Видеться слишком часто не представлялось возможности.
У каждого собственная головная боль, собственные заботы и очередные стоны детей, — пускай они таковыми не являются, но Иван продолжал по-отечески называть своих же людей детьми, ведь все они вышли из его недр — которые в очередной раз своими мольбами хотят разломить череп. Шепот превращался в рев, от которого нельзя было убежать или спрятаться, каждый это уяснил. Такова участь стран, ничего не поделаешь, а, по прошествии веков, к этому пора было бы привыкнуть.***
Грусть и тоска безысходная,
Сердце уныло поет.
И никто эту грусть, грусть глубокую,
Ни за что никогда не поймет.
Иван был слишком сильно подвержен тоске. Она, как его верная спутница, его блудливая, но такая чистейшая жена, раскрывалась перед ним, в похабном и распластанном жесте. Принимала в себя, топила, зверски душила, заставляла захлебываться в страдании по невесть чему. Тоску Брагинский принимал, еще как принимал, с хваленым гостеприимством, вот только он сам упивался ею, наслаждался каждой секундой этой безнадеги, сосущей где-то под ребрами пустоты, хотел заполучить еще, вновь почувствовать себя в ее чреве. Он и есть тоска, но не абы какая, а русская. Думаете, что тоска и сухая грусть — это спокойное и смиренное лицо Девы Марии на полотнах Боровиковского? Длинные и грубые пальцы медленно, будто лениво перебирали струны гитары, пытаясь найти нужный сердцу мотив, ведь здесь рождалась грусть. Это всегда было некое таинство, что-то слишком интимное и сокровенное. Воздух выели тяжелые портьеры, сигаретный дым стоял смогом над двумя фигурами. И так было правильно, и так было нужно. Одному сердцу уж точно. Второе могло со спокойствием монаха остановиться в мгновения вытягивания густых и баритонных звуков, которые мягко проникали под кожу, вызывая мурашки. Дрожал голос, трепетало где-то внутри все естество, пальцы решительно оттягивали струны.Точно дерево в бурю свирепую,
Что под ветром осенним дрожит,
Плачет сердце мое несогретое,
Надрывается, стонет, болит.
Брагинский прекрасен в своей грусти, он превосходно берет все ею предложенные роли, искусно раскрывается в ней. На его лице улыбка, такая счастливая и открытая, словно он что-то вспоминал, что-то далекое, но такое родное ему. И Людвиг, который расслабленно сидел на старом подоконнике, все прекрасно понимал, слушая глубокий, гортанный и такой бархатный голос, предаваясь собственной грусти, которую они делят на двоих так бескорыстно. Боль у них общая, тоска и мысли разные, но слишком многое связывает их, окаймляет порывами чувственных душ, которые в минуты отчаяния, стремясь найти выход, находят его в древнем, как сам мир, способе — песне. И пусть сейчас Иван ведет с ним диалог на русском, Германия, заглатывая его образ в себя, понимает все. Однако эта русская тоска сводила с ума Байльшмидта, она не раскрывалась перед ним, горела в его глазах пульсирующим красным, проходя мимо. Брагинский втягивает в себя воздух, чтобы затянуться в шквале мелодии, взять новый аккорд и ощутить, как по ногам приятно ползет холод, который так долго сковывал его сердце, так медленно и неритмично бьющиеся. Глаза обоих ищут друг друга, хотят найти что-то, что вырвет наружу все мысли, скажет все и разверзнется бурей, доведет до кульминации тишину. Forte fortissimo в своем абсолюте низвергнет в инфернальную тишину. Но лишь тихую и вязкую тоску видит мужчина в глазах играющего. И Байльшмидт, окутанный сигаретным дымом, непринужденно спрыгивает с собственного места, начиная, словно в вальсе, неторопливо переставлять ноги, кружа вокруг русского, который неожиданно ударил по струнам, решая, что сейчас может петь во всю мощь собственного голоса. Время может специально остановиться для них, само понятие времени для них — ничто. Пускай идут месяцы, годы, десятилетия. Они все так же будут качаться на волнах собственной боли.В эти минуты уныния
Кто приголубит меня?
Кто мне слово промолвит сердечное,
Чтобы горе забыл свое я?
Людвиг, широко улыбаясь, смотрит на Ивана, который отвечает ему тем же. Немец, вскинув руку с тлеющей сигаретой, продолжает кружить вокруг русского, словно ведя рядом с собой почтенную фройляйн, в глаза которой он не может посмотреть с тоскливой нежностью, не может сжать ее тонкий стан и прижать к широкой груди. Именно так затупились стрелы о железные сердца. В жестах и грациозных движениях великая скорбь, в открытых и светлых глазах сокрушение, но Байльшмидт не останавливается, он ждет, когда голос мужчины перестанет его вести. Россия задает вопросы пустоте, задает их собственной душе и тому, кто бросает на него такие глубокие и полные томления глаза. Дыхания не хватает, все-таки Иван давно не пел, но раз того требовала русская душа, то можно отбросить в сторону такие тонкости и наслаждаться мелодией, упиваться печалью. Сегодня все можно. Это час небольшой вольности, доступной только двоим.О приди же ко мне, ненаглядная,
Нежной лаской своею согрей.
Излечи мои раны сердечные,
О приди же, приди поскорей!
Струны замолкают, музыка больше не идет из-под сильных пальцев. Иван поет без нее, поет обнаженно и искренне, смотря в глаза напротив. Голос чист, он мучительно сжимает сердце Людвига, который в этот момент завороженно отводит взгляд в окно, пропуская слова сквозь себя, внимая им. Он заклинает и молит про себя священное божество остановить этот прекрасный миг. Искры радости вызывают улыбку. Кажется, что тоска пришла в новом обличье. Она отпустила Брагинского, отдала другому, оставляя после себя усталость и что-то еще. Хотелось дышать жадно, словно они вдвоем пробыли под толщей воды целую вечность. Хотелось чувствовать под широкими ладонями твердые и крепкие плечи, ощущать глубокое и гулкое сердцебиение под ухом. Это таинство, духовный обряд, причащение — называйте как угодно — прошло. Без лишних глаз, без лишних слов и жестов. Романс, который сегодня пел Иван, стал сокровенным. Они к нему вернуться. Как и тоска к России. Как Людвиг к вышереченным.