Закатившееся солнце

Спасите, спасите! Мир объяла печаль. Смерть забрала у нас Мустафу хана; закатилось наше солнце, землю окутала тьма. Неправедному суду предали великого потомка рода Османов, стал он жертвой клеветы своих врагов; сговорившись, они заманили его в ловушку. Подлая клевета и затаившаяся ненависть погасили солнце и разожгли пожар печали. Его безвинная душа не была способна на преступление, но он был жестоко казнен, а войско его рассеяно. Не видеть бы моим глазам такого беззакония, но горе им — они всё видят… — 124 Bölüm

      На первый взгляд шехзаде Мустафа казался баловнем судьбы: его холила и лелеяла мать, обожала жена и всем сердцем любили янычары. Государственные деятели, паши и беи готовы были сложить голову в его славу, а сколько у него верных друзей — не счесть и за годы. Один только его отец и повелитель, султан Сулейман Великолепный, своего старшего сына не любил.       И проблема заключалась в том, что Мустафа в ответ дарил ему все свои любовь, уважение и доверие.       Ташлыджалы хорошо помнил тот день, когда шехзаде решил покинуть Амасью; не забыл он и то, как на это реагировали близкие ему люди. «Сынок, не уезжай, он не пощадит тебя», — упрашивала Махидевран-султан; впервые эта гордая женщина готова была упасть на колени, лишь бы предотвратить страшное. «Шехзаде, вам лучше остаться в Амасье», — убеждал Атмаджа, горой нависая над троном, тенью следуя за Мустафой. «Сделай так, чтобы он остался, ну скажи же ему, Ташлыджалы, ты один можешь», — Михринниса с надеждой смотрела на него, хватая за руки и совершенно не заботясь о приличиях; а что же Ташлыджалы? Он чувствовал, что в тот день даже сам Аллах не сумел бы найти аргументы, чтобы заставить шехзаде остаться. А что может он, обычный воин, волею Всевышнего возведённый в статус лучшего друга любимого наследника османского трона?       «Ты больше не пишешь стихи?» — спросил Мустафа как-то раз, когда они стояли отдельно от всех в лесу во время привала. Ташлыджалы тогда честно ответил, что его больше не посещает Муза; какой же горькой тогда была улыбка шехзаде. «Твой талант угас рядом со мной». Великий пророк, даже тогда Ташлыджалы не смог найти нужных слов; хотел — но всё казалось таким мелочным и неважным на фоне того, что в действительности таилось у него в груди. «Не говорите так, шехзаде», — только и выдавил он. Напрасно.       Потому что Мустафа был не просто его повелителем и другом — он стал его солнцем, тем раем, который Ташлыджалы раньше искал в стихах, сражениях и ветренной любви Михримах-султан. Чтобы стать счастливым, ему было достаточно переступить порог покоев шехзаде, понять, что такой великий человек доверяет ему, сделал его своим ближайшим соратником, советником и другом. Подле Мустафы и его семьи Ташлыджалы впервые почувствовал себя нужным — не просто одним из тысячи воинов, о погибели которого вспомнит только пропитанная его кровью земля, а настоящим человеком с целью и смыслом жизни.       Любил ли он Мустафу? Да, любил, и оберегал, как собственного родного брата, которого никогда не имел. Жизнь шехзаде была для Ташлыджалы превыше всего, поэтому он, выйдя из его покоев в тот самый день, протянул руку Атмадже. Он знал, что шехзаде скорее умрёт, чем одобрит бунт и позволит им убить султана Сулеймана, но разве был другой выход? Пусть так. Ташлыджалы не жаль своей головы — куда важнее то, во имя чего он её сложит. Он знал, что шехзаде, сев на престол как правитель Османской империи, поймёт это; может, вспомнит своего самого верного и преданного друга. Кто знает? Если так однажды и случится, то жизнь Ташлыджалы будет прожита не зря; о большем он и не просил.       Ташлыджалы лучше других знал шехзаде; было ему известно и о том, что тот не отступится, не свернёт с намеченного пути, не изменит себе, что бы там ни случилось. Но всё же в его груди теплилась маленькая, но такая отчаянная надежда, что Мустафа передумает, останется в лагере и выслушает их с Атмаджой план, ведь путь шехзаде до шатра повелителя для Ташлыджалы обернётся дорогой в ад. Судьба шехзаде предрешена, и этого не видел только слепой; об этом знал и Кара Ахмед-паша, посылая им горящую стрелу, да что толку? И утром, когда шехзаде облачился в белый кафтан, Ташлыджалы всё понял: Мустафа знал, осознанно шёл на верную смерть, уезжал, чтобы никогда больше не вернуться. Он больше не верил в отца, но хотел умереть достойно — так, как заслуживает воин и наследник престола, честно, безропотно, с улыбкой идя навстречу Аллаху и райским садам. Только этот героизм не входил в планы Ташлыджалы; сидя верхом на коне, он ждал сигнала Атмаджи, с замиранием сердца представлял, как Мустафа входит в шатёр, где его уже ждут палачи, а затем откидывал дурные мысли прочь. У них были сильная армия и продуманный до мелочей план; он просто не мог провалиться, слишком много сил вложили в него верные друзья шехзаде. Ташлыджалы нервно гладил гриву коня; вот сейчас, ещё немного, и они пойдут в наступление, и тогда…       Не успел, не смог, не справился — Атмаджа не приехал, не подал знак, и вместо него в их лагерь прибыли янычары с гробом. Ташлыджалы помнил и то, как спрыгнул — нет, слетел — с коня и рванул вперёд, не веря в то, что увидит. И до сих пор, спустя столько лет, он не смог забыть бледное лицо его повелителя, лучшего друга и брата не по крови с навеки закрытыми белыми веками. Будто бы сквозь туман он слышал безумный крик шехзаде Джихангира и удары в грудь янычар — они все отдавали последнюю честь тому, кого не сумели уберечь. Но боль Ташлыджалы была иной: сегодня он потерял единственное, что имел, и ему казалось, что в тот длинный, наполненный страданием миг, когда он упал на колени перед телом шехзаде, издевательски светящее с неба солнце навеки померкло для него, оставив только чёрные тучи, готовые сопровождать его до конца жизненного пути.       Никогда ещё дорога до Амасьи не была для Ташлыджалы такой мучительной: теперь он не воин, с триумфом возвращающийся домой, а ангел смерти, который должен сделать самое страшное, что только можно — сообщить матери о том, что её ребёнка больше нет. И когда он, глядя в обеспокоенные глаза Махидевран-султан, открыл ей правду, то увидел самое страшное: пустоту. За годы, проведённые с шехзаде Мустафой и его семьёй, он лицезрел Махидевран-султан злой и счастливой, ласковой и суровой, но опустошённой, вывернутой наизнанку и потерявшей надежду — никогда. Что же, он чувствовал то же самое — будто бы из него выкачали всю радость, высушили все добрые и светлые эмоции, оставив только зияющую дыру в душе.       И именно тогда, в опустевшем дворце Амасьи, в один день растерявшем всю жизнь, что наполняла его долгие годы, Ташлыджалы впервые за последнее время взял в руки перо. Он больше не получал никакого удовольствия от наблюдения за тем, как слова складываются в поэтические рядки: ему просто необходимо было вылить все те боль и горечь, скопившиеся в нём за эти мучительные дни, хоть как-то вернуть душе покой. Но мысли путались и сбивались в кучу, слова казались ничтожными по сравнению с тем, что он ощущал на самом деле. «Не видеть бы моим глазам такого беззакония, но горе им — они всё видят…» Ташлыджалы хотелось бросить в камин результат своей работы, и его удержало лишь имя шехзаде между бездарных, как ему казалось, строк.       Дни тянулись каторгой, пустой дворец напоминал Ташлыджалы могилу, в которой похоронили не только шехзаде Мустафу и маленького Мехмеда, а и его самого; по крайней мере, его вырванное сердце покоилось именно здесь, а мрачные комнаты, в которых для него больше не светило солнце, стали ему гробом. Да он и не жил больше — скорее, влачил существование, не в силах разорвать порочный круг, и ждал, пока Азраил сам протянет к нему руки. Поэтому, когда во дворец приехал султан Сулейман, Ташлыджалы ощутил прилив сил: возможно, его мучения закончатся совсем скоро. Он понимал, почему повелитель хочет его видеть; прекрасно помнил, где и в чьих покоях оставил свиток со своим последним стихотворением и знал, какая кара полагается за подобные слова о шехзаде-предателе. Ташлыджалы выглянул в окно: солнце по-прежнему не светило, но ему показалось, что где-то там, за тяжёлыми тучами, мелькнул лучик надежды — на то, что недолго ему ещё страдать в подлунном мире, где у него не осталось ничего за душой.       Сулейман помиловал его; простил за то, за что Ташлыджалы никогда не испытывал вины. Неумеющий сострадать проявил милосердие, обещал не наказывать и позволить Ташлыджалы дожить свой век в покое. «Лучше бы вы были так благосклонны к шехзаде Мустафе в тот день, лучше бы убили сейчас меня, чем тогда своего родного сына», — всё это так и осталось недосказанным висеть в воздухе, превращая его в смертоносную смесь ненависти и горя. Ташлыджалы тогда не нашёл в себе силы на ответ, а султан его не ждал. Так они и распрощались: две души, поверженные собственными слабостями.       И, выходя из покоев повелителя, Ташлыджалы мрачно думал, что лучше бы султан Сулейман продемонстрировал ему сегодня свою истинную натуру: жестокую, безжалостную, неспособную на понимание и сострадание. Лучше бы снёс ему голову своим мечом прямо там, в покоях шехзаде — это бы ничего не изменило.       Потому что солнце Ташлыджалы Яхьи — поэта, воина, друга — закатилось вместе с последним вздохом шехзаде Мустафы.