Фамильяр для чародея?

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Скоро пойдёт дождь. Сонхва это ощущает всем собой. Он слышит, как поднимается ветер, расшатывая верхушки деревьев, чувствует его дыхание, даже здесь, стоя на мягком зелёном мху среди россыпей кроваво-красной брусники. Лягушки из озера неподалёку замолкают все разом, словно кто-то накрыл перевёрнутым ведром, отрезая звуки. Птицы тоже затихают мгновенно, будто не пели только что во все голоса, едва не перекрикивая друг друга.        Слабое ощущение холода поднимает волоски на руках, но пока ветер ещё слаб, не достигает подножия деревьев, давая время закончить начатое. Хоть Сонхва прекрасно видит, как он набирается сил, терзая разноцветную листву. Один из берёзовых листков падает на ладонь, и Сонхва принюхивается к нему, отмечая, что лист уже не пахнет летом. Нет ни намёка на солнечную сладость — лишь тихий намёк на затяжные дожди.        — Что-то грядёт, — сам себе шепчет Сонхва, прислушиваясь к стону израненного острыми иглами елей ветра. Он ярится, свистит люто, набирается мощи так стремительно, что Сонхва едва успевает закончить ритуал и погасить свечи специальным колпачком, ставя точку сам и не давая её поставить за себя.        Гром гремит внезапно и совсем близко. Сонхва спешно собирает вещи, складывая в котомку, следом отправляется и берёзовый листочек, который почему-то хочется оставить себе. Влажные ото мха ноги не сразу влезают в тонкой работы сапоги, и Сонхва в который раз обещает себе купить у тётушки-травницы пару тонкой вязки носков, чтобы было легче обуваться. Нарастает шум ветра, и Сонхва, подхватив сумку, устремляется прочь.        Ноги остывшие, будто деревянные, потому шаги немного корявые, будто первые после долгого лежания. На кончиках пальцев искрит теплом, отгоняя холод. Первые капли прорываются сквозь заслон густых крон, падают ощутимым холодом на плечи, пока Сонхва бежит кратчайшей тропой, известной лишь животным и ему. Он перепрыгивает узловатые корни, ускользает от коварных топей.        Небо распарывает ливнем, когда Сонхва забегает под навес густых крон смолистых сосен. Он заливисто смеётся и смотрит вверх, утопая в шуме дождя и ветра. С ресниц скапывают дождинки, немного смазывая картинку мира. Отдышавшись, он бежит дальше. Вокруг холодная, почти ледяная слякоть, последняя листва, летящая в лицо. Грязь, острый, нестираемый запах прелой листвы, затяжные дожди и беспросветные дни.        Ещё совсем чуть, и слякотная осень медленно уступит место морозной искристой свежести, ярким солнечным дням, которые не в силах подтопить дыхание стужи, потому снег лежит и искрится толстым слоем который день. Сонхва понимает, что не завтра, так послезавтра, скуёт льдом, укроет снежным покрывалом всё вокруг, а пока холодными плетьми стегает по лицу и спине, подгоняя к тёплой печи в доме.        Тихий скулёж раздаётся из зарослей ракитника. Сонхва прислушивается к звукам и к себе, и лишь потом ступает осторожно, утопая в вязких сумерках. Кусты давно отцвели, но Сонхва всё равно ощущает на языке фантомный привкус ушедшего аромата. Звуки слишком жалобные, сердце отзывается на них дрожью. Одно понятно — какому-то животному очень больно, и наверняка из-за расставленных тут и там капканов, за которые Сонхва раскидывает проклятия направо и налево.        Ливень сходит на нет так же внезапно, как и начался, будто не время затяжных осенних дождей, а обычная летняя короткая гроза, напитывающая воздух и землю. То, что видит Сонхва, выводит его из себя. В зарослях, действительно, оказывается лис с застрявшей в капкане лапой. Но не это вызывает в нём желание сотворить максимально злое проклятие, а тот факт, что капкан заговорен максимально. И жертва будет мучиться куда дольше, чем обычно. Сонхва прекрасно понимает охотников, чья цель добыча пропитания. Да и прикладывают они много усилий, чтобы выследить, а потом добить быстро. Эти же недолюди получают удовольствие от страданий и берут только мех, выбрасывая тушки.        — Вот твари, — Сонхва рычит себе под нос, и подходит ближе. Лис дёргается, вскрикивая почти по-человечески. Глаза у лиса мутные, полные боли и ожидания смерти. — Тшшш, я помогу. Потерпи.        Сонхва несколько секунд рассматривает капкан и поджимает губы, поднимая правую руку, с которой срываются огненные искорки, согревающие его в один миг. Лис едва не вцепляется в пальцы, когда Сонхва почти кладёт ладонь на его морду, но лишь прикусывает, а потом отпускает, ощущая облегчение, когда ладонь всё-таки ложится меж ушей, ероша шерсть.        — Я не сделаю больно, поверь. Просто лежи.        Убрав ладонь, Сонхва обеими руками водит над капканом, выискивая слабину в наложенных заклинаниях. Внезапно бросает в жар, и Сонхва скидывает с себя верхнюю одежду, накрывая дрожащее тело лиса — он тут явно не один час, а может, даже с ночи. Сонхва отвлекается от капкана, некоторое время роется в котомке, выискивая хоть что-то, что подойдёт к ситуации, пока лис внимательно следит за каждым его движением, вывалив язык и часто дыша. Ничего лучше, чем напиток из цветов бузины, не находится, этим он и поит лиса, стараясь не пролить мимо. Тот глотает жадно, изредка проходясь огненно-горячим языком по пальцам, и даже немного легче дышит.        Найти изъян в заклинаниях оказывается непросто, тот, кто накладывал слова злые для увечья, а то и смерти, постарался на славу. Во славу тёмным силам, не иначе. Сонхва утирает струящийся со лба пот рукавом расшитой рубахи, хмурится и всё ищет и ищет, пока не находит слабину в месте соединения железных челюстей, оттуда и начинает распутывать заговор, снимая слово за словом будто листья с капусты. Идёт туго, но наматывая новые витки слов на палец, Сонхва зло щурится, обещая сам себе, что некто, поставивший капкан, не просто угодит в него сам, но и больше не поставит ни одного.        Ярости в нём куда больше, чем хочется, она же и мешается, из-за неё процесс идёт медленнее, но Сонхва ничего не может поделать — он любит лес, и ему больно, когда идёт всё не по законам. Лис окончательно падает на бок, и его глаза закатываются, но Сонхва не может оторваться, пока не развяжет мудрёные заклятия. К спине неприятно липнет рубаха, в голове звенит, будто огромная волна гнуса заполонила своды черепа, руки холодные совсем и дрожат, и он едва не валится на спину, когда распутывает последние слова, так сильно его отшвыривает от капкана.        Не давая времени на отдых, Сонхва раскрывает капкан усеянными огоньками руками, вызволяя лапу лиса из ловушки. Спешно подхватывает его на руки, не забыв о котомке, и несётся в сторону дома со всех ног, надеясь успеть. Лис висит, словно мокрая тряпка, и на бегу Сонхва даже не уверен, что дышит, потому что сам давится дыханием и бешеным стуком сердца. Когда выхаживал аиста, так не боялся, как сейчас.        Напоить лиса отваром трав оказывается в разы легче, чем перемотать лапу и остановить кровь. Та всё сочится и сочится, пачкая льняную ткань в крапивном отваре, отказывается сворачиваться и от порошка из трав, и от магического воздействия. Сонхва скидывает промокшую рубашку, накидывает на плечи тканую безрукавку и вновь склоняется над лисом, утирая пот и кусая губы. Проклятый капкан наделал куда больших дел, чем он поначалу думал. Он мечется между лисом на лавке и печью, между столом со ступкой, заваленным травами, и тазом с водой, между колбами с настойками, которые принимает для усиления магии, и кладовой с дровницей.        Время давно переваливает за полночь, не слышно ни уханья филина, который живёт на чердаке с совой и сычиком, которые каким-то неимоверным образом делят один чердак, ни воя волков, ни шума ветра. Словно всё замерло или исчезло в сгустившемся свете родившейся луны. На освещение магией сил уже нет, и Сонхва зажигает лучину, вглядываясь в раненое животное до рези под веками, от истощения магии его потряхивает так сильно, что зубы стучат, а пальцы едва сгибаются, чтобы ухватить окровавленное полотно, и сменить на новое.        Лис выглядит болезненно: шерсть свалялась, глаза не открываются, распухший язык торчит из пасти, вынуждая Сонхва давиться слезами и кусать ребро ладони, но не сдаваться. Потому что он не сдавался никогда, даже тогда, когда его дразнили все в селении, вынудив уйти в лес. И пусть тогда это было больно, но спустя пару месяцев, когда удалось обжить хижину, он больше не жалел. Никогда. Лучше среди леса жить, чем с людьми, намеренными если не дом сжечь, то подстеречь и избить до полусмерти за то, что не такой.        Онемение давно расползлось от пальцев к плечам, Сонхва клонит в сон, но он упрямо бьётся над лисом. И засыпает лишь к рассвету прямо на тканой дорожке у лавки. Пробуждение оказывается не из приятных, но Сонхва поднимается, подкидывает в печь дров, передвигает лавку к ней поближе, сменяет повязку, накладывает заклинание и вливает лису в пасть ещё порцию настоя, лишь потом умывается и с трудом завтракает лепёшкой с грибами, которая не лезет в горло, но силы восстанавливать надо.        С севера сунется такая тёмная туча, сулящая метель, что потом можно и до колодца не дойти, потому стоит обновить запасы воды и дров сейчас, пока ветер расшатывает сосны и дубы, пытаясь вырвать с корнем. Хижина скрипит под ударами ветра, словно норовит завалиться на бок, рассыпавшись на поленья, но стоит. Замшелая, крепкая, непоколебимая. Недовольно ругаются белки, ныряя в свои дупла и закрывая их от непогоды.        Птиц давно не слышно, только филин с совой и сычиком хмуро подают голоса — резко темнеет вокруг, обманывая сумерками. Под ногами скованная коркой льда земля — остатки вчерашнего ливня превратились в скользкое стекло.        Приоткрытая дверь поскрипывает на ветру, стучит о деревянную притолоку, запуская внутрь холодный воздух. Сонхва снуёт от уличной дровницы в дом и обратно, потом наносит воды, сколько хватает плошек и горшков с кувшинами, запирает на крючок ставни на окнах, ёжась от холода, закрывает дверь, опуская массивную щеколду, но внезапно настороженно замирает, призывая огненный шар для защиты своего жилища от незваных гостей, которые непонятно как вообще здесь оказались.        Сонхва едва успевает руку опустить за секунду до того, как заклятье срывается. Это ли вынуждает опустить руку с огненным шаром в центре ладони, Сонхва не ответит. Он гасит в кулаке заклинание, которое отзывается горячими иголочками вверх по руке, почти до самого сердца пробивает жаркой волной поглощённой магии, и тяжело вздыхает, медленно подкрадываясь к лежащему на лавке парню, укрытому его тёплой одеждой.       На руке рана безобразная от заговорённого капкана, на лице испарина, а на шее россыпь веснушек. От лисьего облика только рыжие волосы и остались, а в них тот самый берёзовый листочек запутался, каким ветром его занесло? Из кармана вывалился, что ли? Сонхва аккуратно убирает листочек, откладывает в сторону. Он осторожно трогает огненный лоб и протяжно выдыхает через сомкнутые до боли зубы. Вот почему не действовали заговоры. Животное — не оборотень, и тут другой подход нужен.        Дело идёт легче, поить и перевязывать человека, связывая слова в заклинания, сплетая из них кружева легче, чем подбирать заговор для зверя. Кровь наконец останавливается, когда Сонхва вытягивает из раны серпантин заклятия на человечью часть оборотня. Накрученное на палец тёмное и злое колючее заклинание Сонхва топит в огне, глядя, как тот пожирает всё, очищая слова, и не оставляет по себе и следа или копоти. К обеду парень открывает глаза, опасливо вглядываясь в его лицо. Сонхва осторожно кладёт ладонь на его взъерошенные волосы и шепчет:        — Это я. Ты у меня дома. Всё в порядке. Меня Сонхва зовут.        — Ведьма? — окинув взором дом, освещённый парой лучин, тихо спрашивает оборотень, облизывая пересохшие губы.        — Чародей, — отрицательно качает головой Сонхва и неловко улыбается, пожимая плечами. Дом как дом, ничего примечательного, если не думать, что стоит посреди леса в частоколе высоких смоляных сосен и елей.        — Мне повезло, что ты оказался рядом. Спасибо тебе, Сонхва.        — Ты не представился, — замечает Сонхва, но лис уже безмятежно спит, почти скинув с себя одежды и вытянувшись на лавке с полным комфортом.        Сонхва меняет одежду на стёганное одеяло и снова осматривает рану, удовлетворённо кивая. Кости целы, припухлость не выглядит иссиня-чёрной или аспидно-кровавой, как сразу после снятия капкана, да и края раны немного затянуло начавшей образовываться корочкой. Похлёбка варится быстро, и оборотень съедает пару ложек, сонно открывая рот, когда Сонхва просит, а потом снова засыпает. И себе подкрепившись немного, сморённый усталостью от потраченных сил, он едва движется, сонно моргая. Непогода за окном зверствует, словно и не шёл совсем недавно ливень, слишком похожий на летний.        За окном ревёт вьюга, пытаясь отворить закрытые окна и дверь, сеется серебром, снежинки пригоршнями кидает в стену, заметая всё вокруг, стук такой, будто не снегом да ветром бросает, а стучит кузнец своим пудовым кулаком. Сонхва сонно кутается в тонкое покрывало и забирается на печь, глубоко вдыхая запах рассыпанного на ней зерна и нагревшейся подушки с травами. Ему впервые за последние сутки спокойно, и сон стремительно забирается под веки.        Сквозь сон Сонхва ощущает шевеление под боком и вздрагивает: кошку новую он ещё не заводил — слишком тяжело пережил потерю старой. Но сон так мощно склеил веки, что он лишь переворачивается на другой бок, спиной ощущая тепло, и снова проваливается в сон, чтобы через несколько часов проснуться от бешено колотящегося сердца и понимания, что в темноте дома кто-то есть. И этот некто не просто присутствует, а лежит рядом. В свете вспыхнувших искр магии он замечает рядом спящего лиса, свернувшегося в клубок у него под боком.        — Да ты посмотри, — вздыхает Сонхва.        — Я замёрз, — сонно шепчет оборотень, и Сонхва спешно касается ладонью его горячего лба и прикидывает, есть ли у него ещё травы от жара и лихорадки. — Возле тебя тепло. Ты огненный чародей?        — Огненный, — отзывается Сонхва, зажигая огоньки в комнате. Он свешивает ноги с печи, а после и вовсе спрыгивает, направляясь в дальний угол комнаты. — А тебе не помешало бы одеться.        — Меня Сан зовут.        — Приятно познакомиться, — Сонхва на мгновение отрывается от перекапывания вещей в сундуке и оглядывается через плечо. — Вы всегда нагие?        — Ну почему же? — смущённо говорит Сан, натягивая одеяло по самые глаза. — Я просто охотился, оставил одежду у терновника, думал переодеться, как вернусь, но… я обязательно отыщу этого негодяя и…        — Не стоит беспокоиться об этом.        — Но он заслужил!        — Заслужил, и к исходу третьего дня получит своё, — Сонхва говорит спокойно, хотя в нём клокочет от ярости, и огоньки тут же отзываются на проявление его гнева яркой вспышкой. — Вот тебе штаны и рубашка, пояс ещё, но обуви иной, прости, у меня нет. Только шерстяные носки.        — Спасибо. Носки не хочу.        Сонхва отворачивается от переодевающегося оборотня и придирчиво оглядывает склянки и травы в мешочках. Запасы небольшие, придётся отправиться к травнице, что живёт на опушке леса в том селении, где некогда жил он с матерью. Когда же оборотень подходит к столу, заглядывая через плечо, Сонхва оборачивается, рассматривая его с головы до пят. Сан немногим ниже его, но гораздо шире в плечах и очень узок в поясе, отчего складывается впечатление, что он какой-то эфемерный, хотя Сонхва прекрасно понимает, насколько обманчивое ощущение.        — У тебя тут уютно.        — А у тебя?        — А у меня земляной грот, в котором гуляют все ветра, а если непогода, то и подтапливает.        — Как же зимой?        — В лисьем облике, пока не потеплеет, иначе не выжить, — понуро опустив голову, отвечает Сан, разглядывая поджавшиеся пальцы на ногах.        — У тебя разве нет семьи? — Сан отрицательно качает головой и отворачивается, но Сонхва замечает блеснувшие в глазах слёзы. — У меня тоже никого нет. Хочешь жить у меня?        — Спрашиваешь, — улыбается Сан, прижимая руку к груди второй.        — Давай обработаем рану ещё раз и поедим. У тебя в животе будто медведи ревут.        Сан смущённо опускает глаза, не решаясь прижать ладонь к животу, потому что всё ещё удерживает ею раненую руку, а Сонхва впервые за долгое время смеётся, громко и от души, запрокидывая голову и позволяя клокочущему облегчению вырваться наружу. Потревоженные его смехом филин с совой и сычиком отзываются уханьем с чердака, глаза у Сана становятся как плошки, и на дне загораются золотые огоньки.        — Полегче, лис. Это мои друзья. Давай руку.        Первые несколько дней даются непросто — Сонхва привык к одиночеству, а всюду сующий свой нос и следующий за ним по пятам лис, немного выбивает из колеи. Он ещё и в зверином обличье всё время забирается на плечо, чтобы лучше обзор был, носом мокрым тычется в шею или в ухо, фыркает и балансирует на трёх лапах, поджимая раненую. И пусть Сонхва в моменты близости Сана магия даётся вообще будто по щелчку пальцев, а за спиной будто крылья раскрываются, приходится даже прикрикнуть на Сана, когда тот босыми ногами на снег выходит, чтобы помочь принести дров или воды, на что лис тут же обижается, надувшись как мышь на крупу, и не разговаривает с ним до вечера, пока Сонхва не напоминает о перевязке.        — Я помочь хотел.        — Ты помогаешь.        — Чем? Тем, что дрова в печь подкладываю? — бурчит Сан. — Я хочу нормально помогать! Во всём! Если это теперь и мой дом, я не должен просто так…        — Хорошо, — сдаётся Сонхва, — как только раздобуду тебе обувь и тёплую одежду, будешь помогать. Но руку всё равно ещё нужно беречь.        — Ладно.        Прикидывая в уме, у кого можно раздобыть обуви и одежды, Сонхва укладывается на подушку из трав. Рядом тут же мостится Сан, утыкается лбом в бок и затихает. А у Сонхва внутри нежность такая, что мир затопить можно. Из людей, кто с ним имеет дело, только травница да кузнец, который обычно сам сюда приходит, чтобы не светился Сонхва в его кузнице, отваживая людей. Травница порой обнять может ненадолго, давая Сонхва почувствовать забытое материнское тепло, может, оттого Сонхва и тает, что теперь есть куда потратить накопившееся в нём желание заботиться.        Каждый раз, когда Сонхва возвращается с улицы в облаках пара с ведром воды или дровами подмышкой, Сан умудряется что-то сотворить. То лавку перетащит, то дорожку перестелит, то стол сдвинет, то нос в кадку с тестом сунет. Энергии в нём столько, что можно на огненные шары собирать. Лис порывается с готовкой помогать, но не умеет толком ничего. В этот раз Сонхва замечает, что корнеплодов на столе нет, зато горкой на тарелке высятся какие-то обрубки — Сан нарезал — а на деле просто накромсал — на похлёбку. Может, и не очень аккуратно, но расстаравшись для него.        Сонхва хмуро сдвигает брови и пытается выглядеть суровым, что, похоже, не особо удаётся. Потому что Сан улыбается широко-широко, щурится, глядя на него, и нос даже морщит, словно увидел что-то очень смешное. Сдаётся Сонхва в который раз без боя, позволяет себя обнять и ткнуться носом в шею. Спасибо, больше в лисьем облике на спину не лезет, а ведь едва отучил, хотя, чего греха таить, тёплый мех и похожее на кошачье урчание каким-то неимоверным образом помогали сосредоточиться.        — Завтра в поселение пойду, попробую раздобыть тебе одежды и обувь. А ты жди здесь. Ладно?        — Хорошо.        Сан кивает, но почему-то не чувствует в нём Сонхва и доли покорности. Уходя утром, он долго машет застывшему у окна лису, ощущая странную боль в районе груди. Сан машет в ответ и смотрит так грустно, словно Сонхва не вернётся. Утопая в густом снегу, Сонхва движется очень медленно, потому решает немного воспользоваться магией, протапливая себе тропинку. В селение Сонхва приходит к полудню и сразу же направляется к дому травницы, у которой и спрашивает об обуви и одежде.        — Будет тебе обувь и безрукавка, — травница кивает сыну, и тот молча одевается, — а вот если что потеплее, то не один день ждать придётся. А пока посмотри, что у меня в кладовой за напасть.        Сонхва кивает, провожая взглядом сына травницы, который ужом выскальзывает в дверь и натягивает снегоступы на пороге. В кладовой Сонхва остаётся надолго. Вычурное проклятие, наложенное на вредительство, на моль всякую да червяков с жучками, что точат запасы, на порчу и плесень, приходится вытягивать тонкой паутинкой, что того и гляди разорвётся, пока Сонхва её на палец наматывает. Управившись к вечеру, Сонхва смахивает со лба пот, мечтая о горячей ванне в деревянной бане, которая притулилась сразу же за домом. Травница угощает его ужином, глядя во все глаза.        — Фамильяра завёл? И когда только успел?        Сонхва ошарашено смотрит на травницу и вздёргивает брови, даже есть перестаёт и не реагирует на возвращение парня с сумкой с вещами:        — Какого фамильяра?        — Лис рыжий. Красивый такой, необычный лис. Ух и сильная ведьма ты, Сонхва, — качает головой травница, улыбаясь во весь рот. — Ведьма, а не чародей. У чародеев не бывает фамильяров.        — Но я же парень. Я не могу быть ведьмой!        — А разве силе важно, какого ты пола? — загадочно улыбается женщина, затыкая за пояс подол юбки для удобства, и спускается в подпол. — Будь ты ведьмаком, тяга была бы к кровавому делу, а разве ты её за собой чуешь? Не ведьмак ты, точно говорю. Твоя тяга к созиданию и восстановлению неспроста....  Как же я раньше не разглядела-то? Ты же не только огоньки зажигать умеешь да силу за душой чуешь? Заговоры снимаешь, заклятья рушишь, словами болезнь можешь прогнать, помочь раненому зверю, спасти умирающее от паразита дерево... И силы быстро восстанавливаются, потому что черпаешь их отовсюду. Я ведь права?        Сонхва лишь сглатывает, во все глаза глядя на травницу. Он выбивался в поселении внешностью настолько, что на него косо смотрели всегда. И со смертью матери пришлось бежать в лес подальше от жаждущих его крови людей. Он не был лунолик, не отличался плоским лицом да и на полголовы был выше даже самого высокого в их поселении парня — сына старосты. Ещё и фигурой больше напоминал мать, что окончательно выбивало его из середнячков, где верхом красоты считалось наличие всех конечностей. Может, в силу необычности он парням казался слабым, хотя это было совсем не так. Мать Сонхва была крайне сильной ведьмой и одно небо знает, в каком поколении, и даже передала часть сил ему.        А теперь травница говорит, что он не получил десятую долю силы предков, а всё перенял. Сонхва растерянно смотрит на свои руки, которые полны сил вне зависимости от фаз луны, мельком смотрит в отражение своего побледневшего лица в начищенном до блеска медном тазу, и понимает, что он всегда знал это, просто не придавал значения своим догадкам и сомнениям, спокойно произнося заклинания и с той же лёгкостью их снимая. Редко когда не выходило разрушить заговоры, лишь если проклятие принадлежало живым мертвецам или сказавшим что-то в сердцах матерям — эти снимались крайне плохо всегда. Даже мать редко бралась.        — Вот держи, — травница протягивает Сонхва несколько льняных мешочков, крашеных крапивой и луковой шелухой, — это придаст тебе сил. Спасибо, что помог разобраться с вредителем, иначе не травницей к весне осталась, была бы пустым местом.        Сонхва немного неловко улыбается — ведь пустяк совсем сотворил. Просто выяснил, где кроется зловредное заклятие да день потратил, чтобы вязь слов распутать и не только её снять, но и на виновника заговора указать. Огромная корзина и без того доверху забита разными травами и ягодами, ещё и домашним творогом, который с мёдом и орехами просто объедение, ещё и яйцами, но и несколькими пластами вяленого мяса, копчёной рыбой и даже солёным салом, на котором особенно хорошо жарить. Теперь ко всему добавляется и горшочек с топлёным маслом, а травница довольно улыбается, поправляя рукава.        — Ишь ты, не подвело меня седьмое чувство. Ну, иди, лис твой заждался и извёлся, небось. Да и тебе неспокойно.        — Почему вы так решили?        — Потому что его рядом нет, а фамильяры тяжело переносят разлуку. Да и ведьмы тоже, если привязались, то… Не хочется тебя в ночь отпускать, но твоя мать, — травница на секунду замолкает, поджимая губы, — потому и слегла, что пришлось надолго разлучиться с раненым зверем. И он разлуки не вынес, и она не смогла себя простить. Никто бы не выходил, даже если старый дед-некромаг поднял его…        — У мамы же был горностай?        — Да. Кроха совсем, юркий, пронырливый, шкодный, стал ей вместо сердца, разбитого твоим отцом, пусть простит его небо за загубленные жизни…        — Спасибо, тётушка.        — Это мне тебя благодарить надо, а не наоборот. Иди, не делай больно ни себе, ни сердцу своему. И пусть будут осторожны твои враги, — подмигивает травница и порывисто обнимает Сонхва, обдавая острым запахом трав и свежеиспечённого хлеба.        Сонхва бредёт по снегу без страха упасть — дорогу освещает яркий фонарь летящего клубка пламени. Даже если кто и вздумал бы сунуться, шар обратится в стену огня. Но никто не выглядывает из-за стволов тёмных деревьев, никто не проваливается в снегу, пытаясь зайти со спины, нет никого. Только он, луна и ночь. И ещё бешено колотящееся сердце, которое согревает похлеще тёплой одежды, перегоняя кровь так быстро, что голова идёт кругом. Сонхва понимает, что обо всём догадывался прежде, не отдавая себе отчёта и не задумываясь над происходящим.        Идёт по снегу, будто по подстилке из голубого мха и высоких ветвистых лишайников ярких оттенков, сердце рвётся к дому, несмотря на стылое дыхание зимы. Где-то в подреберье жжётся пониманием, что на нём может закончиться род, но мысль мимолётная, как и видение синих ягод калины, коих и быть-то не может. Туманная дымка едва ощутимой грусти оплетает его объятиями, но Сонхва отмахивается, легко топя её и обращая в солнечный свет. Смеётся, подняв голову к ночному небу, щурится от сорвавшегося снегопада и улыбается чему-то, поселившемуся у сердца.        Утро раннее, рассвет только занимается, хотя всего лишь несколько месяцев назад в этом время зной вовсю выжигал глаза белоснежной яркостью солнца и выпивал влагу отовсюду, докуда дотягивался. Тропинка, проложенная с утра, припорошена снегом, чуть скользит льдом под ногами, но Сонхва всё нипочём.        Звенящую тишину нарушает скрип снега под сапогами. Вокруг могущественные деревья обступают, искрятся снежным покровом. Красно-оранжевые всполохи восхода играют на светлых волосах, перекрашивая их в медь, превращают снег в пылающее зарево. Резные снежинки оседают на длинных чёрных ресницах и замирают на них снежным кружевом. Не тают сразу, слепливают ресницы. Изо рта вырываются облачка пара. Узорчатые кружева на одежде напоминают их хрупкие тельца. Деревья будто расступаются, пропуская Сонхва.        Сквозь полупрозрачный лёд скованного холодом озера видны рыбы с веерами хвостов. Старые скрипящие петли на древней рассохшейся двери с противным писком подчиняются. Старая видавшая виды лавка кое-где поросла мхом и ветвистыми лишайниками. Того и гляди прорастёт к весне. В доме тепло и тихо. Сонхва опускает на скамью сначала тяжеленную корзину, а потом и свою котомку с одеждой и травами, достаёт небольшую склянку с маслом для петель.        Холод из открытой двери касается обнажённой шеи своим пушистым крылом, пуская по телу толпы мурашек. Вздрогнув, Сонхва едва не расплёскивает масло, мимолётно жалея, что поспешил снять платок, согревающий горло. Сан возникает рядом словно из ниоткуда, выглядит уже намного лучше и в разы счастливее.        — Ты пришёл.        — А как иначе?        — А я баню истопил.        Сонхва хочет треснуть непослушного лиса по башке, потому что босой, по снегу и льду, но просто молчит слова о бешено стучащем при Сане сердце, а Сану, видимо, и озвучивать не надо, он улыбается ещё шире и обнимает так крепко, как может, утыкаясь холодным с мороза носом в шею, давая понять, что Сонхва теперь никуда от него не денется, даже если захочет.        Очень хочется возмутиться, что босому по морозу ходить не надо — заболеть ничего не стоит, а он ещё не оправился. Но он просто робко обнимает в ответ, одними губами произнося в пространство «Спасибо», когда перед внутренним взором рисуется картинка скорого будущего.        Белизна снега усеяна сотней следов. Сан несётся к нему, тучи лёгких снежинок взлетают вслед за ним. Легко огибая стволы деревьев, Сан мчится к нему в радужном ореоле переливающихся на солнце снежинок. Ветер треплет рыжую шерсть, смахивает с неё снежинки, проходясь ледяными пальцами от макушки до кончика хвоста. А спустя мгновения рядом стоит Сан, хитро и в то же время счастливо улыбаясь. В рыжих волосах запутались снежинки, в сияющем взгляде отражение пламени, горящего в сердце Сонхва, а на щеках ямочки от искренней улыбки.