cafuné

любить всегда было тяжело. тяжелее, чем хотелось бы. срываться с обрыва в сотне метрах от вершины, тонуть, не дойдя до берегов нескольких ярдов, почти долетать до солнца, но срываться вниз. до конца помнить одно лишь то, что смог взлететь. костина любовь была одновременно и тем, и другим. укутанная в хрустящую пергаментную тайну, уложенная в укромный уголок под сердцем, со временем развернулась, собранная беспечно, на скорую руку, рассыпалась, заняла собой все пространство и стала самой сущностью. опасно так было любить. беззаветно, бескорыстно, бессовестно — безответно. взгляды украдкой и смех невпопад, улыбка сама собой — не лезь, говорю, ну куда же ты. отодвинуться в сторону и вздохнуть с облегчением. лучше исподволь, под сурдинку. а кому лучше станет, если вдруг вскроется. тут у каждого своя жизнь. легко любить только животных и детей. существ, не до конца себя осознавших. кошка, зная, что огромный лысый иждивенец на ее территории, отчего-то поднявшийся на задние лапы — точно дурачок, — по-своему и порой странно, но любит; подойдет и боднет благодарно тыльную сторону ладони. понимает куда больше, чем пытается показать. ребенок просто побежит, стиснет — и ведь рук не хватает даже, чтобы в замок на спине сцепить, а любви столько, что хватит весь мир дважды обнять. как же угораздило разучиться так искренне радоваться миру? пап, я тебя люблю. и я тебя. иногда для счастья только и нужно, что «и я тебя». у валика, конечно же, есть свое такое. хрупкое, миниатюрное, неизменно по ту сторону камеры, смущенное и ласковое, как зимнее солнце утром — как будто извиняясь за и без того запоздавший восход. у валика на небе сразу два солнца. просто, глядя на одно, он всегда поворачивается спиной ко второму. это, конечно, не его вина, ни в коем случае не его. просто о существовании второго ему никто не сказал. когда на солнце долго не смотрят, оно прячется за тучами. то ли обиженное, то ли пристыженное, то ли переставшее видеть смысл в своем свете, до которому никому как будто нет никакого дела. выпадать из реальности входит в привычку. поставить турку на плиту и застыть возле, не отводя взгляда, а после все равно лезть за салфетками — пап, па, у тебя кофе убежал! знаю, милый, знаю. смотрел прямо на него, все время стоял рядом, а все равно проглядел. бывает, правда? к сожалению, чаще, чем хотелось бы. каждый день начинается с попыток заново запустить сердце, которое как будто совершенно сошло с ума. улыбается, а слезы по щеками, как росинки июльским утром — помнишь тот года, да? удивительно холодное лето — куда ж ты, ласковое мое, не время нам пока. побейся еще чуток, родное, побейся, ну? со всем справимся. подумаешь, неужто впервые влипли так по глупости вдвоем, неужто в этот не сладим. только так ты еще не билось. так, чтобы не само, а только в такт с тем, что и без тебя — целее некуда. нелепо вышло — свой целый мир променять на четвертинку чужого. примоститься скромно в уголочке — не переживайте, не заметите меня даже. и смотреть с улыбкой со стороны, подперев ладонями щеки — такой счастливый и такой глупый. того и гляди, умрешь от такого счастья, и чем больнее, тем улыбка шире. остается только считать приветы и выдохи. я бы тебе все свои отдал, только толку от это. за каждым моим — пропасть невыговоренного, горячего, надрывного, а каждый твой твой — бережно за пазуху, на зиму, чтобы, когда холодно, достать украдкой, подышать на стекло и протереть. весенняя солнечность в морщинках у глаз, теплый ветерок щекочет ухо и волосы на затылке. остаться бы тут, себя вместе с ним законсервировать и тоже отложить до чьей-нибудь зимы. обнял, бы наверное. не надо в ответ, что ты. поддайся просто. подожди немного, совсем чуть-чуть, правда, мне и этих секунд хватит на долгое-долгое потом, чтобы до следующего раза — по кусочку растяну на целый сезон. и что, что мало, могло и вообще не быть. растворился в тебе случайно. раз и навсегда.