трогать малыша боялся. Он не хотел вредить ребёнку Хаширамы, а дядя из него вышел никакой. Тобирама пускал к себе всегда, смиренно, в любое время дня и ночи. Хаширама хотел быть с ним рядом каждую свободную минуту, но тот был холоден, не молчал никогда и все слова его были наполнены злобой. Хаширама прощал и не замечал, Хашираме было хорошо уже в его доме. Тобирама никогда не сходился с людьми. У него не было ни друзей, ни товарищей. От него люди бежали, а он к ним никогда не тянулся. Он думал, что какая-нибудь псина будет ему хорошим приятелем и лучшим слушателем. Собаку он хотел всегда. Хашираму к Инудзукам он тащил не силой, Хаширама шел за ним сам, подкупленный веселостью и задором брата, которые давно не видел. В небольшом загоне их было трое, и Хаширама трясся, глядя на щеночка, который едва ли доставал ему до колен. Тобирама прижимался к нему сзади, подталкивал ближе, удерживая крепко, и Хаширама почти верил, что сможет белого чудовища коснуться. Тобирама давно навещал щенка и тот, кажется, к нему уже привязался, льнул, ластился и ждал. Пес смотрел умными глазами с красным блеском, но мелькнувшие клыки, когда тот облизнулся довольно, в Хашираме отдались подступающей истерикой. Не подбадривала его ни рука, крепко удерживающая талию, ни ладонь поверх своей. Он задрожал, вырываясь с силой, пятился, отбегал подальше со скулежом, и готов был плакать. Пес дрогнул он резкого движения сам, а Тобирама только тяжело выдохнул. — Тише, милый мой, — он присел рядом, — не бойся его, — рука привычно потрепала морду, — он просто немного нервный и больной. Хочет трахать родного брата, еще и собак боится. Хаширама лицо закрыл руками, но на Тобираму не обижался, потому что в чем-то его слова казались правдивыми и справедливыми. Хаширама был с ним согласен, а Тобирама собаку к себе так и не забрал. Хаширама не хотел быть хорошим отцом, он хотел быть чуть лучше своего, а потому не столько воспитывал, сколько баловал. Дети от него были в восторге, а отец разрешал сидеть на плечах, не спускал детей с рук. Хаширама спал чутко, потому и вскакивал от любого скрипа и шороха. Родительское чутье подсказывало точно, когда на пороге комнаты появляется ребенок с дрожащим от страха голосом, и Хаширама вскакивал незамедлительно, успокаивал, пока сынишка неразборчиво лепетал о страшном сне, темноте и о том, что кто-то его заберет. Хаширама отвечал, что с папой рядом никто его не обидит, укладывал рядом, оправляя покрывало и укачивая. А перед сном сын тихо-тихо спрашивал, почему мама так много плачет. Хашираму виной обожгло и тон взрослого удержать получилось с трудом, но он пытался объяснить и объясниться и сказал, что нужно просто маму меньше расстраивать. «Почему мама плачет?» — спрашивал Хаширама у жены беззлобно и с волнением, та руки заламывала отводила взгляд и извинялась, клянясь, что думала, никто не видит. Хаширама злился только на себя, и ему не нужно было объяснений, он хватал маленькие ладошки, целовал и обещал, что исправится и ни соврал ни разу, что кроме нее женщин у него не было. Мито улыбалась скованно, касалась макушки, и снова верила. Хаширама не хотел убивать Мадару, но Мадара ему выбора не оставил. Хаширама говорил фразами заученными, которые в его голову вкладывались годами. Он не считал себя правым, он впервые ощутил себя убийцей, а в голове мелькнула ехидная, правдивая мысль, что всю семью Мадары Сенджу так и истребили. Тобирама считал, что Хаширама должен быть достаточно сильным, чтобы с этим справиться. Хаширама справляться не хотел, рядом с Тобирамой он не хотел быть сильным, он хотел пару рук, которые сотрут горькие слезы с лица, и пару губ, которые скажут, что все в порядке. Ничего не было в порядке, он понимал, но Тобираме бы поверил с легкостью. — Скажи, что я все сделал правильно! Ты ведь хотел его смерти! — Я хотел, а ты называл его единственным другом и убил его. Думаешь, это достойно уважения? Думаешь, твои слезы достойны сострадания? Ты всего лишь убийца. — Не оставляй меня! Поговори со мной! Ты видишь? У меня руки в крови, у меня лицо в крови! В его крови! Я не знаю, что мне делать! — Умойся, — кинул Тобирама, прежде чем уйти. Хаширама стенал, кричал и подниматься хотя бы даже кровь стереть не хотел. Ему было больно и страшно, а слова Тобирамы лишь подтверждали его самые подлые мысли. Он всего лишь убийца и геройства в нем нет. Он хотел мира, но мира слепить не вышло. Мито всполошенная бегала вокруг, пыталась ухватить плечо. Хаширама говорил, что ей бы лежать, плевать, что Удзумаки, ей силы восстановить нужно. А она все пыталась поговорить, ласково звала, пока Хаширама не окрикнул, не выгнал ее со словами, что не нужно ей на такое смотреть. Она ушла послушно, потому что Хаширама голоса на нее никогда не повышал. И смотреть ей правда было не нужно, только вот считал так только муж, а она хотела быть с ним настолько близкой, чтобы он просил остаться. Тобирама бросил Хашираму, но с бездыханным и истерзанным телом Мадары провел ночь. Он позволил себе радоваться и зло усмехаться, глядя в его остекленевшие глаза и хоронил как отброса, в безымянной могиле. Хашираме, как тот не просил, не называл места, а Хаширама пил на утесе, разжигая благовония и извинялся перед легким ветерком. Хашираме было двадцать восемь, когда брат появился в его кабинете смущенный и еще более неразговорчивый, чем обычно. Он мялся у входа, мерил шагами комнату, прежде чем наконец-то подойти к столу Хокаге. Хаширама ему улыбался, не торопил и ждал, когда тот заговорит, а он выудил из кармана небольшую шкатулку, обитую зеленым бархатом, и придвинул ее. Та почти целиком закрывалась его ладонью, и отнимать ее он не спешил, словно передумал. — Это тебе, — сказал он, опуская взгляд, — поздравляю. — С чем? — бездумно спросил он, доставая блестящий камушек. Тобирама только плечами пожал и объяснять не стал. Он не планировал поздравлять и хотел отдать молча, но слово вырвалось само. Хаширама глядел восторженно, а по лицу его бегал свет, отраженный, рассеянный гранями, радугой подсвечивая прищур глаз. Кристалл покрутился в пальцах, а улыбка стала не меньше, чем счастливой. Хашираме нравилось, а по-другому быть и не могло. — Поможешь? — он протянул ожерелье, и Тобирама метнулся сразу. — Он особенный, — сказал он, откидывая волосы, «как и ты» застряло в горле, а «для меня» лишь мелькнуло в голове. — Люблю тебя, — улыбаясь сказал Хаширама, а Тобираме хотелось бы верить, что он говорит это не по привычке. Хаширама счел подарок за красивую стекляшку, а Тобирама его наивности был рад. Он надеялся, что эта вещица его защитит и поможет, потому что идея ловить хвостатых демонов ему нравилась, а возможность потерять брата нет. К тому же голубовато-зеленый перелив Хашираме очень шел. С Тобирамой всегда было сложно. С годами становилось лишь сложнее. У него не характер испортился, у него пропал юношеский запал. Тобирама стал холоднее, слова его стали правдивее, он раньше никогда не сглаживал углы, теперь же острее натачивал грани, потому что был уверен, так лучше сработает, быстрее и спорить никто не захочет. Он хотел видеть Хашираму стойким и жестким, а Хаширама все продолжал улыбаться на его колкости, не умея грубить. Хашираме было не до этого, к Тобираме он привык, а от его криков и шипения только сильнее начинала болеть голова. Хаширама воспринимал это не больше чем игру, в нем не было злости, но Тобираму к стене он толкал грубо, нависал грозно и шанса вырваться и улизнуть не оставлял. Тобирама глотнул, но брата он не боялся никогда, хоть и смотрел снизу-вверх. Он дрожал от его близости, и Хаширама ему нравился. Он красавцем родился, вырос красивее и годы его не портили, но Тобираме было плевать на его внешность, и Тобирамы в зобу дыхание спирало от близости и присутствия. Он бывал грубоват, но то была не грубость, а сила. Хаширама бы не смог ему навредить, но если бы попробовал взять его силой, Тобирама бы не сопротивлялся, он бы стонал и кричал сильнее обычного, не подумал бы просить остановиться — Хаширама бы остановился, мигом и сразу. — Уйди, — голос исказила хрипотца, а щеки уже раскраснелись, — ты мне противен. Ложь наглая и ненатуральная, хоть Тобирама мог лгать ловко. Хаширама был готов верить, был готов отшагнуть и снова стерпеть грубость, но только поцеловал щеку ласково напоследок. Тобирама выгибался бездумно, потому что рядом с Хаширамой, голова не думала, потянулся ближе, чтобы коснуться теснее, выдохнул горячо. У него давно никого не было, у него давно не было Хаширамы. — Так мне уйти? — Тебе решать. Хочешь взять то, что тебе не принадлежит, — бери, — Тобирама смотрел тяжело и сам не верил ни в единое свое слово, — кто посмеет указывать Богу Шиноби? Хаширама понимал, что это провокация. Хаширама понимал, что брат не простит отказа. Но Хаширама слышал нет и мог решиться перечить своему слуху. Хаширама назад отшагивал, опуская взгляд. — Трус, — взгляд его похмурнел, — ты всегда им был. — Лучше я буду трусом до конца жизни, — он сожмурился, потирая виски, — чем обижу тебя. — Только таких, как ты, это может обидеть. А я не мямля. Хаширама кивнул. Тобираме показалось, что на того вдруг напала мигрень, и он шагнул ближе, стараясь рассмотреть лицо. — Кем я буду, если возьму тебя без твоего согласия? — Хаширама говорил устало и привычно к стычкам. — Даже имея меня, ты распускаешь сопли. — Люди зовут это любовью. Если для тебя это что-то значит. Хаширама устал. Он твердил себе снова и снова, что Тобираму любит, пытался уверить себя, что тот любит его, и никогда не сомневался в своих чувствах. Тобираму не любить он не мог, но от его насмешек он уставал, он устал чувствовать себя рядом с ним лишним, он устал чувствовать, будто ему не нужен. Он все реже ему улыбался, все чаще пил и на глаза Тобираме не показывался. Тот бы снова оскорблял, снова бы сравнивал с отцом. Хаширама сидел дома, вечерами выпивал, засыпал на коленях у жены. Та не ругалась, не отбирала бутылку, слушала его молчаливо и надеялась, что тот, хоть в подпитии, поделиться своими печалями. Но Хаширама упрямо молчал, а она перебирала ему волосы, скрепя сердце надеялась, что ему станет лучше, и очень хотела помочь, только помощи ее никто не просил. Тобирама заходил иногда. Повзрослевшие дети его не так раздражали, а Мито наивно звала его чаще, потому что считала семьей. Неприглядной и суровой, но неизбежной частью семьи. Хаширама чаще молчал, а Мито смотрела на него беспокойно, вскакивая от любого изменения на его лице. — У тебя снова голова болит? — она мгновенно потянулась к макушке, но Хаширама отмахнулся только. — Все нормально, — верил он сам и не понимал, почему она говорит снова, — я слегка перебрал. — У него вечно все не как у людей, — озлобленно сказал Тобирама, — все время одни жалобы. Не обращай внимания, он всю жизнь таким был. Теперь еще и пьет, не видя меры. Как отец. Мито оглянулась на него, готовая что-то сказать, хлопнула губами, нахмурив брови, но Хаширама махнул ей рукой кратко, и та сразу села на прежнее место. Он как никто знал, что с братом лучше не спорить, лучше промолчать. Тобирама злился, что Мито знает больше него, потому что Тобирама впервые видел, что брата что-то беспокоит. Потому что Тобирама ни разу не видел его пьяным, а та не была удивлена его словами. В ее глазах мелькало беспокойство и забота, от которых Тобираму тошнило. У Хаширамы много людей, которые его любят и ценят, а Тобирама лишь один из, к тому же не самый близкий, как оказалось. Хаширама на документы и отчеты смотрел как через пелену. Своевольная рука не хотела слушаться, потому писал он медленно и с трудом, то и дело растирая виски. Ему не помогало. Больная голова была его постоянным спутником, и лучше бы это было аллегорией на пост Хокаге. Тобирама кричал, бегал у него по кабинету, недовольный, тряс бумагами перед лицом. — Ты можешь писать нормально? Что это за каракули? Кто их там будет разбирать? Это, по-твоему, что? Объявление войны или договор о закупе хлопка? — Не могу, — тихо сказал Хаширама, — у меня рука постоянно немеет. — Так левой научись! Все равно ничего не делаешь. Никакого от тебя толку, только ноешь сидишь целыми днями. Скулишь и скулишь, все время одно и тоже. — Перестань, — Хаширама махнул головой, — хватит, — Тобирама посмотрел на него исподлобья, но Хаширама сказать ему не дал, — зачем ты постоянно это говоришь? Зачем ты делаешь мне больно? — Это все, чего ты заслуживаешь. Не более. — Хватит. Пожалуйста. Ты самый родной мне человек, за что ты со мной так? Я уже не могу. У меня есть семья, жена, дети, у моих детей есть дети. И близкие люди так себя не ведут. — Кто тебе кроме меня скажет правду, Хаширама? — он раздраженно цокнул, — семья? Откуда мне знать, что такое семья? Моей семьи именно из-за тебя не стало. Отца вечно ты доводил, за братьями ты не уследил, это ты не успел. А сам ты лучше бы и вовсе не рождался. Я был бы без тебя счастливее. — Пошел вон, Тобирама. Это приказ. Приказ главы клана, Хокаге и твоего старшего брата. Не могу и не желаю тебя больше ни видеть, ни слышать. И без тебя голова раскалывается. Тобирама ушел послушно, и даже дверью не хлопнул. Тобираме стало стыдно и колко, а еще до жути обидно. У Хаширамы была семья, у Тобирамы был только Хаширама, которого он и своим-то назвать не мог. Хаширама был хмурый и болезненно щурился, а Тобирама кропотливо переписывал документы, без злости. Хашираме было почти сорок, когда он впервые отдал брату приказ, и тот беспрекословно подчинился. Хаширама всю жизнь винил себя за смерть братьев. И считал без утайки, что ожидания отца не оправдал ни разу. Хаширама укладывал его пьяным, и сколько бы тот не говорил, что гордится сыном, Хаширама считал это лишь пьяным бредом. Он отцу только нервы мотал с детства, и за это ему было досадно, стыдно. Тобирама почему-то читал его, как открытую книгу. — Я все переписал, — тихо сказал он, не поднимая взгляда, — и возьми, — он придвинул Хашираме сверток, — боли снимает. — Спасибо тебе, — Хаширама нескладно двинул рукой сверток в бок, — только мне уже давно ничего не помогает. В пропаренной комнате было душно. Хаширама обернулся не столько на звук хлопнувшей двери, сколько на прохладный воздух, проникший внутрь. В жидком паре он разглядел маленькую фигурку жены. Разочарованный взгляд его выдал, с ним он совладать не сумел, ему тяжело было думать о чем-то еще, кроме разболевшейся головы. Если бы соображал, просто понадеялся бы, что его лицо в паре различимо плохо. — Ожидал видеть кого-то другого? — понуро сказала она, но в тихом голосе не было ни злобы, ни обиды, — прости. — Никого не ждал, — Хаширама пожал плечами, разминая голову неучавствующими пальцами. — Давай я помогу, — тихо сказала она, укладывая ладони на голову. Руки у него упали сами, шея расслабилась, а голова гудела. Маленькие пальцы в мыльной пене разминали голову, а Хаширама никак не осмеливался говорить, что ему от этого не легче. То, что раньше он удачно списывал на похмелье, теперь сопровождало его каждый день, отпуская изредка. Настолько часто, что он готов был смириться, только привыкнуть не получалось, потому что думалось плохо. Мито знала, потому говорила тихо и часто оставляла проветривать дом. Хаширама видел, как она заботилась, видел, что им она дорожит, и считал себя этого недостойным. — Спасибо тебе за все, — сказал Хаширама, касаясь щеки губами, — я очень тебе благодарен. Хаширама редко позволял себе такую близость, а вот уже не первый десяток лет его жена стояла румяная и улыбалась глупо. Хашираме было плохо и больно. Хаширама успел простить отца за каждое грубое слово и поднятую руку, он сам становился все раздражительнее и раздражительнее, а в припадках только желал умереть поскорее, лишь бы не чувствовать. Ему казалось, будто в голове лопается, будто кости расходятся, в глазах то меркло, то цветными кругами расходилось, а изображение никак не складывалось в картинку. Его тошнило от всего: людского и съедобного. Мито по дому ходила тише мыши и одергивала детей, внуков за каждый шорох. Сколько Хаширама не пытался стоический улыбаться и повторять, что все в порядке, все видели, как искажается его лицо не то гневом, не то отчаянием. Тобирама не появлялся, с тех пор, как Хаширама выгнал его, он не говорил нормально, отмалчивался упрямо, как Хаширама не пытался извиниться, ссылаясь на то, что ему было плохо. Тобирама верил, что без него Хашираме будет лучше, а он свое отговорил, он свое получил. Хаширама больше не просил, хоть очень хотел его видеть, чувствовал, что так долго не проживет. Он сваливался раз за разом, хватался за голову, стонал от боли и поскуливал раненным животным. «Солнце мое, — повторяла Мито, хватая нечувствующую касания ладонь, — как тебе помочь?» — Хаширама не знал, и только извинялся, потому что знал, что дети должно быть на него злятся. На Хашираму не за что было злиться. Тобирама злился на себя. Тобираме никогда не нравились мужчины, его никогда не привлекали женщины, вызывали лишь едкую, неприятную ухмылку и маслянисты взгляд. И то лишь потому что так было принято, а он изо всех сил старался не быть лучшим из людей. Хаширама ему нравился от слова совсем. Он не думал, что волосы делают его женственнее, он не думал, что тело придает ему мужественности. Тобирама знал, что любовь его абсолютна, а свою отдавать он так и не научился. Он хотел заботиться, но забота его была неказистой, хотел уберечь, но не вышло, хотел любить, но любовь его была неправильной. Хаширама терпел, а Тобирама знал, что терпение его рано или поздно кончится, даже у абсолюта есть предел. Его хватило на без малого четыре десятка лет. Тобирама не хотел с Хаширамой прощаться. Он уходил с головой в работу, упорно твердя, что это сейчас важнее, а до Хаширамы ему дела нет. У того есть семья, есть жена и дети, у детей есть уже свои дети, и вот с ними ему нужно быть. Тобирама там не нужен, потому что семья из него никакая. Тобирама недоверчиво косился на головной убор Хокаге, который приволок из соседнего кабинета в назидание, и все думал, что еще давно Хашираме сказал, что тот дурацкий и уродливый. Тот лицо Хашираме почти закрывал и мешал исподтишка на него поглядывать. Хаширама редко его надевал. Мито к нему зашла не стесняясь, заставив поднять раздраженный взгляд. Он всегда считал ее чересчур наглой женщиной, которая считалась только с Хаширамой. Она начала сразу, поставила перед фактом, чтобы Тобирама вечером был у них дома. Их дом — Тобираме показалось фразой неправильной, и он не ответил. — Кто он тебе, Тобирама? — спросила она, заставив стыдливый холодок прокатиться по спине. — Брат, — нехотя ответил он, а горло резануло, словно он проглотил битое стекло, — у меня много дел, Мито. Я здесь за Хокаге, за обе его руки, за левую и правую, и за голову его тоже. — Что между вами происходит? Что вы поделили? Это даже сейчас имеет значение? Он хочет тебя видеть, — он тяжело вздохнула, оглянув комнату, — ты уже и титул его на себя примерил, да? Хоть бы поинтересовался о его мнении на этот счет. Сделай хоть раз что-то ради него, а не ради себя. Возможно последний шанс не быть сволочью. — Выйди, — холодно сказал Тобирама, — тебе здесь нечего делать. — Нет. — Я сказал: пошла отсюда! У тебя муж умирает, иди лей над ним слезы. Может это и твой последний шанс побыть хорошей женой. — Мне перед ним не за что каяться. Я была ему хорошей женой. — Пошла вон! Мито дверью хлопнула громко. Тобирама бы удивился, откуда ее маленьком теле столько силы и настойчивости, но думать у него выходило туго о чем-то стороннем. Тобирама сомневался, что Хаширама хочет его видеть, Тобирама сомневался, что у него хватит сил заглянуть в глаза умирающему. Тобирама забыл, как скоротечна жизнь. Тобирама боялся его терять. Тобираме было стыдно, потому что он понимал и помнил каждое слово, сделавшее брату больно, и молчание, сделавшее больнее. Он хотел бы вспомнить что-то хорошее, но хороших слов с трудом насчитал десяток и те были так давно, что он сомневался, не придумал ли их только что. За столько лет жизни бок о бок даже этот десяток немного для того, кого Хаширама любил всем сердцем, и критически мало для того, кого Тобирама считал любовью всей своей жизни. А одеяние Хокаге Тобирама на себя не примерял, и оно ему претило. Он пришел не вечером, он тянул, как мог. Каждую ночь боялся опоздать и каждый день досадно отмечал, что успевает. Тобирама боялся, потому долго мялся у входа, не здоровался с домашними, хмуро шел к спальне и дверь открыл сразу же, чтобы позорно не убежать. Хаширама был один, и Тобирама не верил, что Мито его оставила. Скорее он ее выгнал. Хаширама не оглянулся, дав передышку, вздохнуть пару раз, и бездумно спросить худшее, что мог бы: — Я буду Вторым? Хаширама повернулся тяжело, всматривался в него слишком долгую секунду, словно не верил своим глазам. У Хаширамы были причины не верить ни глазам, ни чувствам, но он попытался тяжело приподняться, и улыбнуться слегка тоже попытался. — Ты всегда этого хотел. — А ты? Чего ты хотел? — пара осторожных шагов и притихший голос. — Я? — он тяжело откинулся назад, — я бы хотел пожить подольше. Чтобы рядом с тобой. — Со мной? — еле слышный шепот и Тобирама опустился рядом на колени. Его руки были похудевшими и венки проглядывались сильнее обычного. Тобирама его ладонь нашел наощупь и сжал, что есть силы. Ему многое хотелось сказать, и о том, как он не хочет его терять, как не умеет и не хочет жить без него, как любит и как сожалеет, как дорожит им. Но вместо слов наружу полились слезы, а сам изогнулся, вжимаясь лицом в грудь, словно пытался поймать ускользающее тепло. Рыдания были жалкие и жалобные, недостойные, и Тобираме было бы не по себе, если бы не было так больно. Но на голову опустилась ладонь, и тихий голос произнес: — Я только раз видел, как ты плачешь, — Тобирама чуть приподнялся, — не надо, — его рука чуть сползла на лицо, — я бы лучше хотел видеть, как ты улыбаешься. Хаширама сам улыбнулся вымученно, и Тобирама попытался улыбку на заплаканном лице изобразить. Хаширама редко видел, как он улыбается, еще реже по-доброму. Но улыбки не вышло, и он лишь снова изогнулся в судороге, прижимаясь ближе, шептал, сквозь слезы, что любит его, всегда любил, и сам сомневался, что его словам можно верить, но Хаширама лишь кратко ответил, продолжая тяжело кривить губы: — Я знаю. Он был рад Тобираму видеть, не рад был только слышать его плачь. И Тобирама обещал себе успокоиться, обещал взять себя в руки, потому что он мог, когда не нужно, с отстраненным лицом смотреть на любимого человека, но когда бы следовало чуть спокойнее говорить, у него не выходило. Хаширама просил ему помочь тихо, Тобирама отрывался с неохотой, обтирал мокрое лицо и подавал склянки, которые брат просил. Тихо спрашивал, не будет ли много, но тот лишь отвечал, что хуже ему уже не будет, а он очень хочет уснуть. — Сними его, — просил Хаширама, кивая, — не хочу, чтобы он в земле гнил. Пусть будет у человека, который мне дорог. Тобирама снимал кулон дрожащими пальцами, чтобы не ранить и сжимал до боли в руке. Хашираме говорить было тяжело, но он понимал все без слов, а потому опускался рядом, ложился, укладывая голову к себе на грудь, осторожно перебирал волосы и чуть прикрывал глаза, чтобы не видеть, как Хаширама вздрагивает, словно каждый вздох ему доставляет одну лишь боль. — Я всегда любил тебя, и ты был единственным лучиком света в моей жизни. Я бы хотел прожить жизнь с тобой заново, чтобы все было по-другому. Ты такой молодец, ты столько сделал, а я вот был тебе не лучшим человеком. Я бы так хотел все исправить. Прости меня, Хаширама. Мне очень жаль. Рассветное солнце скользило по стене, но Тобираме оно больше не светило. Его единственный лучик погас. И он никогда не боялся мертвых, но пугало его не тело, а мысль, что последнее откровение он мог бы трусливо удержать, проведя ночь снова у себя, и осознание, что теперь ему жить без брата придется. Он больше не плакал, слезы как кончились, только дрожал всем телом, вываливаясь из комнаты и не мог отдышаться. Хаширама было немногим за сорок, когда он умер, и все считали, что ушёл он слишком рано. Глотку сковывал удушливый запах, руку терзал граненный кристалл, а сердце мысль о том, что он его не достоин. Темную тишину преждевременного траура в доме нарушала лишь маленькая девочка, несмышленая и понять не сумевшая, от того и бежала по коридору, громко топая маленькими ножками. Она дрогнула, остановилась моментально, привыкшая к постоянным окрикам, и на мужчину, возвышающегося над ней смотрела со страхом. Лицо его было неприятным и взгляд непонятным, Тобирама присел, плотно обхватив маленькую ладошку и подвеску вкладывал насилу. Той было больно, но и звука она издать не сумела. Тобирама выдавил негромко: «Дедушка хотел, чтобы это было твоим». Она кивнула испуганно, и только ждала приказа идти, услышав который, засеменила, прижимаясь к стеночке. Тобирама осел на пол. Девчонка была копией прабабки и до жути напоминала его самого в детстве, быть может поэтому и была любимой, балованной внучкой. Тобирама так часто делал вид, что не помнит ее имени, что, кажется, и вправду забыл. Но она была чистым, неиспорченным ребенком, таким же как Хаширама, и на его частичку имела больше прав, чем он.