Мы строим замки из песка

there were meetings and partings that passed me at the time like the train windows with the days slipping across them and long afterward the moment and sense of them came to me burning W.S. Merwin, This Time

      Пускай Синдзё себе никогда не льстил и экспертом в педагогике себя не считал — и когда весело доучивался в колледже, и когда беззаботно давал прикурить ученикам из первой школы, и в особенности когда оттуда вылетел и кое-как нашел место в женской школе Хюва, — но чтобы не верить в ерунду про то, что дети начисто забывают события, которые им помнить не очень желательно, у него хватало рассудительности. У Синдзё и в тридцать четыре года некоторые моменты из детства возникали порой перед глазами ярче некуда — почему его сын должен забыть то, что происходило буквально в прошлом году?       Дело попросту было в том, что Синдзё ни разу не говорил Такахиро напрямую, что о Хамуре-сенсее лучше больше не вспоминать: они виделись не так и часто, только когда тот заглядывал к ним на ужин после работы, а уже месяца через два Синдзё проиграл суд, и Такахиро переехал к матери. Что происходило после того, сын, как Синдзё надеялся, не знал.       За год всё мало-помалу устаканилось: к преподаванию вернуться не получилось бы даже при желании, а в бригаде Синдзё зарабатывал хоть и немного, но на жизнь хватало. Такахиро учился, ни на что не жаловался и каждый вечер, подтягивая худощавое тельце на костылях, с улыбкой до ушей встречал его после очередной смены.       Синдзё частенько представлял, насколько лучше жилось бы Такахиро, если бы он всё-таки улетел с матерью и отчимом в Америку. Выводы оказывались неутешительные. С другой стороны, после того, как Такахиро сбежал из нового дома, мать за ним так и не вернулась, только позвонила напоследок — уже из аэропорта, в последние минуты перед посадкой. Сначала спросила, как здоровье Такахиро, потом — раздраженно, прижимая трубку к губам, проговорила: «Ну что, своего добился? Доломал сыну жизнь? Стоило оно того, Тору? Скажи, стоило?» — и голос ее чуть перебивался гулом бесконечной толпы пассажиров и провожающих. Звонила она на домашний номер — случись это не в выходной, Синдзё бы спокойно проработал на объекте допоздна.       Что бы он ни чувствовал при одном воспоминании о том разговоре — как надеялся, окончательном, — события наверняка сложились для них лучшим образом. По крайней мере, эта мысль приободряла.       Еще частенько — слишком уж часто, по мнению Синдзё — в гости заглядывала Айдзава: после выпуска она, как и многие девочки из Хювы, поступила в соседний колледж, по-прежнему трудясь в материнском баре, да еще и находила время навещать их с Такахиро и легкими движениями рук, то и дело подшучивая над тяжестью холостяцкой жизни, доделывать по дому всё, что они сами почему-то вечно упускали.       Такахиро, наверное, теперь по-настоящему считал ее старшей сестренкой. Синдзё тоже, хотя и долго сопротивлялся, привык покупать продукты на троих.       Время всё так же упорно шагало вперед — просто уже без Такао Хамуры.       Тем вечером, когда Такахиро вдруг задумался вслух, а как, интересно, дела у Хамуры-сенсея и почему он так давно с ними не виделся, они втроем только поужинали и отдыхали за котацу: сам Такахиро смотрел вместе с Айдзавой пятничную дораму, а Синдзё курил и дочитывал вторую страницу газеты — писали про увеличение цен на недвижимость в течение следующих нескольких лет, и это наводило на подозрения, что он в этой же потрепанной квартирке будет и внуков нянчить, если повезет.       Вопрос возник как будто из ниоткуда, хотя рано или поздно должен был случиться. Синдзё его даже не воспринял толком.       — Ну, он еще садился вот сюда и рассказывал мне про всяких животных, и ты тоже слушал. Хамура-сенсей был такой добрый. Я хорошо помню, — объяснил Такахиро, — потому что, кроме него, из твоей школы никто к нам в гости больше не приходил.       Синдзё всматривался в мелкие печатные столбики с немым ощущением, будто резко разучился читать по-японски: точно так же было и в прошлом году, когда он наткнулся на заметку с размещенной рядом фотографией лица, на котором он, казалось, каждую морщинку выучил, и тупо пробегался по листу взглядом от начала до конца, раз за разом, и не мог воспринять ни слова, а черно-белый Хамура в очках и лабораторном халате смущенно улыбался в камеру, ни о чем не подозревая.       Думая о Хамуре, рассуждать о хорошем и плохом Синдзё не брался: эти понятия сюда никак не вписывались, и всегда чего-то недоставало. Если посудить, они с Хамурой встретились исключительно благодаря случаю — из-за обидной несправедливости. Как и сблизились, скорее всего. У Синдзё, говоря откровенно, дела вечно шли наперекосяк: характер у него был трудный, брак со скандалом развалился, с работой тоже никак не везло. А у Хамуры, наоборот, до определенного момента судьба выстраивалась крайне удачно — дело портило то, что он никак не мог стать хоть немного злее, хитрее и изворотливее, да и в принципе считал, что если не вмешиваться в ход событий, то рано или поздно всё как-нибудь само собой образуется.       Хитрых стратегий Хамуры хватило лишь на то, чтобы даром отдать руководителю своей лаборатории научную работу, над которой ему пришлось корпеть пару лет, влюбиться и посвататься к руководительской же дочери, у которой были совершенно другие планы насчет него и их брака, и спокойно верить, что жизнь после этого наладится навсегда. Синдзё так и не определился, считал ли его надежды наивностью или идиотизмом.       При этом ему припоминались поблескивающие в раковине осколки пробирок, в которых Хамура варил себе кофе на обеденных перерывах.       Однажды, когда они беседовали в подсобке кабинета биологии, Хамура усмехнулся со сдержанным вздохом и сказал, что Синдзё очень уж много на себя берет — и в своих обязанностях как учителя, и в целом по жизни, — и Синдзё сразу же подумал, что Хамура-то как раз на себя берет слишком мало, ведь сами собой образовались только они сами, прижимающиеся разгоряченными телами друг к другу на одном футоне — далеко не самой трезвой ночью, незадолго после того, как Хамура заставил себя разорвать помолвку.       Вроде бы, они тогда и договорились увидеться потому, что Хамуре хотелось услышать любой совет, пусть даже самый грубый: он тонул в сомнениях и во вмиг испарившихся светлых перспективах и определенностях, как в трясине, и пытался хоть за что-нибудь зацепиться. Ну, а Синдзё он с самого начала слишком сильно нравился. Еще с церемонии в честь начала триместра, когда он вскочил со стула, чуть запутавшись в ногах, вышел на трибуну и мягко представился ученицам излишне вежливыми фигурами речи.       Хамура убито посмеивался, непослушными пальцами пытался расстегнуть воротник клетчатой рубашки Синдзё, бормотал, что доверяет его решениям гораздо больше, чем своим, и так тряс при этом головой, что челка совсем сбилась и постоянно колола ему глаза. Он жмурился, а Синдзё ее убирал — снова и снова.       На рассвете Хамура, измятый и небритый, облизывал губы, извинялся — неясно, перед кем именно — и говорил примерно то же самое: что верит Синдзё, что благодарен за помощь и поддержку, что он был зол, не в себе, что сам во всём виноват, что если Синдзё не захочет с ним впоследствии находиться рядом, то он понимает, он как-нибудь искупит ошибку и больше ни слова об этом не вымолвит. В свою очередь, Синдзё ему не рассказал, что не сделал первый шаг еще месяц назад лишь из-за того, что открыто мечтать о человеке, который жил в самом разгаре свадебных хлопот, даже для него было слишком уж безрассудно — он перебил Хамуру, ответил, что ничего страшного тут нет, раз уж у них одновременно желания совпали, потом накормил завтраком, который состоял из остатков ужина, помог завязать галстук и отправил домой на такси, чтобы хоть переоделся перед школой.       Пока они дожидались машину, на верхних этажах одна за другой просыпались квартиры: люди выходили на балконы, открывали чуть дребезжащие окна, включали телевизоры и готовили завтраки; Синдзё курил, набросив куртку на плечи, а Хамура обхватил пальцами его ладонь и чуть сжал, когда убедился, что сопротивления не встретит.       Призрачное ощущение чужой руки на своей не оставляло Синдзё до конца дня.       Ранним же утром двадцать пятого марта, нервно дожидаясь начала посадки на поезд до Ниигаты, Хамура повторил часть про доверие в третий раз — уже с тяжелой ношей ответственности за переломанную судьбу Ниномии, — и предназначенные для этого слова были единственными, что звучали уверенно.       Он позвонил из ближайшей телефонной кабинки, сказал, что уезжает часа через два, и Синдзё примчался так быстро, насколько вообще смог — умылся наспех, натянул на себя одежду, какая первая под руку попалась, и рванул на улицу, благо вокзал находился не очень далеко.       Хамура наворачивал круги по залу ожидания, кутался в длинное пальто, как при морозе, и постоянно одергивал воротник своего серо-голубого свитера. Под холодным светом люминесцентных ламп сальные, непричесанные волосы спадали черными тусклыми паклями Хамуре на лоб, и Синдзё хотелось только одного — притянуть Хамуру к себе и так, в обнимку, отвести домой.       А потом Хамуру отрезало — от вокзала, от всего Токио, от Синдзё — железной дверью с небольшим окошком: на его улыбающемся вдаль лице, посеревшем от недосыпа, сквозь толстое стекло отражались зеленоватые блики с потолка. Через несколько секунд поезд тронулся, а Синдзё, рвано дыша, всматривался в затуманенную точку удаляющегося вагона, даже когда тот окончательно исчез из виду.       После отъезда Хамуры всё замерло. Синдзё ждал какой-нибудь весточки — скорее всего, до сих пор ждал, — хоть бы то была просьба одолжить денег на первое время. Если бы Синдзё получил такую телеграмму, или письмо, или короткий звонок по межгороду, то сделал бы всё, о чем Хамура попросил, и добавил бы втрое сверх того, но при том, еще когда бежал, не веря своим глазам, за поездом до конца платформы, знал, что именно для этого не было нужды — ни теперь, ни когда-либо прежде.       При тонком различии так бывает.       — Но Хамура-сенсей ведь собирался весной уходить из школы? — наконец откликнулась Айдзава. — Сейчас-то он, наверное, слишком занят.       Синдзё, опомнившись, потянулся вперед и стряхнул пепел с сигареты:       — Да, он вернулся в университет, как и хотел. Должно быть, диссертацию дописывает, — он улыбнулся сыну. — Не переживай. Я вот думаю, он скоро напишет целую книгу, и мы ее сможем купить в магазине. Недаром же у него так интересно получалось рассказывать тебе истории.       — А он сам не придет больше?       С другой стороны котацу донесся легкий шорох, и прежде чем Синдзё успел сочинить что-нибудь еще, Айдзава поднялась на ноги и справилась с проблемой сама:       — Почему ты так решил? Он вас точно навестит, когда будет посвободнее. Ну, и если не забудет: помнишь, какой он бывает рассеянный? — ее руки собирали грязные тарелки и стаканы со сноровкой, в которой читались долгие и не самые приятные часы подработки в домашнем баре. — Он ведь тоже усердно трудится, как и твой папа. Разве стоит его отвлекать?       — Жалко, — вздохнул Такахиро. — Я бы хотел послушать его еще хоть разочек. Хорошо, что ты сейчас с нами, сестренка…       — А может, чем вздыхать, мне поможешь? — весело усмехнулась она. — Хамура-сенсей может чуть-чуть подождать, а вот грязная посуда сама из раковины не испарится!       Синдзё потушил сигарету, отложил газету и развернулся на подушке, чтобы выйти из-за стола:       — Правильно, время позднее, а у нас бардак, — он обернулся к сыну. — Тебе уже спать пора: еще немного, и будешь прямо за столом носом клевать. Быстрее закончим — и на отдых.       В самом деле чуть сонно кивнув, Такахиро ухватился за костыли и проворно добрался до кухоньки.       С помощью Айдзавы наводить порядок пришлось недолго: обычно, если Синдзё этому удивлялся, она махала рукой и говорила, что в сравнении с тем, как порой бушуют в материнском баре особенно оживленные клиенты, полная раковина грязной посуды, оставшейся после ужина, это сущие пустяки.       Синдзё невольно подмечал манеры Айдзавы, появившиеся из-за того, что ей пришлось взяться за эту работу настолько рано.       Ее образование зависело явно не от школы Хюва, а от комнаты, в которой столы всегда полнились едой и выпивкой, а мужчины в офисных костюмах поджидали, когда им подольют саке, соревновались в сомнительных шуточках на грани с флиртом и допоздна орали в микрофоны под минусовки знакомых хитов.       Когда Айдзава впервые напросилась к Синдзё на ужин — еще вместе с Ниномией, и Хамура тоже там был, — она первым же делом схватила бутылку, аккуратненько опустилась на колени рядом с ним и приклонилась, попытавшись его обслужить, как кокетливая гейша из какого-нибудь сериала. Она сидела так близко и двигалась плавно, выученными движениями, как девочка ее возраста не должна была уметь, и ее острые плечики выдавались из-под ткани форменной матроски.       Синдзё прекрасно знал, что среди педсостава она считалась трудным ребенком: на собраниях не раз намекалось, что если бы ее оценки или поведение хоть как-то ухудшились, то она стала бы первой кандидаткой на исключение. В тот момент он увидел, почему, тут же отобрал бутылку и отогнал Айдзаву от себя, и это противоречие между тем, какой она была на самом деле и какой научилась быть, больше не давало ему покоя.       Скорее всего, она другого и не знала никогда.       Наоко Айдзава была такой маленькой — а ей уже приходилось притворяться, будто все удары отскакивают от нее, совсем не оставляя боли. Это Синдзё было хорошо знакомо самому — он на должности учителя в первой школе и он же, перешедший в Хюва, казались совершенно разными людьми, — но только вот беда скрывалась в том, что в его случае перемены произошли, когда ему уже было за тридцать, а у Айдзавы — лет в пятнадцать, если не раньше.       В Хамуре такого зажившего перелома не чувствовалось: он и в школе, и за ее стенами вел себя одинаково и реагировал на несправедливость растерянно и беспомощно, будто впервые такое наяву видел, и каждый раз как бы спрашивал: ну зачем они это делают? Ведь сам-то он никогда бы так не поступил. Синдзё не очень понимал, почему Хамура такой получился, да у него и не хватило времени узнать. Насколько он смог рассудить по рассказам Хамуры, тот и в лаборатории, наверное, считался хоть и умным, но исключительно удобным человеком, и его исполнительностью и нежеланием ввязываться в конфликты то и дело кто-нибудь пользовался. Даже ученицы школы Хюва сразу это распознали, что уж говорить о его бывшей невесте и лучшем друге.       У Хамуры никак не получалось поменяться. Он был мягкий, рассеянный и отзывчивый, он верил в обещания и до последнего хотел вернуться к научной карьере, хоть и в лаборатории другого университета. Когда на него давили — он отсмеивался; сам же он не давил ни на кого. Видимо, именно поэтому Ниномия к нему и потянулась.       Синдзё, очевидно, тоже, но сравнивать себя с Ниномией в этом смысле он и теперь избегал.       До появления Хамуры он Ниномию среди других не выделял — он после первого увольнения решил вообще ни с кем не возиться больше самого необходимого: ты можешь думать, что у тебя есть авторитет среди учеников, можешь и воображать, будто становишься им старшим другом, но в конечном-то итоге выходит, что для них единственная разница между добреньким тобой и каким-нибудь занудным математиком — это степень очевидной дурости, причем более умным в этой ситуации оказываешься вовсе не ты.       Подход был заведомо провальным: поначалу ученицам было при нем не по себе, а потом боязнь разрослась до молчаливой неприязни, и его слушались только потому, что помнили, как одна девочка из параллели попалась в коридоре с завивкой и макияжем и он схватил ее под локоть, затащил в туалет, к раковинам, протолкнул ее голову под струю воды и заставил всё смыть прямо на перемене.       Девочка визжала как резаная, а Синдзё держал ее за макушку, пока локоны с коричневатым отливом не вымокли насквозь.       Вот с Ниномией проблем почти не возникало — даже если она и нарушала школьные правила, то хотя бы настолько глупо на этом не попадалась, — и относился он к ней, в общем, спокойно. Как учитель физкультуры, он узнавал ее в лицо, знал, как пишется ее фамилия, довольно необычная, примерно представлял ее способности и считал, что она могла бы вступить в любой спортивный клуб, если бы только захотела тренироваться, но ей для того недоставало самодисциплины.       Ниномия в своем классе держалась отстраненно, разговаривала мало и приоткрывалась, похоже, только Айдзаве. У нее были густые длинные волосы, которые она собирала под широкой черной заколкой, округлое личико, на котором читалась либо серьезность, либо настороженность, и оценки, которые обычно колебались где-то на уровне чуть выше среднего, а прошлой осенью — резко устремились к баллам, открывающим перспективу к одним лишь пересдачам.       Этим и ограничивалось всё, что Синдзё знал о Ниномии — до того корпоратива в День святого Валентина, когда Хамура, заглотнув саке для храбрости, заявил, что все слухи были правдой, школу оповестили по верному поводу и все издевки коллег он более чем заслужил: да, он сел вместе с Ниномией на электричку, доехал до крайней станции, до самого моря, и провел с ней ночь в отеле — во всех смыслах. Добавил еще, что всё понимает, но отступаться не собирается: он уволится по собственному желанию и дождется выпускного, потому что Ниномию очень любит и хочет жить как честный человек, не скрываясь.       С каждым коротким, нервным кивком, сопровождавшим слова Хамуры, у Синдзё от ярости невольно сжимались кулаки. Всё произошло быстро. Перед глазами сгустился туман — и в следующую секунду он уже сносил всё на своем пути, стаскивал Хамуру вниз по лестнице, вцепившись тому в воротник, к выходу из бара, и бил, не прицеливаясь, куда придется.       Хамура и не пытался сопротивляться: обвисал у него на руках, падал на влажный асфальт, как кукла, шмыгал носом, утирал кровь рукавом пиджака и смотрел на Синдзё, смаргивая проступившие от боли острые слезы, с таким испугом, будто лишь тогда осознал, что его поступки имеют отчетливые последствия — и эти последствия отражаются на других.       За ними с верхнего этажа сбежали остальные учителя. Кто-то пытался окрикнуть Синдзё, кто-то верещал — еще немного, и хозяева бара вызовут полицию. С полицией Синдзё уже дело имел. Повторять опыт он не хотел, но в тот момент ему было на всё наплевать, кроме обмякшего, отяжелевшего тела под руками. Оттащить его от Хамуры никто не осмеливался. С дороги тянуло холодом. Рядом валялась развороченная куча мусорных мешков и коробок. Он туда Хамуру только что закинул и сам же из нее выволок. Неоново-красный свет от автомата, в котором продавалась газировка, падал Хамуре на лицо, на кровь из разбитой губы. Костяшки начало саднить. Он встряхнул Хамуру напоследок и проорал: «Ты вообще, блять, знаешь, кто ты?! Ты эгоист! Да что это вообще за любовь такая, а?!» — а тот без слов спрашивал: «Кто эгоист? Я — эгоист?..» — и ошарашено цеплялся ему за рукава.       Разочарования сильнее Синдзё не испытывал со дня развода.       Он выпил самую малость, чисто для приличия, но наутро после драки с Хамурой — после его избиения, скорее — голова у него гудела, как при жестком похмелье. Как и во сколько он дошел до квартиры, как открыл дверь, как умудрился упасть за котацу и там же уснуть — детали он предпочел отбросить подальше. Настойчиво возвращалась одна: на полпути к дому повалил крупный мокрый снег, таявший в тот же миг, когда долетал до асфальта, и когда Синдзё пробрался в свою крохотную прихожую и мимоходом взглянул на свое отражение в зеркале, в его волосах тут и там просвечивала седина.       Синдзё боялся, что этот срыв затронул и Такахиро, но тот вел себя как обычно, лишь немного расстроился, что не смог его дождаться. Это успокаивало: иного бы Синдзё себе не простил.       Большую часть выходных он просидел перед телевизором, с горем пополам проготовил завтраки-обеды-ужины для Такахиро и прокурил на балконе весь запас сигарет, отгоняя от себя навязчивые картины того, как Хамура приходил, оставался и уходил — не слишком часто, но и не настолько редко, чтобы это вообще ничего не значило. Синдзё либо провожал его от подъезда, притворяясь, что спускается, только чтобы покурить, либо внимательно смотрел, опираясь о балконную перегородку, как Хамура идет до ближайшего поворота.       С третьего этажа вся дорога была видна как на ладони. Тогда — это стало бесполезно.       О Ниномии он, если честно, вспомнил лишь дважды: в те дни — отстраненно удивившись, что раньше ничего между ней и Хамурой не заметил, и гораздо позже — с горькой усмешкой подумав, что они с ней как бы в одной лодке, хоть и настолько далеки друг от друга. Ну, или что-то вроде того. Стремились они явно к одному и тому же.       Мысли шли странные, неправильные — под стать ситуации, — и составлялись в единственное желание: не пересекаться с Хамурой в принципе.       Но наступил понедельник, и желания и тогда не совпали с возможностями: ни с какой работы Хамура, конечно же, не ушел — уходить-то ему всё равно было некуда, — так что по утрам они встречались у школьных ворот, вместе проводили утреннюю перекличку и проверку формы — и расходились до конца уроков. В учительской Синдзё стал появляться еще меньше.       Это могло бы еще долго тянуться, но на самом деле Хамура подрастерял решимость уже после первой, неофициальной беседы с завучем, катастрофа на корпоративе совсем его подкосила, а когда он был вынужден давать ответ перед вернувшимся из командировки директором, то выглядел и вовсе затравленным, как забитый щенок. Синдзё видел, как он брел по коридору — на ногах будто и держался только из-за этого, что его к этому обязывал официальный костюм, выглаженный до идеала.       Синдзё по утрам сплошь и рядом ловил на себе многозначительные взгляды, но всякий раз, когда казалось, что Хамура вот-вот выговорится, тот стесненно, виновато улыбался в пустоту, проводил рукой по волосам и уходил на уроки, не выбираясь из подсобки кабинета биологии даже на больших переменах. Наверное, обедал одним кофе из пробирок и изводил себя по всем поводам сразу.       И, собственно-то, поделом, пускай бы сидел смирно и разбирался в своих сомнительных любовях без чужой помощи, но тут возникало важное обстоятельство — мерзотное пустое чувство, вновь и вновь подкрадывавшееся, когда Синдзё заваривал себе лапшу со вкусом говядины и давился плававшими в ярко-оранжевой воде горошинами мяса наедине с гулким пространством спортивного зала.       Работа в Хюве становилась совсем безрадостной.       Синдзё издалека наблюдал за происходившим, невольно размышлял, не слишком ли жестко обошелся с Хамурой, и даже понемногу начал придумывать, как бы поаккуратнее извиниться за помятое лицо — однако не за всё, что оно подразумевало.       Чтобы было не так, как раньше, но терпимо. Не плохо. От ожиданий всегда можно отказаться, от желаний — тоже. В них нет ничего конкретного, и они ни к чему не обязывают. А добрых приятелей в его возрасте нужно ценить.       Да и с временного учителя, похоже, не стоило требовать многого.       Он еще некоторое время выжидал, прикидывал, как Хамура отреагирует, но все сомнения развеялись в день, когда Айдзава вдруг упала в обморок посреди урока, сдавая прыжки в высоту. Синдзё вызвал скорую и уехал в больницу вместе с ней, а примерно через час туда же зачем-то прибежал и Хамура, хотя уж его никто об этом не просил.       Хамура был весь мрачный, взъерошенный и переполошенный; он сидел на крайнем стуле у регистратуры, скрестив руки на груди, и подскочил на ноги, как только заметил Синдзё, выходившего из коридора. Смотрел он на него так выразительно и прямо, что все его вопросы с легкостью считывались за три метра. Синдзё только кивнуть и успел — надо было разобраться с тем, чтобы оформить Айдзаву в больнице, потом пришел ее врач и ошарашил результатами осмотра, а после этого приехала и мать Айдзавы, и тогда пришлось утешать ее и извиняться от лица всей школы.       Разговор только предстоял, но в те моменты Синдзё казалось, будто по крайней мере за проблему с Хамурой ему больше не придется переживать.       В итоге специально искать встречи не пришлось — Хамура снова появился сам: выбрал, когда у них совпадали окна в расписании, поднялся на верхнюю площадку спортивного зала, заглянул в уголок за сложенными в высокую стопку матами, где Синдзё обычно обедал, и тихо присел рядом. Он сказал: «Я за всю жизнь такого бардака после себя не оставлял, как за последнее время, Синдзё-сенсей. Сам не думал, что на такое способен. Ты правильно говорил… Я бы тоже себя побил, если бы мог», — и телесный пластырь у него на лице чуть сморщился. Синдзё поднял взгляд и, нахмурившись, ответил: «Не дури, я сам хорош: сразу с кулаками полез. Надо было хоть тебя дослушать», — а потом предложил Хамуре вторую упаковку лапши. Хамура кивнул, хотя быстрорастворимую лапшу не ел принципиально, подтянул рукава и наклонился к чайнику, стоявшему на полу.       Синдзё рассматривал его мягкий профиль, устремленный вперед, его очки в тонкой оправе, которые он носил, когда работал или читал, его шею, к которой примыкал ворот светлой рубашки, застегнутой на все пуговицы. Хамура был бледнее его, слабее, болезненней. Легко простужался, постоянно запинался обо что-нибудь. Синяки с его кожи сходили медленно: после кулаков Синдзё осталось две коричневые кляксы, выглядывавшие из-под пластырей — на носу и на скуле, — и еще ранка на разбитой губе.       Хамура включил чайник, чуть подождал, с пустым выражением разглядывая размашистые иероглифы на упаковке, и в конце концов обернулся к Синдзё, наткнулся на его взгляд и с каким-то облегчением спросил, улыбнувшись уголками губ: «Вид у меня теперь явно не учительский, да?»       Ответы тут же закопошились у Синдзё на языке: ему жуть как захотелось заявить Хамуре, что да, видок у него точно не учительский, только вот по большей части виноваты в этом были совсем не припрятанные синяки. Но это не привело бы ровным счетом ни к чему хорошему. К тому же, Синдзё уже решил показать, что сожалеет, а Хамура предложил приличный повод — ухватиться за который оказалось гораздо нужнее, потому что в конечном счете Синдзё выбрал аккуратно попросить: «Дай мне посмотреть».       Как бы уверенно это ни было сказано, Синдзё заранее готовился к тому, что Хамура отсмеется и откажет, но тот лишь кивнул, извинившись, отставил лапшу, подсел ближе и, чуть вытянув шею, поднял лицо. Глядел он в потолок, нарочито, и поэтому Синдзё стало легче придвинуться самому и прикоснуться к Хамуре: сначала осторожно, кончиками пальцев, потом — свободнее, ладонью. Этой рукой, кое-где отмеченной мелкими ссадинами на костяшках, было так просто сломать Хамуру — и этой же самой рукой было так привычно его успокаивать. Синдзё брел к этому ощущению, как завороженный, и отдаленно подозревал, что опять возвращался к тому, с чего и начинал, будто вообще не зарекался перестать, но в тот же момент втайне радовался, самозабвенно радовался, что Хамуру утешают именно его руки.       Те неторопливые прикосновения, тишина пустующего спортивного зала, их школьная обувь, стоявшая на полу рядом с двумя упаковками лапши, гул закипающего чайника, его мозолистая ладонь у Хамуры на щеке, приникший к ладони Хамура, измученный взгляд Хамуры, направленный прямо на него — всё это сглаживало прошедшие дни, метания, сомнения и зароки, как волны мало-помалу сглаживают тонкую цепочку следов на морском берегу.       Синдзё этого так не хватало.       Прикосновения очень быстро переросли в поглаживания, почти прощупывания: Синдзё обвел пальцами скулы Хамуры, переносицу, щеки, задержался на отчетливом контуре губ, через челюсть опустился к шее, к воротнику, к ключицам под тканью рубашки и кардигана и с усилием остановил себя, крепко сжав Хамуре плечи.       Как-то раз Хамура сказал, что опыт у него был в большей степени теоретический, чем хотелось бы, потому что с привлекательностью ему не повезло: это особое качество для особых людей, а он к таким не относился. Синдзё расхохотался над ним, но в душе — не поверил. Его-то к Хамуре порой так тянуло, что мозги отказывали. Встреться они раньше лет на семь, то он бы затащил Хамуру в первый же темный угол и столько опыта бы ему подарил, чтобы на всю жизнь было вдоволь. Может, и к лучшему оказалось, что они не познакомились, когда были моложе. Может, оказалось к худшему, что они познакомились вообще.       Это была такая идиотская, горькая мысль. Хамуре, наверное, даже в голову не приходило, что он мог бы из Синдзё веревки вить, если бы только пожелал. Синдзё сам до этого догадался слишком поздно.       Лицо у него точно так перекосило, будто он кого-нибудь убивать собрался. Синдзё не замечал напряжения ровно до того момента, как Хамура его окликнул, обеспокоившись — оно резко схлынуло, оставив после себя неприятную стянутость между бровей, будто между ними подвязали тугую проволоку.       Хамура дотронулся до него там, не дождавшись прямого ответа: одной рукой мягко взял его за рукав спортивной кофты, за запястье, а другой — провел по хмурым складкам на лбу. Вот тогда Синдзё и выдал: «Я влип по уши, Хамура. Еще хуже влип, чем ты», — и его намеренно глухой, низкий голос можно было бы и не расслышать сквозь гул чайника, но вместо этого Хамура сосредоточился, посерьезнел, виновато поджал губы, снял и отложил подальше очки и поцеловал его, подавшись вперед и чуть привстав на колени.       Он целовал Синдзё вежливо, чуть неуклюже, но настойчиво; придерживал его лицо во вспотевших ладонях и, переминаясь, придвигался к нему, будто хотел его — или, по крайней мере, пытался хотеть, — но не знал, как еще предложить. А Синдзё ему ответил.       Естественно, Синдзё ему ответил — вцепился в него, как утопающий за соломинку, да еще и простонал ему в рот, будто только о том и мечтал, чтобы Хамура вжимал его в упругую поверхность спортивного мата прямо посреди обеденной перемены. Он бы ответил Хамуре, даже если бы тот старался далеко не так сильно, и даже если бы он сам рассуждал абсолютно здраво, и даже если бы от этого еще больше разило расплатой за долги — чем оно, должно быть, Хамуре и представлялось.       Синдзё тут же сгреб Хамуру за талию, одной рукой подался выше, к лопаткам, смял в кулаке вязаную ткань и привлек его к себе. Хамура шумно выдохнул и не удержался: ему и без того было неудобно долго так стоять — согнувшись в пояснице, как бы повиснув, — и он надавил Синдзё на плечи, толкая назад. Они недолго падали: Синдзё наткнулся спиной на стопку матов, а Хамура очутился почти что сверху на нем — улегся между бедер, опершись ладонями в пол, чтобы не свалиться всем весом, и пыхтел Синдзё куда-то в подбородок.       Тяжелый, теплый и напряженный, Хамура слишком хорошо там уместился. Как влитой. Он медлил, выжидал, а Синдзё резко кольнуло желанием обхватить его ногами, и прижаться, и шептать какой-нибудь страстный бред, и вгибаться в него при каждом его движении. Ему впервые захотелось оказаться под кем-то именно так — ощущалось странновато, но гораздо страннее было то, что Синдзё это даже не удивляло. Хамура приподнял голову, всмотрелся в него, раскрасневшийся, и невольно облизнулся, и Синдзё никак не мог отвести взгляд вот от той разнесчастной ранки у него на губе — шершавой и, как оказалось, с еле заметным солоноватым привкусом.       Тогда Хамура хрипловато спросил: «Можно мне… Можно еще?» — и в его голосе послышался такой голод, что Синдзё мог бы на одно воспоминание об этом дрочить еще годик одинокой жизни. Говорил ли он таким же голосом и с Ниномией той ночью в отеле на берегу моря? Это был один и тот же человек? Поражало, что Хамура вообще слова в предложения составлял — да еще и так, будто прямое доказательство того, что Синдзё чувствовал абсолютно то же самое, не упиралось Хамуре в низ живота.       «Иди уже сюда», — пробормотал Синдзё, и Хамура подтянулся выше, мелко и мокро обцеловывая ему рот. Так увлекся, что не заметил, как сам начал потираться пахом о Синдзё, — а Синдзё был только рад, подхватил Хамуру под ягодицы, заставляя того удивленно, обрывисто простонать и осесть ему на ладони. А потом Хамура потянулся к молнии у него на кофте и забрался пальцами под майку, и всё очень быстро разрослось во что-то дикое, свирепое; они терзали друг другу лица и тела, позабыв и о времени, и о том, где находятся, и о том, что между ними раньше было, — а голоду по-прежнему не виднелось ни конца ни края. Синдзё этому отдавался с такой же яростью, с какой вечно размахивал кулаками в самые неподходящие моменты, и если бы он мог, то облапал и вылизал бы Хамуру везде, до куда бы только дотянулся. Хамура не отставал: повалился на него, сжимал, наседал сверху, будто наконец дорвался до того, что упускал многие годы.       Синдзё уже справился с дебильными пуговицами у Хамуры на кардигане, которые никак не протискивались в прорези, когда Хамура немного отступил, просунул между их телами руку и стал поглаживать его член через ткань штанов, и Синдзё чуть ли не заскулил ему в кадык — резкий звук, который тут же вернулся легким, но оглушительным эхом.       Вот это Синдзё ошеломило. В ту секунду он слышал и свои с Хамурой выдохи и стоны в пустом зале, и девичьи разговоры и смешки, доносившиеся со двора. У него в голове с кристальной ясностью пронеслась мысль: как будет хуже — если школа продолжит обсуждать слушки о том, что Хамура переспал с ученицей? или если кто-нибудь войдет и увидит, как один учитель вдруг решил переспать с другим средь бела дня? Можно было бы расхохотаться, если бы это не с ними происходило. Хамура только-только чудом избежал увольнения по одному поводу, так снова рисковал быть уволенным по другому. А самого Синдзё, с его-то историей, не только выгнали бы, но и преподавательской лицензии бы лишили.       Они с Хамурой друг друга стоили. Идиоты.       Синдзё полулежал под Хамурой, запустив руки под пояс его брюк, ощущал его возбужденный член у своего бедра и четко осознавал, что ситуация моментально покатится к чертям собачьим, ведь в жизни Синдзё по-другому не бывало еще с тех пор, как он развелся — или даже раньше, просто он внимания не обращал. Осознанию противостоял распаленный Хамура, готовый на что угодно, и всё, что Синдзё хотел с ним сделать, чтобы удержать рядом.       Расставлять приоритеты он и раньше умел из рук вон плохо, а теперь, видно, разучился совсем, потому что одного лишь лихорадочного «Синдзё-сенсей…» от Хамуры хватило, чтобы у него мурашки по затылку разрядом пробежали и он притянул Хамуру к себе за затылок, окончательно разлохматив уложенную воском прическу, и выпалил ему в ухо: «Хамура, перемена заканчивается. Хочешь что-то делать — надо быстро и тихо. Слышишь?»       Хамура услышал. Он замер, как-то подобрался и после пары секунд молчания глухо угукнул. Синдзё решил, что он испугался — досадно, неприятно, но вроде как правильно, — но тут же почувствовал, как мягкие губы прижимаются ему к шее: влажными поцелуями, сверху вниз. После этого Хамура сказал: «Я слышу, я понял. Помоги мне», — и развязал узелок у него на поясе.       Синдзё приподнял бедра, заворочался и помог ему спустить с себя штаны с бельем. Хамура сразу устремился к нему, полностью одетый, и Синдзё это показалось нечестным. Будто Хамура его обслуживал — будто для себя ему от Синдзё ничего не нужно было. Снова — будто Хамура возвращал долги. Синдзё это выбешивало.       «Погоди, — он остановил его и похлопал по мату рядом с собой, — приляг сюда». Хамура недоуменно взглянул на него, но возражать не стал: уместился сбоку, завозился с ремнем, когда Синдзё привстал и расстегнул ему ширинку. Вскоре они оба выглядели чертовски глупо — потные, растрепанные и со спущенными до голеней штанами. На такие мелочи Синдзё уже было начхать: он смотрел на стояк Хамуры, на свой, и жутко хотел прикоснуться, и надеялся, что Хамура всерьез хотел того же самого, что его точно так же возбуждала их близость, что Хамура задумывался об этом — не всегда, по-своему, но об этом.       Он обернулся к Хамуре, и тогда Хамура обернулся тоже. Синдзё попросил его чуть поднять ногу, придвинулся и просунул ему между бедер колено. Хамура помедлил, посмотрел на него, потом — ниже, и коротко, икотой рассмеялся. Его хотелось ухватить за ягодицу, насадить на себя, разводя ноги пошире, и притянуть вплотную. Своим желаниям Синдзё последовал.       Времени оставалось всего ничего — это подхлестывало еще сильнее. Синдзё обхватил их члены ладонью, обвел мозолистым пальцем головки и стал надрачивать твердыми, резковатыми движениями. Особенно стараться не приходилось — они и без того долго были на взводе. Хамура тут же замычал и вцепился ему в майку, не зная, куда деться. Такой чувствительный. В какой-то момент Хамура резко вдохнул, будто до того не дышал вообще, и придавлено выругался. У Синдзё в голове молнией промелькнуло: раз довелось услышать, как Хамура ругается перед тем, как кончить, то всё это было не зря. Всё это стоило риска.       В запыхавшемся, жадном сплетении их тел не было совершенно ничего красивого, насколько понимал Синдзё. Совершенно ничего — ровно до тех пор, пока он не увидел выражение лица Хамуры в последние секунды. Хамура был красивый — без штанов, сжимавший неспортивными бедрами его колено, с членом у Синдзё в ладони, с его высоковатыми вздохами-всхлипами, с испорченной прической, опавшей вправо, вспухшими губами и абсолютным блаженством в наконец-то расслабленных чертах.       Хамура кончил первый. Синдзё — немного позже, влюбленный в безмятежное лицо напротив. Тело лениво, приятно отяжелело. Несколько минут они лежали так, в полуобъятии, еле переводя дыхание, и Синдзё думалось, что он давно уже не чувствовал себя таким счастливым. Что для этого понадобилось настолько мало — до смеха мало.       Спокойствие слишком рано оборвалось — Хамура закопошился, отстранился и грустно заметил, что они всё здесь перепачкали. Синдзё как-то сразу ощутил вязковатую липкость у себя на руке и с неохотой проронил, что ничего страшного, надо будет просто найти тряпку или салфетки. Еще было бы неплохо умыться и более-менее привести себя в порядок. Хамура помолчал, нахмурившись, аккуратно выпутался, а потом — стащил с себя кардиган и принялся собирать тканью белесое пятно спермы с прорезиненной поверхности мата. У него получалось плохо — только грязь размазывал.       Синдзё не сразу сообразил, что вообще произошло, но как только до него дошло, то он подскочил как ужаленный, вытаращив глаза: «Ты что творишь?! Да стой ты!.. А ходить сейчас в чем будешь?» — а Хамура ничего не ответил: взял его липкую руку и протер полой кардигана, поджав губы.       У Синдзё кровь в жилах закипела.       Он вырвал руку, одним рывком натянул штаны, отобрал у Хамуры несчастный кардиган и пулей помчался по лестнице на первый этаж, а оттуда — на задний двор: неподалеку у входа в зал были пристроены две мойки, в которых он после занятий стирал спортивную форму и кэндоги. Полуденный зимний свет чуть слепил глаза; было ветрено, и под расстегнутую кофту Синдзё цепкими когтями пробиралась стужа. На другой стороне двора порой проносились девочки, возвращавшиеся с обеда к себе в классы. Синдзё открыл кран — темно-синяя ткань почернела под холодной водой.       Когда Хамура, уже в относительно приличном виде, несмело подошел к нему, Синдзё уже успел почти всё смыть — Хамуре пришлось бы просушить кардиган до конца дня где-нибудь в подсобке, но пятен, по крайней мере, не должно было остаться. Руки Синдзё покраснели и онемели от холода и стирки, но это было совсем не важно. Гораздо больше его беспокоило другое.       Хамура присел рядом на колени, а Синдзё расправил ткань, осмотрел и ощупал в последний раз, и со вздохом спросил, обернувшись: «И кому ты этим лучше сделал, скажи?»       Тогда Хамура осторожно прислонился лбом к плечу Синдзё, сжал пальцами его локоть и опять попросил прощения, и в ту минуту Синдзё с непривычным бессилием подумал: ведь, наверное, так будет всегда. Хамура всегда будет лезть из кожи вон, зачем-то вытирать грязь последней рубашкой и слишком усердно извиняться, а Синдзё — будет мчаться сломя голову и отстирывать после него — ради него — пятна в холодной воде.       По большему счету, так и случилось, и это от последовавших решений Синдзё мало зависело, ведь самое важное из них — оставаться неподалеку от Хамуры — определяло всё остальное. Как любовник ли оставаться или как друг — безразлично. Это было естественно — так сочетались их характеры.       С Хамурой он своими размышлениями не делился, но с горечью обнаружил, что тот ненароком очутился в такой же ситуации: пару-тройку недель спустя, когда они разговорились у Хамуры дома за бутылкой виски, в квартире несколько раз зазвонил телефон, и Хамура не ответил — объяснил, что это Ниномия дозванивается по вечерам и молчит в трубку. Он сказал, что готов выслушать всё, что бы ее ни тревожило, и помочь — но только как учитель.       Синдзё его понял, но вслух — возразил, потому что такое отношение абсолютно ничего не меняло, а Хамура напряженно поразглядывал свой стакан, отстраненно улыбаясь, и перевел тему.       Когда не получилось донести самое важное ни кулаком по носу, ни движениями руки на члене, оставалось только вечно переводить тему.       — Что вам эта тарелка-то сделала, Синдзё-сенсей? — вдруг насмешливо окликнула его Айдзава. — Вы в ней скоро дырку протрете. Давайте уж лучше я закончу.       Он вздрогнул, будто думал слишком громко, и Айдзава подошла к нему вплотную и тихонько вытолкала из-за раковины.       — А? И к чему это было? — проворчал он, вытирая руки. — Я же не настолько бесполезный!       Айдзава погрозила ему запененной губкой, рассмешив Такахиро:       — Да-да-да, а теперь идите мечтать в другом месте!       Чем дольше Айдзава здесь гостила, тем смелее себя вела — по-хозяйски. В квартире Синдзё она обосновалась плотно, и Синдзё, по правде говоря, тому радовался. Привязался к ней, как к дочке. Учитывая то, что с ней в прошлом году сотворил Фудзимура, чудом было то, что Айдзава не пустилась во все тяжкие — и непонятнее всего, на самом деле, было ее неутомимое желание коротать вечера с ним и Такахиро.       Айдзава расцветала, буквально у него на глазах превращалась из потерянной бледной девочки с избитым лицом в уверенную в себе девушку, знавшую, что хочет, и готовую трудиться ради этого.       Она была гораздо сильнее, чем представлялась со стороны.       Когда они втроем разобрались с домашними делами, Такахиро обнялся с Айдзавой на прощание, и Синдзё уложил его спать, расстелив рядом футон и для себя. Под большим белым одеялом мальчик казался еще меньше и хрупче, чем с громоздкими костылями под мышками — одни глаза поблескивали с подушки. Синдзё пожелал ему спокойной ночи и тихо вышел из комнаты, плотно задвинув за собой дверь. В прихожей Айдзава надевала пальто и неспешно обувалась.       — Вот мне и не нужно больше силком гнать тебя домой, — вполголоса сказал Синдзё. — Подросла ты, Айдзава. Время летит…       Она встала на каблуки, довольно улыбнулась и накинула сумку на плечо:       — Не хотите проветриться? Можете проводить меня до остановки.       Синдзё задумчиво оглянулся на балкон, посмотрел на столешницу котацу, на пепельницу с окурками. Так странно. Чувства чувствами, любовь любовью, но факты заключались в том, что они с Хамурой целовались у этого дурацкого котацу столько раз, что иногда в тишине ночей Синдзё мерещилось, будто Хамура до сих пор здесь — топчется у него за спиной и хочет позвать шепотом, — чтобы убедиться, стоит лишь обернуться.       Со временем такое случалось всё реже.       — Можно. Заодно добегу до магазина — сигареты заканчиваются, — кивнул он и снял с вешалки куртку.       Студеный ветер проскользнул им по щекам сразу, как только крыльцо подъезда осталось позади: вечер выдался прохладный, хоть и ясный. Расчерченный белой краской асфальт и припаркованные на ночь автомобили рыжели под рассеянным светом фонарей. Остановка, куда заходил нужный автобус, находилась не очень далеко, Айдзава будто бы никуда не торопилась, а Синдзё подстраивался под ее шаги, сунув руки в карманы.       Они молчали, и это была тревожная тишина, до краев забитая словами: Айдзава явно порывалась что-то спросить, но откладывала, выбирала момент. Было похоже на то, как Синдзё провожал ее в прошлом феврале от больницы до остановки после того, как оплатил ей аборт: он еще долго сомневался, стоило ли вообще тяготить ее вопросами, и собрался с духом почти в самую последнюю секунду. Тогда ясности хотел он, а теперь — Айдзава.       — Скажите, вы злитесь на Хамуру-сенсея? — всё-таки раздался аккуратный вопрос. — Вы так странно задумались, когда Такахиро-кун о нем вспомнил.       — Нет, — Синдзё хмуро смотрел вдаль, в конец улицы, поверчивая в пальцах полупустую пачку сигарет и ощупывая большим пальцем примятые уголки. — Я по-настоящему на него разозлился, только когда он мне признался, что спал с Ниномией. А после этого и смысла-то… — он прервал себя на полуслове. — Прости, что напоминаю.       — Не надо, это ничего, — Айдзава покачала головой и задумалась. — А я долго злилась на Маю. Ну, и на себя тоже. Часто даже не различала, на кого злилась сильнее. На выпускной церемонии без нее было так одиноко, я будто никого больше там не знала. Хамура-сенсей тоже не пришел, но из наших никто не заметил: на сцене среди учителей пустых мест не было.       — Он уехал тем же утром. Я его провожал. Он обещал написать, если ему что-нибудь понадобится в Ниигате — не хотел обременять семью еще больше, — Синдзё тяжело вздохнул. — Или это уже я так понял, будто он обещал? Не помню.       Они добрались до того поворота, за которым из окна квартиры Синдзё больше ничего нельзя было разглядеть, и свернули на тротуар. Айдзава сказала:       — Вы так заботились о нем. Вы очень добрый человек, сенсей.       — Если бы я был добрый, я бы помог ему раньше.       Айдзава внимательно оглянулась на него, закусила губу и на несколько шагов замолчала.       — Знаете, Синдзё-сенсей, я помню, как мы с Маю гуляли и она сказала мне, что я — единственная подруга, которая у нее была, а я даже ничего умного ответить не смогла. Наверное, она ждала чего-нибудь другого. Даже не знаю… — она запиналась, тщательно подбирая слова. — Я видела ее в последний раз, когда вы отправили ее ко мне. Она посидела в моей комнате с полчаса, а потом сорвалась и сбежала. К Хамуре-сенсею, наверное. Вы тогда смотрели новости?       Новости Синдзё и смотрел, и читал — номер газеты со скупой заметкой и черно-белым снимком до сих пор хранился в тумбочке.       Хамура так и не доехал до родного поселка: его тело сняли с вагона на конечной остановке синкансэна. Говорили, что он прикрылся пальто, как одеялом, и на его лице было такое умиротворенное выражение, будто у него всё-таки получилось сбежать от всего, уснуть и увидеть счастливый сон. Синдзё в это не верил — люди красиво не умирают. Но, опять-таки, это же был Хамура — может, и здесь у него всё обернулось не как у людей.       Его кремировали и захоронили в семейной могиле на следующей неделе. Синдзё чуть не бросился прямо туда, за несколько префектур, чтобы увидеть хотя бы его прах и попрощаться, но мысль о том, что он не сможет четко объяснить свое появление семье Хамуры, его обездвижила. По сути, они никем друг другу не приходились — никто бы не понял, зачем бывшему коллеге бросать все дела и мчаться на похороны в какой-то поселок, — а мучить родителей и брата Хамуры еще больше он не хотел.       С Ниномией было сложнее: оставшись в одиночестве, она, видимо, решила, что ей больше некуда идти, нечего ждать. Ее долго искали, а в итоге обнаружили у Хамуры в квартире — когда пришли опечатывать. Она лежала в ванной, маленькая и распухшая, и у нее к пальцу была привязана толстая красная нитка, второй конец которой обрывался в пустоту. Судя по тому, чем Хамура с ним поделился, когда однажды остался ночевать, девочка за свои годы страдала больше, чем кто-либо другой. Смерть для нее, наверное, была избавлением.       Рядом с квартирой Хамуры Синдзё был. Стоял, рассматривал дом с другой стороны дороги, подходил к лестнице, ведущей к входу, и думал. Внутрь бы его не впустили, да он и не был уверен, что смог бы с собой совладать.       Синдзё вспоминал, как практически с самого начала выяснилось, что они с Хамурой жили довольно близко: можно было спокойно дойти пешком за полчаса, не садясь на электричку. Хамура как-то обмолвился, что родители каждый месяц отправляют ему целые коробки овощей из Ниигаты, а готовить у него, как назло, никогда не получалось, и Синдзё предложил объединиться — не пропадать же еде. Два-три раза в неделю они точно ужинали вместе: собирались, забредали в чью-нибудь квартиру, готовили, устраивались у котацу или у Хамуры за столом на подушках, болтали, слишком мало ели и слишком много пили.       Хамура с каждым стаканом будто потихоньку переводил дыхание, расправлял плечи, оживал и раскрывался. Когда у него было легко на сердце, в нем проблескивало какое-то простодушное ребячество: не так сильно, чтобы это раздражало, но достаточно, чтобы его поведение преображалось, радуя глаз. Он отшучивался, открыто смеялся, с задором подливал Синдзё пива, рассказывал, не очень ловко размахивая руками, допустим, о монографии, от которой в последнее время не мог оторваться, а потом незаметно переходил на темы, по которым мог бы написать кандидатскую, раз уж с прошлой по некоторым причинам не вышло, и был настолько увлечен тем, о чем говорил, что светился гораздо ярче горемычных, слабеньких лампочек на потолке гостиной.       Синдзё думал об этом, и только в те моменты, гоняя разрозненные воспоминания по кругу, глядя на железные перила и стену дома, освещаемую белесым светом фонаря, он по-настоящему ощутил, что в его жизни закончился некий важный этап. Что больше такого не повторится. Что это продлилось слишком мало.       — Хамура сказал, что у него смелости не хватит умереть, — голос Синдзё звучал резко и глухо, как монотонные удары по лицу. — Хватило всё-таки.       — Сенсей… Вы не отвечали за него, — возразила Айдзава. — Он бы всё равно что-нибудь сделал, даже если бы ничего вам не сказал. Разве вы могли что-то сделать?       Сложный вопрос. Наверное, не мог — и не мог себя за это простить.       Надо было с первого раза по-человечески обсудить, что с ними происходило. Надо было о многом ему признаться, но Синдзё вечно казалось, будто оно того не стоило, будто это может подождать. С Хамурой нужно было обращаться гораздо аккуратнее и нежнее, чем у Синдзё получалось. Такой вот Хамура был человек. Синдзё должен был понимать.       — Не пустил бы его на тот поезд. И посадили бы его — ладно. Я бы всё равно не пустил, — говорить стало очень трудно. — Я больше всего об этом жалею.       Айдзава задумалась, нахмурившись, а потом потянулась и взяла его за рукав:       — Я бы тоже не отпустила Маю, если бы знала.       Синдзё посмотрел на нее и промолчал.       В прошлом году, кое-как очнувшись после бешеного круговорота новостей, Синдзё остановился посреди комнаты — помнится, это случилось ранним утром: он собрался на работу, перекинул через плечо сумку-почтальонку, напоследок обвел квартиру взглядом — и осознал, что Хамура, по сути, практически ничего вещественного после себя не оставил.       Сфотографироваться с коллективом школы после окончания учебного года он не успел, а даже если бы и успел, то снимок никак не попал бы в руки Синдзё — уволиться ему пришлось гораздо раньше. На отпечатанный на газетной бумаге портрет Хамуры в лабораторном халате Синдзё спокойно смотреть еще не мог.       Где-то пылилась книга — про генетику, вроде, — которую Хамура так заразительно расхваливал первое время, что заинтересовался даже Синдзё, человек бесконечно далекий от последних достижений научной мысли. Он взял ее почитать, честно продрался сквозь предисловие и первые главы, разгадывая карандашные пометки, пестревшие на полях, а потом позабыл и забросил; книгу, впрочем, так и не вернул.       Еще в шкафу лежал серый шарф, который был на Хамуре, когда тот прибежал к Синдзё, трясущийся от шока, с окровавленными руками и бледной Ниномией, крепко сжимавшей полу его пальто. Хамура растерянно спрашивал, как ему быть, он же человека убил, и Синдзё так же растерянно отвечал, что отец Ниномии сам предоставил ему алиби — поджег свою комнату и покончил с собой. Нож под ребрами был делом второстепенным. От Хамуры требовалось только затаиться и вести себя как ни в чем не бывало. Через час Синдзё отправил его домой, а Ниномию — к Айдзаве, и Хамура ушел, а шарф так и остался лежать, нечаянно задвинутый под котацу.       К тому моменту, как Синдзё его нашел, шарф уже было некому возвращать, и пришлось убрать его на полку шкафа. Там он, обычный, старый, начавший покрываться катышками, потихоньку перемешался с остальной одеждой. Иногда Синдзё его надевал, а вспоминал, что он принадлежал Хамуре, только когда убирал его на место, возвращаясь с улицы.       Говорят, что носить чужое не к добру, но с тех пор ничего однозначно плохого так и не произошло — ровно как и ничего однозначно хорошего.       Что могло случиться, уже случилось. Прошел год, и смысла дожидаться чего-то еще больше не было.       Вскоре перед ними с Айдзавой возникла пустующая остановка. Автобусы ходили не очень часто, и люди больше предпочитали метро. На серо-зеленом информационном щите белели таблицы с расписанием: Айдзава подошла к ним, сверилась с часами на запястье и сказала, что успевает на автобус, который будет здесь минут через пять-шесть.       Она стояла, скрестив руки на груди. Ветер совсем разметал ее волосы, и она то и дело убирала за уши прядки, прилипавшие к щекам. От ее вида у Синдзё сердце сжималось, и он уже сотню раз успел пожалеть о том, что начал рассуждать о тех событиях. Ему вспоминались свои катастрофы, а Айдзаве — свои, и напоминать ей о них было несправедливо с его стороны. Он подошел к ней и осторожно опустил руку ей на плечо:       — Ты извини меня, Айдзава. Не надо было мне об этом…       Айдзава резко обернулась к нему, возмущенно нахмурившись, сделала вдох, как бы собираясь возразить, но закусила губу, опустила взгляд и уткнулась ему в грудь.       — Вы обо всех заботитесь, Синдзё-сенсей! И о Такахиро-куне, и о Хамуре-сенсее, и обо мне! — приглушенно воскликнула она. — Вы такой добрый, что я… Я не знаю!..       Синдзё ничего не оставалось, кроме как приобнять ее, прикрывая телом от порывов ветра.       Где-то там, еще в самом начале, после разрыва с невестой, Хамура тоже такое ему говорил. Что-то про заботу.       Они собрались после работы в их обычной идзакае, что находилась минут за двадцать ходьбы от дома Синдзё, и здорово набрались. Начали с пива, закончили на саке — вечная схема. Хамура болтал без умолку — ему о многом нужно было выговориться. Синдзё только подбадривал его вопросами в нужные моменты.       Когда они выбрались из духоты идзакаи, на улице совсем стемнело, а Хамура веселился как мог. В этом было нечто отчаянное. Лучше бы он плакал. Синдзё подумал, что будет неразумно отправлять его в обратный путь в одиночестве, обхватил его и потащил за собой, и по дороге, растянувшейся по крайней мере раза в два, Хамура вещал про то, как жил в деревне, как работал, как старался, как уехал оттуда, как снова старался обосноваться в Токио и как теперь пропало всё! Абсолютно всё! Все старания прахом!       Синдзё отсмеивался и пытался его угомонить, но, несмотря на его старания, биографию Хамуры после этого знал, наверное, весь квартал.       Рядом с домом Синдзё, у самого подъезда, Хамура объявил, что теперь ему нет никакой разницы, что дальше делать, улегся на верхнюю ступеньку перед входом и добавил, что недавно случилось как-то так же, только вот он споткнулся и свалился на велосипеды. Перед этим даже не пил. Обхохочешься. Синдзё нахмурился, присел рядом, чуть ниже, и закурил.       Хамура на некоторое время затих, разглядывая ночное небо, а потом потянул Синдзё за рукав, обращая на себя внимание, и горько усмехнулся: «У меня ведь годы образования за спиной, Синдзё-сенсей. Я этому всё отдавал… Меня называли многообещающим ученым до нынешнего месяца, представляешь? Я такой образованный, но такой глупый… Такой идиот. На самом-то деле, я ничем не отличаюсь от того мальчишки, который только-только сбежал из Ниигаты куда глаза глядят».       Тогда Синдзё и решил его поцеловать. Выслушал с сочувствием, тяжело осевшим в груди, потушил сигарету об асфальт, неудобно вывернулся, склонился к Хамуре и вжался ему в губы. После саке это показалось замечательной идеей. А после этого Хамура не отпустил его — удержал за шею и спросил: «Ты обо мне заботишься так, Синдзё-сенсей? Кто из нас еще добрый?.. Давай сделаем, как ты хочешь. Я тебе сейчас больше доверяю, чем себе, если честно».       Его академическое, как на портретах в университетских коридорах, лицо тонуло в синеватой неровной тени от растрепанной головы Синдзё.       Айдзава же тонула в складках его куртки и просила:       — Давайте всегда будем жить вместе. Давайте?.. — тонко всхлипывала она. — Я не хочу с вами расставаться! Ни с вами, ни с Такахиро-куном!       — Но мы уже живем вместе, — Синдзё медленно поглаживал ее по спине, совсем узкой под его ладонью, — и у нас всё хорошо. Ты же знаешь, что можешь приходить когда захочешь. Мы с Такахиро всегда тебя ждем.       — Я не про это… — замотала головой Айдзава. — Вы меня опять не поняли.       — Я понимаю, Айдзава, — он всмотрелся вдоль дороги, откуда скоро должен был показаться свет фар. — Это я понимаю.       Она прижалась к нему еще крепче, и Синдзё убаюкивал ее в своих объятиях до тех пор, пока около них, тихо скрипнув тормозами, не остановился автобус.       — Уже пора.       Айдзава выпрямилась, кивнула, и, быстро утерев глаза, поднялась по ступеньке в салон.       Уезжая, Айдзава махала ему через заднее стекло, окруженная тускловатым, мягким светом. Синдзё прощался с ней взглядом: издалека ее очертания расплывались — так же, как со временем начали терять четкость отголоски воспоминаний, которыми Синдзё до сих пор жил.       Он следил за тем, как автобус понемногу скрывается в темноте улиц, и думал, что Хамура ничем не отличался от мальчишки, только что сбежавшего из Ниигаты, а он сам — от мальчишки, точно так же сбежавшего из Осаки. Наверное, они в самом деле были похожи больше, чем предполагали. Просто теперь возможность повзрослеть осталась только у Синдзё.       Жаль, что только у него.       Синдзё глубоко вздохнул, и ночная прохлада чуть обожгла ему нос. Надо было успеть добежать до ближайшего магазина — докупить еды на утро и сигарет, — а потом поскорее вернуться и проверить спавшего в квартире Такахиро. Дорога предстояла знакомая, но не настолько, чтобы шагать по ней в сумраке с абсолютной уверенностью. Синдзё оглянулся напоследок и, поежившись под очередным порывом ветра, отправился в путь.