Пальто

Вязким мартовским утром двадцатого года, пока Европа погружалась в пандемическую тревогу, но под весенним солнцем еще казалось, что все развиднеется вскоре, Рената встретила Данилу и Филиппа в Париже на улице. Под газовыми горелками, с пледом и после вчерашнего Ренате было за уличным столиком ресторана тепло, даже иногда жарко. Ресторану «За два экю» было лет триста. Его владельцы по-снобски презирали традиционную тесноту столиков, и принципиально набирали в официанты стервецов. Умение обхамить клиента так, чтоб он тебе на чай оставил с огромным удовольствием, Рената ценила едва ли не больше, чем возможность не толкаться с соседями плечами, и часто приходила зарядиться сарказмом. Данила и Филипп просто шли мимо и, заметив ее, подошли поздороваться. Они никогда не дружили, и даже общих знакомых у них было не много, но чувство какой-то общности, возникшее с первого взгляда вдали от родины, где они и не жили уже толком, заставило их всех втроем зачем-то зайти дальше, чем радостные лобызания узнавания. Хотя, возможно, это нашелся хороший, крепкий, понятный повод выпить. Филипп был анекдотически огромен и прекрасен. Немного снес греющий фонарь, с трудом втиснулся в не по-парижски свободно расставленную мебель, был, казалось, искренне рад встрече. Рената почувствовала, как беспочвенно-похмельное чувство вины и тревоги, мучившее ее все утро, растворяется под напором этого жизнелюбия. И в луарском кремане, так уместном в этой ситуации и времени суток. — Мы шли за подарком, — сказал Филипп, махнув рукой в сторону начинавшейся за перекрестком приличной части улицы Сент-Оноре. — Встретились тут и шли за подарком. Рената одобрительно покивала. Сдержанный жест Филиппа снова чуть не опрокинул фонарь, и Рената невольно задумалась о соразмерности городов и мебели разным людям. Себя она чувствовала очень соразмерной Парижу и сказала, что сходит с ними в Эрмес, так точно вынесут. С каким городом сопоставить Филиппа, Рената не знала. Слышала что-то о Майами, вроде бы подходило неплохо. Данила улыбнулся. — Ты просто их не любишь, там нельзя просто так зайти и взять ей сумку, — сказал он удивленному Филиппу. И потом, повернувшись к Ренате: — Просто обычно это… — Версаче, конечно. Ничего зазорного нет же… Подарки, иногда это непросто. Но приятно. Принесли закуски. И новую бутылку. Разговор был легким, и день становился лучше и светлее. Рената смотрела за ними, все больше любопытствуя. Они оба разговаривали с ней, почти не обращаясь друг к другу, и темы для разговоров находились одна за другой никак не личные. Но все равно что-то всплывало понемногу. — Мы тут почти случайно, он тут проездом. — Да… Я на несколько дней из Шанхая в Нью-Йорк. Немного сложно с часовыми поясами. Ренате кажется, что сложности у Данилы не с часовыми поясами. Рената хочет романтизировать печаль и упадок. И подставляет флют, чтобы его наполнили снова. — Ты принял мелаксен вчера? — Да, Фил, да. Все в порядке. Рената представляет их всех как сцену в фильме. Лед в ведерке с бутылкой не тает и звенит, когда ее достают, все чаще и чаще. Ветер приносит запах распускающихся буйных почек из парка, устроенного над гигантским подземным моллом, джентрифицированным Чревом Парижа. Так пропитанным ядом прошлого, что до сих пор туда стекаются люмпены, вытесненные теперь на окраины. Это если смотреть направо. А налево начинаются шикарные магазины и Лувр за углом. Они на развилке, на перепутье. Герои смотрят внимательно и грустно, удерживаясь от прикосновений. Героиня красивая и загадочная. Приносят горячее и новую бутылку. Когда Рената заказывает ром-бабу на десерт, их официант — дерзкий малолетний пиздюк, и так уже наговоривший на приличный чай, — приносит выпечку, залитую ромом так, что она плавает. — Ну, вы же, вон, любите выпить, — говорит пиздюк, — я и попросил повара налить побольше. Не стесняйтесь. Рената смеется, глядя на ошеломленные лица Данилы и Филиппа. И объясняет про местный колорит. Они идут в Эрмес, и им все выносят, что надо, и они покупают сумку. И оставляют ее там делать именные гравировки. После теплоты бутика, низких сидений и гостевого шампанского мартовский воздух улицы кажется прекрасным, а муть в голове почти совсем рассеивается. *** Рената держалась за локти двух крупных мужчин по бокам, и это было хорошо. Мир был невероятно устойчивым. Им было никуда не надо, ей было никуда не надо. Важная дорогая покупка была сделана, и единственным логичным продолжением казалось просто быть, потому что, а что еще. Ну, разве что отметить покупку, и день, и такую удачную встречу. В полуподпольном баре на крыше неподалеку они пытались спасти остаток дня кокаином, но алкоголя было уже так много, что полностью прийти в себя не вышло. Что ж, это тоже неплохо. Они понемногу обрастали компаниями, слушали чужие истории и рассказывали свои, избегая узнавания, что было отдельно хорошо за границей, со своими локальными кумирами и селебами. Но Ренате больше нравилось, когда люди рано или поздно стряхивались, как капли, и она оставалась наедине с чем-то большим и невысказанным. Ее носили с собой как щит против этого большого, как средство не поговорить. Ренате нравилось. По-прежнему им было никуда не надо, и просто парижская весна перекатывала их по левому берегу, не заботясь ни о чем, не позволяя им позаботиться ни о чем. Так они и оказались к раннему вечеру в Марэ, с задачей обойти непременно все бары, чего Рената любила не особенно, уж слишком однородно мужской вокруг была публика. Филиппа принимали за своего и французы и итальянцы, он только смеялся, отвечая по-английски всем, кто с уверенностью с ним заговаривал. Рената начала уже подумывать уезжать спать или наоборот в клуб, когда реальность перещелкнулась. Вы знаете, такое всегда бывает — вы запоминаете фразочки из фильмов и книг юности и ходите потом с ними в голове, приставляя аналогии ко всему минимально подходящему. Как ты узнаешь? «Про телок и про рок». В реальности ты никогда не знаешь, тебя же не предупредил профессор Снейп без члена, и только постфактум ты можешь раскопать момент, когда все изменилось, если повезет. Если ты был достаточно трезв, смотрел в нужную сторону, вообще был свидетелем момента. Филипп очень любил красивое, и это была большая тема даже для их сегодняшних разговоров — преклонение и тут же высмеивание объектов и эстетических пристрастий. Все любят самоиронию, но Рената уже много лет следила за собой, чтобы в явном виде ни в коем случае ее не проявить. Серьезные щи тоже надо уметь носить. Как и Версаче и фаринеллиевские плюмажи. Когда в баре появился человек в бархатном пальто с узором из вытравленных кислотных вензелей и цветов, было вполне понятно, что без последствий появление не останется. Пальто было роскошное. Рената была способна такое оценить, хотя никогда бы сама не надела, а вот Филипп бы явно очень надел. Француз в пальто хотел выглядеть как молодой Гальяно, наверное. Как это часто случается, вместо этого он выглядел как грустный шарж на пожилого Гальяно, первую жертву толерантного общества. Как шарж, нарисованный уличным художником. Однажды Рената спросила у приличной провинциальной парочки, которую как раз шаржировал художник на Мосту Искусств, тогда еще не сняли замки, и Рената думала, интересно, вес этих замков сравним с весом моста? Рассчитывали ли инженеры на этот вес? Рената встречалась с московской подругой в Сен-Жермен и собиралась проветриться по дороге, посидеть, может, в Пале-Рояле с книжкой. И зачем-то решила спросить, собираются ли месье и мадам повесить такую симпатичную память о поездке на стену. Ну правда, кому интересно смотреть на свои уродливые рожи в Париже, зачем? Русскими оказались не только муж с женой, но и художник, отлично понявший причину интереса и глядевший очень злобно. Пришлось дать автограф прямо поперек выдающегося носа и гигантского живота супругов, теперь точно на стенку повесят. Никогда, больше никогда. Француз был печален и патетичен, в ответ на комплимент не стал рассказывать о молодой и перспективной дизайнерской марке, которую основал его близкий знакомый и это уже третья сезонная коллекция, сейчас я вам покажу инстаграм, а воздел руки с пивом — благо его оставалось так мало, что оно не выплеснулось на голову ему и всем вокруг; было бы особенно обидно за бархат, но могло и удачно перерасти в потасовку, — и начал декламировать с таким ужасающим французским акцентом, что трудно разобрать, не то что узнать: That Time will come and take my love away. This thought is as a death, which cannot choose «Ммм, — подумала Рената, — отличный уровень пафоса». Но вслух сказала: — В нем кто-то умер. — А ведь выглядит достаточно новым! — с готовностью подхватил Филипп, разглядывая человека в пальто сверху, так что Рената бы не стала спорить, просто так смотрит, или бирку под воротником надеется увидеть. — Фиорелла умирает, — сказал француз, махнув пивом на этот раз вниз и потеряв-таки часть его, но снова без ущерба для себя и окружающих. — Эпоха умирает. Да вы знаете ее, все знают. Имя было незнакомым, но француз продолжил: — Все знают ее магазин с бородатыми манекенами на каблуках. Они все трое вытаращились на явно бредящего мужика. Но тут он добавил: — В Венеции на углу на Санто-Стефано, все мимо идут от Академии к Сан-Марко и видят этот магазин, вы тоже видели. И тут Рената вспомнила. И увидела, как и остальные вспомнили. Она даже полезла в телефон, чтобы найти ночные фотографии, где она в свете красного креста вывески на фоне этих бородатых манекенов… была не одна. И спрятала телефон. И спросила: — Фиорелла? Это владелица? — Фиорелла умирает, — повторил патетичный француз и вывалил свое немного бессвязное горе на них целиком. Фиорелла была владелицей магазина-галереи, мимо которой действительно ходили все, и все видели. За пятьдесят лет он стал частью пейзажа. А оказывается, там водились такие штуки. Еще там водился клиентом даже Элтон Джон, «пока не бросил все ради семьи». И там был арт, объекты и одежда, фото Фиореллы с Уорхолом и обложки Роллинг Стоунз. И она умирала, хотя все еще работала. Рената почувствовала, как достигает кульминации сегодняшнего ожидания трагизма. Пятьдесят лет мимо течет толпа, которая знает о тебе, не зная тебя и не принося тебе ничего, кроме десятков тысяч фотографий на фоне твоих витрин, и даже фотографий этих ты в большинстве не видишь. И о тебе горюет только далекий друг, напиваясь с чужими людьми. Это чувство бессмысленности необходимо сохранить. Это как найденная заначка с кэшем, с большим количеством денег. Это такой резервуар чувств. Надо как-то не забыть, надо записать. Все записанное в таких состояниях выглядит потом каждый раз как «Во всей вселенной пахнет нефтью», и эти аналогии очень надоели, но, куда деваться, верны. Надо попробовать снова освежиться кокаином. — Все пропадет, — тем временем продолжал человек в пальто, — все ее наследие. Семья считает ее ненормальной барахольщицей. А там столько красоты. — Надо ехать, — сказал Филипп. И они поехали. *** Олигархическое безумие, свидетельницей которому ей приходилось бывать не раз, не шло в сравнение с происходящим. Ренате хотелось протрезветь, что уж вообще было ей не свойственно, чтобы не упустить уровень абсурдности. У цветастых сумок из Карфура, набитых дорогим шампанским и деликатесами, Филипп лично завязал веревочные ручки на бантик, перед тем как сложить их в багажник убера-мерседеса, приехавшего, чтобы отвезти их в аэропорт. «Чтобы не побились», жалко же. Две сумки лежали посреди черного багажника, где не было никакого багажа, потому что надо было лететь, а необходимым, кажется, больше ничего не считалось. — Косметичку привезут, — сказал Филипп, галантно открывая Ренате переднюю пассажирскую дверь. Одновременно Рената подумала две мысли: «Ну наконец-то они этсамое!» и «Господи, как же он будет пихать меня коленками!» Она посидела немного, глядя в окно, давая этому «наконец-то» проявиться, а потом разговор снова завелся, и она повернулась на сиденье боком, подлавливая, как ее спутники прижимаются друг к другу длинными ногами, которые некуда девать, как убирают руки друг от друга, как останавливают жесты. «Ебать, как трогательно. И интересно. Так, Данила бросил. Точно. Расстались. И давно». Они впервые были не на публике, и безопасность темного салона и мерный ход машины, раскачивавший выпитое до того, немного ослабили контроль. И вот уже задумчиво пальцы Филиппа скребут коленку Данилы, и указательный поддевает дырку на джинсах, и Данила вдавливается в сиденье глубоко, еще глубже, и закусывает щеку. Ренате нравится. Они в итоге дремлют в креслах в бизнес-зале и потом в джете. *** Прилетают они заполночь и идут к лодке с «косметичкой», выглядящей как чемодан чуть больше ручной клади размером и двумя соблазнительно позвякивающими карфуровскими сумками. В темноте ни черта не видно по дороге, но этому есть компенсация, когда они уже плывут по городу, тихому и пустому в этот час. Плеск и качание, марево фонарей во влажном воздухе, темные окна дворцов. Сироп загадочности. Кухня закрыта даже для жителей президентского сьюта. Но у них с собой две сумки для такого чудесного пикника, балкон, выходящий на Гран-канал, и утешающие заверения горничной, что одежду отпарят к утру, будет как новая. Мартовская ночь все еще холодна, но у них балкон с видом на Гран-канал и они приехали в Венецию прощаться с Фиореллой. То есть ситуация требует зачерпывать фуа-гру багетом из банки и кутаться в одеяло в халате на холодном сыром воздухе. Рената рада, что ее спальня далеко отнесена от их и никакого смысла прислушиваться к тому, что происходит, нет. Утром у Данилы стесан подбородок. Рената поджимает губы, борясь с рвущимися наружу шутками и заодно прикидывая, как конкретно они добились такого эффекта, картинки одна другой жарче; но в конце концов тычет в его сторону тостом с брусничным конфитюром: — Вижу, не подошла косметика. Все-таки чужие средства, это небезопасно. Данила смеется так добродушно, что Ренате становится завидно. И она хочет вроде и порадоваться, но и сказать что-нибудь еще неприличное. Чтоб стыдно было, а не счастливо. Тоже мне. Филипп в ванной начинает громко петь арию из мюзикла про «душу дьяволу отдам за ночь с тобой», и Данила краснеет, и Рената краснеет тоже, стыдясь своего мелочного порыва. Через полчаса, ко второму Таттинжеру, к ним приходит Глеб. Глеба по наследству вручают всем, кто приезжает в Венецию. Они уже пару раз виделись, и, с одной стороны, Рената очень его любит — в сравнении с Глебом ее манерность низводится до уровня нормального человека, и это освежающе. С другой стороны, не любит именно за это, зря она годами блюдет лицо что ли. Пока они собираются, Глеб растекается словами по диванам гостиной, цветисто и назойливо, об их отеле и всем, что видно из окна, и потом сопровождает их к госпоже Манчини, продолжая обо всем, что встречается им на пути. Фиорелла Манчини действительно барахольщица. Ее галерея, мимо которой, как мимо цельной декорации, текли гигантские людские потоки, завалена непроданными вещами. Среди них есть та одежда, ради которой они приехали, и, пока Филипп отбирает для себя пиджаки и рубашки, обсуждая с хозяйкой возможности подгонки и расшивки, Рената рассматривает остальное. Кажется, она видела множество таких мест — в Москве это Бартенев и Петлюра, но они взросли на советской почве, и как бы ни были остроумны их идеи и как бы ни был хорош стиль, эта почва всегда в их основе. В основе вещей Фиореллы другая, и прошлое будто само питает конечный продукт. И это советское и венецианское и в итоговом сравнении. Собственно, автографы Демиена Херста и Франсуа Пино, которые обнаруживаются в галерее, «в которую никто не заходит», говорят сами за себя, и трагическое видение ситуации как-то в целом отменяют. Ренате неловко, но она, пожалуй, будет думать так, как ей почудилось вчера в баре. Это была большая, красивая, хоть и нереалистичная, как выяснилось, мысль. Фиорелла говорит, давайте выпьем, дорогие, и зовет Ренату и Глеба к столику, уже окруженному теми самыми бородатыми манекенами на каблуках, и им пришлось бы как-то втискиваться между ними. По всей видимости, Фиорелла не считает это проблемой. Из примерочной, где Филипп и Данила уединились с набранной горой вещей, уже некоторое время не раздается оживленного бубнежа обсуждения, там тихо, и внезапный на фоне этой тишины сдавленный стон слышится слишком явно. Глеб краснеет и дергается к выходу, Рената и Фиорелла, кажется, наоборот, удерживают себя на месте, чтобы не подойти поближе. Фиорелла подмигивает, и включает музыку на телефоне. Телефон у нее старый, звук отвратительно дребезжащий и фонит, но функция этой музыки не в наслаждении звуком, так что. С маскировочной функцией он тоже не особо справляется, как выясняется вскоре. Глеб все-таки выходит наружу, и стоит там в своей нелепой шапочке, и смешно мнется. «Нет бы Катулла ебануть», — думает о нем Рената слишком уж удовлетворенно. *** Филипп выгребает весь бархат. Похожее на путеводное пальто тоже есть. Он находит даже сдержанное черное для Ренаты, и она им очень довольна. Конечно, в обсуждениях они не могут обойти тему происходящего. Итальянские города закрывают в кордоны, и то, что в Париже казалось беспокоящим, но далеким, здесь уже совсем близко и очень смертельно. — Мы приедем, когда все кончится, — говорит Рената, обнимая Фиореллу на прощанье. — Конечно! Но меня здесь уже не будет, ты знала, да? — Фиорелла улыбается печально. И эта печаль не та, из которой можно черпать, но хорошо подходит для прощаний. Она прощается с ними на улице, непривычно пустой для Венеции, туристов уже не пускают. Данила в солнечных очках и с неприлично красным ртом. «Такая тонкая кожа, вот гримеры мучаются», — думает Рената и просит прощения за неудобства, и Фиорелла счастливо смеется, благодаря за развлечение. Филипп потрясает в воздухе мешками с покупками, Глеб выглядит так, будто сейчас заведет снова экскурсионную шарманку про соседнее здание консерватории, и им приходится просить его этого не делать. *** Пока они идут тесными даже без людей улицами в прозрачном свете, который в Венеции как отдельная субстанция окружает их, кружит, требует еды и созерцания, Ренате кажется, что они достигли какой-то точки. Венеция, а то и весь мир собирается встать на паузу. Их миссия, сколь странной она ни была, завершена. Их день, начавшийся вчера примерно в это же время, завершается. У нее почти завершаются силы пить, хотя текущее состояние необходимо поддерживать, но это легко и приятно делать, поддерживая себя еще и ризотто с чернилами. Смски, градом посыпавшиеся на телефон Данилы, ставят тоже точку. Это напоминания о регистрации на его завтрашний рейс. Через пару часов они снова направляются в аэропорт, и на этот раз еще не стемнело. Смотреть, как скрывается линия города, погружаясь в море и небо одновременно, очень символично для всего этого приключения. Рената смотрит на двух мужчин, уже не скрывающихся, стоящих в обнимку, с большой благодарностью. Она может только гадать, что там как у них вышло, когда и почему они разошлись, разлетелись. Но ей чудится огонь, полыхающий внутри, прорывающийся наружу, опять завидный. В голове у Ренаты внезапно просыпается Катулл, вызванный из недр памяти грубой насмешкой (но смешной! она прямо представляет, как это было бы круто, если бы Глеб, бесконечно пиздящий, ходячая классическая библиотека, действительно бы зачел какую-нибудь древнюю скабрезность); Катулла она и знать не помнила с каких-то настолько давних времен, что не помнит даже обстоятельств, при которых узнала. Она открывает было рот, но потом только улыбается и тихо говорит про себя: Если будешь мол­чать, зажав­ши губы, Луч­ший ты из даров люб­ви упу­стишь, — Раду­ет Вене­ру говор­ли­вость. Впро­чем, губ не раз­жи­май, коль хочешь, Лишь бы вашей люб­ви я был участ­ник.