Вернитесь, ваша мать зовёт

      Ты впустила в свой дом незнакомцев, Хелен Пэвенси, мать четверых.       Теперь, когда взор твой не застилают слёзы радости и облегчения, этого нельзя не заметить. Вся переполняющая тебя любовь не поможет закрыть на это глаза: твои дети превратились в незнакомцев.        За время вдали от столицы они вытянулись, волосы твоей младшей дочери стали длиннее, чем твои. В их руках скрыта сила, голоса звенят странными переливами, а их глаза... в глаза их теперь так сложно смотреть, не правда ли? Твои дети изменились, Хелен, и ты знала, что так и будет, что они продолжат расти и без тебя, но... но твои дети превратились в незнакомцев.        Младшая поёт на языке, от которого у тебя так странно щемит в груди... Ты смотришь, как она танцует, — босиком, едва задевая мокрую от росы траву — и пытаешься напялить на неё старые туфли сестры, потому что свои на неё уже не налезают, а она смотрит на тебя так, словно это ты — ребёнок. Она легонько касается листьев пальцами, и ты готова покляться: тихие напевы твоей дочери заставляют жухлые растения воспрять и подняться. Ты следишь за ней, кружащейся в танце, и узнаёшь только её энтузиазм — он остался прежним. Её смех изменился — она больше не хихикает, как маленькая девочка, а смеётся так открыто, как ты никогда не сможешь. Но улыбка её может так же быстро исчезнуть, и тогда её слишком взрослые глаза подёргиваются дымкой, и...        Слёзы она теперь льёт тихо и редко. Что, что украло у неё эти надрывные рыдания, которыми дети встречают любые невзгоды? Тебе страшно представить.        Твоя старшая дочь — та, что старше младшей, но всё ещё, несомненно, ребёнок — улыбается так, словно ей известны все тайны мира. Она говорит уверенно, но без чувства отчаянной важности, свойственной её одногодкам. Прежде она постоянно жужжала на уши своим братьям и сестре, а теперь терпеливо складывает руки и говорит с тобой о войне, и ты не сразу замечаешь, как сильно это помогает. Она завивает волосы с прямой спиной и стальной хваткой. Подсказывает старшему брату, как лучше походить, едва взглянув на шахматную доску. Она всё ещё читает, — как читала и прежде, и ты вздыхаешь от облегчения. Хоть что-то нормальное! Пусть она теперь делает заметки, которые ты никогда не разберёшь. Пусть ты чувствуешь, как она отдаляется, как ускользает сквозь пальцы... больше не ребёнок, отчаянно ищущий одобрения матери, но уверенная молодая женщина.        Младший сын сейчас тоже постоянно читает, и ты им так гордишься. Ты находишь его с книгой в кресле его отца, и он поднимает на тебя глаза... где тот мальчишка, который колотил кулаками по мебели, едва завидев своих сестёр и брата?        Как-то вечером ты заходишь в зал — твой младший пишет что-то незнакомым тебе почерком, с завитками, так непохожим на его прежние каракули, которые он выскабливал на дверях кладовой — и вдруг понимаешь. Он наконец-то успокоился. Нашёл своё место. Он даёт советы и младшей и старшим, уважает их решения без всяких «но».        Твои средние дети сидят с ручками наперевес, постоянно передают друг другу какую-то книгу, и между ними целая куча бумаги... и твой младший сын улыбается, а не корчит рожи. Ты замираешь, потому что... когда в последний раз ты видела его таким счастливым? Помнишь, как ты отослала его прочь, Хелен, и как долго он не позволял тебе видеть свою улыбку?        Твой старший больше не спит. Все твои дети теперь не особо соблюдают режим, но они хотя бы спят, пусть и беспокойно. Иногда ты просыпаешься от криков посреди ночи. Но они всё же спят. Потому что старший за этим следит.        Ты сама ни разу не проспала целую ночь с самого начала войны, поэтому сразу замечаешь, как он бродит по коридорам подобно призраку, тихий и неотступный в своём гордом дозоре.        Все двери открыты, все твои дети уже разошлись по кроватям — ты не успела даже позвать их ко сну.        Голос твоего старшего сына стал таким глубоким... бывают ли такие голоса вообще у детей его возраста? Да и зарубки на его двери уже никак не могут его измерить — на самом деле. Ведь он стал не просто высоким... он стал таким далёким. Тебе не дотянуться.        Ты наблюдаешь за тем, как он открывает двери, как успокаивает сестёр и брата, а потом уходит на кухню, где сидит, сжимая в руках чашку чая, целую ночь. Он выглядит таким усталым... эту усталость не могла поселить в нём война — ты ведь так старалась, чтобы все твои дети, и он тоже, оказались от неё подальше.        Теперь твои дети чаще всего общаются друг с другом — тайным шёпотом не для твоих ушей.        Они больше не заключают тебя в объятия. Твои дочери стали необузданными, даже старшая, которая держится, подобно королеве, и отрастила клыки, так необходимые для невыносимо вежливого общества. Твои дочери больше не льнут к тебе. Твои сыновья выросли не только из своих рубашек — само их присутствие занимает столько места, сколько человеку не дано. Так тебе, по крайней мере, кажется.        Твой старший сын не спит, твои средние дети делают заметки, когда по радио говорят политики, и качают головами, словно знают, как поступить лучше, а твоя младшая дочь часами поёт в саду.        Кем же стали твои дети, Хелен Пэвенси? И кто выхватил их детство из твоих дрожащих рук?