Просто сны

Пустые коридоры, тихие голоса, тени, лежащие на стенах крест-накрест. В чаше треножника горит огонь, языки пламени, извиваясь и покачиваясь, повторяют один и тот же ритм, словно движутся в ритуальном танце. — Солдаты ее не нашли, — говорит мужчина: он сидит за столом, отблески пламени скользят по его немолодому, но еще красивому лицу и по длинным белым волосам, украшенным золотой короной. Женщина рядом с ним — в тени, ее не касается свет, а черная накидка, скрадывающая черты фигуры, делает ее саму похожей на нечеткую тень. — Это дело времени, — слышится ее негромкий голос. Огонь в треножнике взмывает вверх. Урса просыпается. ...Обычно она не запоминает снов, ей кажется это нелепым. Да и редко она видит что-нибудь, чаще всего просто ложится в свою уютную постель в маленькой чистой комнатке родного дома, а наутро открывает глаза навстречу новому дню, полному доброго искреннего веселья и безоблачного счастья. Обычно — так. — Икем? — М-м? — Что тебе снилось сегодня? — Забавно, что ты спросила. Я во сне такую рыбу поймал! Слушай, пойдем на речку? — Да, конечно... Обычно она не думает ни о чем таком. И сегодня тоже не станет. ...Хищный оскал улыбки, злые кошачьи глаза, в тонких чертах узкого лица читаются похоть и алчность. Он так красив, что его хочется полюбить, если бы можно было влюбляться в чудовищ. На его мизинце — кольцо с печатью, какой рисунок выгравирован — не разглядеть. Он крутит перстень на пальце, и только в этих быстрых движениях чувствуется его скрытое беспокойство. — Ну, и что он сказал? Его плеча касается маленькая рука в черной перчатке; женщина, чье лицо скрыто капюшоном, нежно целует его в щеку. — То же, что и вчера, сынок. Солдаты ищут ее, но нужно время. Он отталкивает ее руку, поднимается из кресла рывком, принимается мерить комнату нервными шагами. — Глупые отговорки, — зло цедит он. — Отец просто не желает выполнять обещания. Он говорил, что я получу ее. Тогда почему я должен столько ждать? — Ты не должен ждать, мой дорогой, — тихо говорит она, сжимая руку в кулак. — Ты получишь все, что пожелаешь. Уже скоро. ...Урса никогда не думала, что обыкновенные сны могут оставлять такие глубокие отпечатки. Разве это не плод фантазий? Разве стоит бояться того, чего нет? Разве должны тревожить мысли о том, чего не может случиться, о людях, которые никогда не жили, о словах, которых никто не произносил? — Мамочка, — робко говорит она, — мне не по себе. — Что такое, милая? Ты не заболела? Руки матери в маисовой муке, она печет вкусные лепешки, скоро можно будет сесть за стол у открытых в летний сад дверей и пить чай... Все так мирно и тихо, даже не верится, что в мире существуют утонувший в скрещенных тенях зал с колдовским огнем на треножнике, и тихий голос, шепчущий из-под капюшона: «Ты получишь все, что пожелаешь. Уже скоро». — Я не знаю, — отвечает Урса. — Просто мне кажется, что-то должно произойти... Доброе лицо матери расплывается в улыбке, лукаво поблескивают глаза, играют ямочки на щеках. — Конечно, детка, — ласково говорит она, — кое-что должно произойти... Почему бы тебе не пригласить Икема к нам на ужин сегодня? Икем. Милый, чудесный, такой простой и беззаботный Икем, ей всегда было так хорошо с ним — почему же сейчас она думает о другом? Мужчина с прекрасным злым лицом и алчными глазами, который приснился ей однажды, который больше никогда не появится даже во сне, — как мог он хоть на миг вытеснить из памяти человека, с которым она собиралась связать свою жизнь? — Да, мамочка, — твердо кивает Урса. — Я приглашу Икема. Спасибо. ...— Спасибо. Но я не знал, что ты этим занялась. Вокруг совсем темно, даже силуэтов не различить, только и можно, что расслышать два голоса: один — мужественный, властный, голос человека, привыкшего повелевать, другой — негромкий и спокойный, но полный внутренней силы, как смертельно опасный огонь, тлеющий в глубине торфяных топей. — Я просто выполняю волю моего мужа и господина. — Напрасно. Солдаты с этим справятся. — Солдаты даже не знают, кого искать. На миг воцаряется тишина, не нарушаемая даже звуком дыхания. — Это опасно, — наконец говорит мужчина. — Я не хочу, чтобы ты подвергалась риску. — Тогда, — отвечает женщина, — риску подвергнешься ты. Можно потеряешь время и силы и не найти того, что нужно. В мире есть много мест, которые обычные солдаты не разглядят перед собой, даже если будут смотреть во все глаза. Я знаю, что делать. И потом, я сама так хочу. На миг полумрак, окутывающий комнату, расступается, как от света зажженной свечи, и в ареоле приглушенного сияния предстают они оба: он, с ниспадающими на плечи белыми как снег волосами, в похожей на лепесток пламени золотой короне, и она, таинственная, неподвижная, прячущая под темной накидкой лицо. Она сидит, склонив голову, и хотя поза ее скромна и неприметна, в ней уверенность и достоинство ощущаются куда сильнее, чем покорность. Низко надвинутый капюшон не позволяет разглядеть ни единой черты; маленькая изящная рука в перчатке, унизанная перстнями, придерживает у шеи края накидки. Внезапно женщина поднимает голову и смотрит перед собой: не видно ни лица, ни даже блеска глаз, все скрыто капюшоном, но ужас, какой невозможно себе представить, будто ледяными когтями пронзает грудь. Урса кричит, кричит... ...кричит, не может остановиться, отец трясет ее за плечи, мама плачет, испуганно зажимая руками рот, а она кричит до тех пор, пока голос не пропадает и не остается только протяжный хрип. — Что с тобой, милая? Что болит? Что случилось? — Мне так страшно, мама. Мне кажется, я умерла. Всю ночь в доме не спят: травницы из деревни поят Урсу целебными отварами, натирают ей пахучими маслами виски; мама сидит у ее постели; отец бродит по дому; а сама она просто не может заставить себя сомкнуть глаз. Ужас проник в ее сердце. В комнате жарко полыхает очаг, но ей так холодно, словно под ее кожей лед. Наутро Икем приходит справиться о здоровье. Он уже слышал в деревне о том, что случилось ночью в доме магистрата, и поспешил проведать любимую. — Я так испугался за тебя. Как только мне сказали, что ты заболела, сразу все бросил и помчался сюда. Как ты себя чувствуешь? «Ужасно» — Икем, — она жалобно тянет к нему руку и сжимает его пальцы в своих, — ты когда-нибудь боялся того, кого... ну, совсем не видел? — Не видел? — Он хмурит лоб. — Я... Может быть... Не знаю, надо подумать. Но ты не волнуйся, скоро ты поправишься и все опять будет хорошо. Он врет ей. Икем никогда не врал, а теперь ложь — каждое слово. Урса поджимает к груди колени и обхватывает себя руками за плечи. Ей страшно, так страшно, как никогда не было за двадцать лет жизни. И впервые за двадцать лет она — совсем одна. ...— Ты не должна исполнять каждое его желание. — Разве найти девушку — не твоя мысль, мой господин? — А разве не он попросил тебя это сделать, моя госпожа? Рука в черной перчатке вздрагивает, рубины в кольцах мерцают алым. На золотой короне в серебряных волосах свет мерцает, словно на клинке меча. Все вокруг сковывает тишина. — Он мой сын, — говорит женщина. — Наш сын. — Я помню. — Голос мужчины суров и холоден, в нем слышится злоба, будто само напоминание о родстве пробуждает неукротимый гнев. — Я делаю для него все, что в моих силах. — И я тоже. — Значит, у тебя чересчур много сил. ... «Кто ты? Что ты? Зачем ты меня так пугаешь?» Урса все чаще просыпается среди ночи. В лампе под потолком теперь всегда зажжен огонь, но даже при его свете маленькая комнатка больше не уютна, в ней холодно и страшно, и все время рядом будто бы кто-то есть. Пламя раскачивается на фитиле, по стенам ползут длинные тени, и кажется, что одна из этих теней — она. ...— Мой драгоценный сын... Женщина касается его лица ладонью в темной перчатке, нежно гладит лоб и скулы, проводит пальцами по прекрасно очерченным черным бровям. Он лежит, опустив голову на ее колени, узкие глаза его мерцают от удовольствия, хищная улыбка искажает лицо. — Ты нашла ее, мама? — спрашивает он. Голос у него бархатный и немного вальяжный, даже капризный, но так красиво звучит, что об этом последнем совсем не хочется думать. — Уже недолго, любовь моя. Он хищно улыбается, отбрасывая с лица прядь волос, на мизинце мерцает массивный перстень: рисунок — как лепесток огня. — Расскажи мне про нее, мама. Какая она? Красивая? — Это не имеет значения, — тихо отвечает женщина. — Важно лишь, что ты станешь сильней... Самым сильным, самым могущественным из наследников. Подожди немного, моя радость, я подарю тебе то, о чем можно только мечтать. ...Дни становятся все длиннее, ночи сна — все короче. Икем часто приходит к ней, что-то говорит, но она так устала, что едва ли ловит нить разговора, только слышит от него снова и снова — так часто, что уже может повторить наизусть: — Помнишь, мы друг другу обещали всегда быть вместе. Если хочешь, можем пожениться хоть сегодня. Меня не волнует, что ты болеешь, мы вместе придумаем что-нибудь! Придумаем что-нибудь, беззвучно шепчет она... Но что? ...— Я поеду за ней с тобой. — В этом нет необходимости. — Это я нашла девушку. И должна ее видеть. — Разве ты уже не видела ее? Колдовской огонь пляшет в чаше треножника, свет делает белые волосы мужчины похожими на серебро, тени, подрагивая, сгущаются вокруг женщины. — Ты знаешь, что не остановишь меня, — говорит она. Ее голова со смиренным достоинством склонена в знак почтения, в тоне слышна покорность воле сильнейшего, но голос непреклонен и тверд, и фраза звучит так спокойно, будто бы речь не о возможном решении, а о том, что уже известно и предопределено наперед. Суровые черты лица мужчины искажаются страданием. — Да, — негромко, словно обращаясь к себе, произносит он. — У меня никогда это как следует не получалось. Если бы я мог остановить тебя хотя бы тогда... — И почти неслышно, одними губами, как заклинание, он выдыхает имя: — Айла. ...— Айла! — пронзительно вскрикивает Урса и рывком поднимается на кровати, прижимая дрожащие руки к груди. Сердце ее так неистово стучит, что от его ударов будто сотрясается все тело; одеяло скомкано, длинная ночная сорочка путается в ногах — кажется, из постели не выбраться, как из кокона; Урса падает на пол, больно ударяется коленкой о деревянный настил, подскакивает и босиком, с растрепанными волосами, в одной ночной сорочке бежит в коридор. — Мама! — отчаянно зовет она. — Папа! Кто-нибудь! На зов из кабинета выглядывает отец. — Урса, доченька, ты уже не спишь? — спрашивает он, стараясь говорить нарочито бодро, но в его взгляде — недоверие и страх. Он думает, она сумасшедшая. Все они так думают. Но теперь она может им объяснить... — Папочка! — Она бросается к нему на грудь, обнимает за плечи, дрожа от холода и волнения. — Я знаю! Айла — так ее зовут! Эта женщина, которая мне снится... Папа, найди ее, пожалуйста, спроси, что ей надо, она меня ищет, уже нашла, я знаю, будет что-то ужасное, папочка, защити меня! Урса уверена, что теперь он все поймет. Ведь если у человека есть имя — значит, это не плод фантазий, значит, где-то он существует и его можно отыскать... Почему же тогда папа смотрит так странно, почему в его глазах уже не страх, а тоска, словно прежде для его любимой дочери еще была надежда, а сейчас уже ничто не спасет ее меркнущий ум. — Айла? — грустно повторяет он. — Хозяйка Огня, ты хочешь сказать? «Огня»... Корона — как лепесток пламени, тяжелый перстень с огненным гербом... — Да-да, папа, это она! — Урса цепляется за его плечи, словно, если удержать его, он услышит ее и поверит ей. Отец мягко высвобождается из ее объятий, грустно, словно прощаясь, гладит по похолодевшему лицу. — Доченька, послушайся меня, тебе нечего бояться: Хозяйка Огня умерла в столице два года назад. Урса вскрикивает и отшатывается, зажимая рот ладонью, расширенными от ужаса глазами взирая на отца. Умерла, умерла, умерла — стучит в голове, как набат. Нет, быть того не может. Этот голос, такой живой и настоящий, и столько чувства в ее словах, и эти движения изящной руки, унизанной перстнями — она же сама видела... «Видела... Что я видела?» Фигура, укрытая черным капюшоном, за которым даже не видно лица. Рука в перчатке. Вокруг ни капли света, всегда недвижима, всегда в тени... И ужас, леденящий душу от одного взгляда, чувство, будто увидел нечто настолько страшное, что даже не хватает смелости вспоминать. — Как она погибла? — Дочка... — Отец в нерешительности переминается с ноги на ногу. — Я в самом деле не думаю, что... — О, папа, пожалуйста! — Но ты и так плохо спишь... Мама не будет довольна... Ну хорошо, хорошо, но я и сам немного знаю. Ее растерзал дракон, милая. Ужасная смерть, да еще и на глазах у младшего сына. Мне говорили — но я тебя прошу, это не для чужих ушей — Хозяин Огня чуть не лишился рассудка от горя, и... Урса, дочка, это звучит чудовищно, но я уверен, тебе нечего опасаться, она в самом деле мертва. ...Мертва... Огромный дракон извивается, взмахивая кожистыми перепончатыми крыльями, хочет взлететь, но не пускают цепи. Его морда в крови, окровавлены когти на передних лапах, из раздутых ноздрей клубами извергается огонь. Солдаты, взяв его в круг, теснят к стене загона, дальше от вымощенной камнем площадки, где лежит изломанная, как тряпичная кукла, фигурка женщины. — Мой дорогой, ты не ранен? — прерывающимся голосом шепчет она. Ее голова покоится на коленях у сына, он гладит одной рукой ее разодранное в клочья лицо, другой зажимает на ее животе рану, но бесполезно: кровь прибывает и прибывает, уже все платье от груди до бедра из золотистого с черным стало багряно-алым, и каменные плиты вокруг забрызгала киноварь. — Мамочка, потерпи, — всхлипывает он, совсем как мальчишка, и лицо у него в этот момент не хищно-прекрасное, не капризное, как у избалованного наследника, а растерянное, несчастное, потрясенное, и его становится невыносимо жаль. — Скоро... придут лекари... Все будет в порядке! — Ничего больше не будет в порядке, моя радость, — затихающим голосом говорит она. Рука, почти обглоданная до кости, с трудом поднимается, касается его лица. — Дай мне налюбоваться тобой. Как ты прекрасен. Ничего не бойся, счастье мое, я всегда буду с тобой. — Мама, — шепчет он; и видно, что мысль эта ему непривычна, а может быть, он и вовсе думает о чем-то подобном в первый раз. — Это я виноват? Если бы я не разозлил дракона, он не напал бы... — Никто не виноват, — совсем тихо говорит она. — Отвернись, дорогой мой. Скоро все кончится. Не нужно плакать. Завтра я приду к тебе. ...Урса поднимает голову со скрещенных рук и сдувает с лица упавшую на глаза прядь. Видно, она задремала, пока Икем уносил со сцены реквизит. Их пьеса сегодня прошла так чудесно, и все так хлопали, и еще то, что он сказал ей потом... Неужели они в самом деле поженятся? Звучит непривычно, но очень, очень здорово! Урса сладко потягивается после сна. — Эй, доброе утро! — весело окликает Икем. — Ну, ты меня удивляешь. Сколько ты можешь проспать? Я думал, не добужусь тебя до следующего вечера. Устала после пьесы? — Нет, — удивленно говорит Урса. — Совсем нет... Икем садится рядом: — Что тебе снилось? — Не помню, — честно признается она. — Но, кажется, было жутковато. А что за шум на улице? — Что-то вроде праздника. — Он отмахивается с деланным пренебрежением, но Урса-то видит, что он еле сдерживает интерес. — Говорят, приехал Хозяин Огня. — Правда? — Она привстает и выглядывает в окошко, из которого, конечно, ничего не видно, кроме пестрой толпы. — Вот интересно, какой он. — Наверняка жуткий задавака, — обиженный фыркает Икем. — Если б нет, обязательно вышел бы из повозки, когда проезжал через центр. Ну и ладно. Нам тоже нет до него дела. Урса кивает. Ей правда нет дела ни до кого, кроме Икема, и родной любимой деревни, и мамы с папой, которые ждут ее домой. Как они обрадуются, узнав новости! И как же рада она сама! Все так чудесно, и вокруг столько счастья, и весь мир как будто бы для нее. Но что все-таки ей снилось? Она ничего не может вспомнить. Впрочем, это ведь не важно, не так ли? Сны — это просто сны.