Home, sweet home

Первая строка написалась сама собой, быстро и не тревожа разум и сознание автора. Была она следующей: «Дожив до возраста Христа, у меня все еще не было своей квартиры». Антон Палыч резво подпрыгнул в гробу и совершил изящный пируэт, после чего с радостным криком «Плагиаторша!» вновь сомкнул усталые вежды. Я с гордым восхищением любовалась на дело своей клавиатуры в симбиозе с шаловливыми пальчиками обеих рук. На это занятие ушло полдня, после чего меня осенило: если бы Антон Палыч любовался так на каждую свою удачную строчку, вряд ли бы он продвинулся дальше «Жалобной книги». После этого озарения я со вздохом пробудила разум, поскольку дальше рассказ ни в какую не думал писаться самостоятельно. Ноутбук презрительно посмотрел на меня и с усмешкой перезагрузился, в надежде, что я отлезу от него со своими бредовыми авторскими потугами. Я не оценила благотворительности и не отлезла, а, напротив, полезла в дебри. Итак, на подходе к страшно сказать какому возрасту, когда пора было уже поменять родовое гнездо раз как минимум пять, я еще даже не приступила к первому. Разу. И гнезду. Но вот в один прекрасный (для меня) июльский день некто Ангел Богович, он же Спонсор Меценатович послал меня исправить историческую несправедливость. С восторженными криками ворвалась я в каменные джунгли и, будучи уверенной в наличии несметных вариантов нового гнезда, сияющего свежей побелкой и воняющего всеми строительными запахами сразу, с незамутненной радостью попыталась приникнуть к каменноджунглевой груди. Новостройки встретили меня с высокомерным презрением (похожим на ноутбуковое) и великоэтажным шовинизмом. При всём кажущемся многообразии построек ничего приличного не находилось. Со смутным ощущением: «Что-то тут у вас не доработано», — я обиженно взирала полными слез глазами на молчаливые «панельки» и «кирпичи». Братья Стругацкие взлетели вслед за Антон Палычем и, сделав замысловатый пируэт, обиженно подали на меня в высший суд, . Крик «Плагиаторша!» вышел гораздо более громким, но не таким радостным, как у предыдущего оратора в пенсне. Застройщики ляпали произведения зодческого искусства кривенькими гастарбайтерскими ручонками, не заморачиваясь получением разрешения на строительство, оформлением земли и прочими низменными мелочами, отвлекающими от высокого. С дикой скоростью неудовлетворенной женщины я металась из одного конца города в другой, поскольку новостройки предпочитали гнездиться, плодиться и размножаться именно на окраинах. (Точечная застройка меня напрягала практически так же, как американских женщин — мужской шовинизм). Воображение отключалось напрочь от многообразия идиотских планировок. Квартиры встречали меня мрачной темнотой неотделанных стен, опыляли цементной пудрой, роняли на нежную девичью голову незакрепленные двери санузлов и в довершение нещадно били по бедрам углами малолитражных кухонь. Вечерами я щедро орошала слезами гематомы на боках, а на утро вновь мужественно, с упорством, достойным лучшего применения, врывалась в волшебный мир строителей, многоэтажек и недвижимых агентств. Последние, в конце концов, оправдали свое гордое недвижимое звание, и после двух сорванных по их недвижимой вине сделок, обогатившись небольшой кучкой денег от выплаченного мне удвоенного залога, я гордо плюнула всем этим вшивым конторкам в их наглое капиталистическое мурло и пригорюнилась, поскольку моя карма была истыкана мыслительными посылательными процессами продавцов недоделанных гнезд. Мимо с немыслимой скоростью промчались в законной последовательности июль и август. Сентябрь с шипением затормозил возле моего окна, пошвырял горстями скукоженное золото на голову, полил все это сверху мерзким холодным дождичком, вызвал высокотемпературное ОРЗ, притормозил мою гнездоприобретательскую активность, на чем успокоился и подвесил в небе солнышко. Закипая от температурного экстаза, я валялась в кровати и пыталась думать. Суровая правда жизни: ты ничего не можешь сделать самостоятельно, — замаячила перед моим температурным мысленным взором. Я всхлипнула и заснула. А, может, упала в обморок. Во всяком случае, когда я очнулась, то температура тихо покинула мое бренное тело, решив, что пациент скорее мертв, чем жив. Слегка покачиваясь от остаточных явлений ОРЗ, я задрапировалась в какие-то тряпочки из гардероба и отправилась на улицу с консерваторским названием — Чайковского. Или Мусоргского. Они там обе были. А между этих улочек находился свет очей моих — старый добрый советский «Культбытстрой». И в недрах сего заведения вызревало дитя человеческих рук — экспериментальный дом. Получив ранее прививку от недвижимых агентств и ужаснувшись цене предложенного «Культбытстроем» гнезда, я скептически скривила свою физиономию, все еще прекрасную, вопреки усилиям ОРЗ, строителей, недвижимых агентств, 95-й серии «панелек» и несерийных «кирпичей», и, продемонстрировав застройщику спину, но не забыв прихватить пропуск на стройплощадку, отправилась в микрорайон, построенный на том месте, где двадцать лет назад была взлетная полоса аэродрома. Белоснежный бокастый дом выплыл на меня из-за поворота, как фрегат «Паллада», и засиял голубыми глазами окон. Его гордую голову украшали две стеклянные башенки, тоже сиявшие нестерпимым светом в лучах вечернего солнца. Я долго стояла, разинув рот, под стенами этого великолепного дворца и, только сверившись с бумажкой, поняла, что к этому чуду инженерной мысли меня и послал старый добрый советский «Культбытстрой». В этот самый момент дом вдруг подмигнул мне левым глазом. Шестым. В девятом ряду. Призвав на помощь всю свою материалистическую сущность, я поняла: это просто кто-то открыл окно на балконе, и в нем отразилось совершенно ненормальное осеннее солнце, разнузданно веселящееся в западном краю неба. Кое-как придя в себя от культурного шока, я метнулась искать доброго волшебника, носящего гордое имя «Прораб Щеглов». ПЩ был зол, небрит, неопрятен, вдобавок благоухал всеми ароматами многодневного принятия на грудь и являлся обладателем суровых бровей, из-под которых он с подозрением разглядывал жалкое существо, судорожно сжимающее в ручонках некое подобие туалетной бумаги. Неверно угадав мои желания, он хотел сурово отказать мне в посещении дамской комнаты по причине отсутствия таковой на стройплощадке, но я предупредила его порыв, проблеяв: «Покажите мне квартиру». ПЩ поморщился и, пробормотав что-то вроде «ходют и ходют тут всякие», нога за ногу поплелся к пятому подъезду. Мне стало на него наплевать буквально через десять минут, когда он, поковырявшись ключом в замочной скважине, открыл жестом усталого и пьяного факира одну из двух дверей на площадке шестого этажа. Моих слабых дамских сил хватило только до середины холла, залитого тем же самым ненормальным сентябрьским солнцем, которое хулиганило и на улице. Кажется, я опять потеряла сознание и уже в таком сомнамбулическом состоянии обежала медленным аллюром все закоулки безбрежной светлой уютной квартиры. Спас меня все тот же полутрезвый факир ПЩ. Я долго отбивалась от него, не желая покидать солнечное уютное гнездо. ПЩ оказался сильнее. Я нехотя выползла за ним на площадку, еще поупиравшись в дверях. Да, я ушла. Ушла, чтобы вернуться через несколько дней, треснуть ПЩ по небритой морде оплаченной квитанцией за гнездо и, отобрав ключи от входной двери, уже больше не расставаться со своим любимым, единственным, фантастически красивым Домом. Которому и призналась сейчас в любви. С первого взгляда.