насыщенная струна

Зал клинических исследований: алхимия и кхемия. На двери просьба не трогать алтарные скульптуры и кипятить после посещения любые одежды, любые ткани, чтоб случайно прицепившийся патоген не обмел всех и каждого. Цитринитас ерзает за своим столом, сводит брови к переносице. — Ну признайте, ну признайте же, что очарованы! — Скирк весело, она смотрит на Цитринитас в упор, ее глаза, два слепых фонаря, желтых, как фонтейнская луна по осени, ищут малейшую возможность разглядеть любую случайную эмоцию, а голос продолжает увещевать: — Сделайте же милость, сумрачный гений. Цитринитас вздыхает. Ну вот, перед ней эталон женской психопатии: тихо прикрыла за собой дверь, проскрипела половицами, обнажилась, забралась к ней на стол, склонившись — не умея очаровывать, брала, чем есть, просто красотой тела и искрами, что сыплются из глаз, кусаются, жгут, едко и черно щекочут лицо. Что способно подарить Цитринитас это зрелище? Восторг? Смущение? О, нет-нет-нет, все это ничтожно, все это обыденно, все это постыло и пошло. Да и зачем это все, когда есть познание, что оставляет все больше себя — и от себя — все больше фантастической дрожи, все больше неутолимого голода. Вот она, полнота красок. Остальное лишь полумеры, довольствоваться которыми нет уже сил. — Прикройтесь лучше. — Вставая, Цитринитас смаргивает с ресниц пороховую пыль, хватает со спинки стула свой плащ и накидывает его на Скирк. Звякают многочисленные карабины и заклепки. — Некрасивая, да? — Скирк почти не двигается, лишь удерживает плащ своими насекомо-суставчатыми пальцами, не давая с себя упасть. — Едва ли возможно воспринимать красоту тела, когда каждое из действительных и потенциальных его несовершенств давным-давно обозначено именем и занесено в физиологический атлас. — Значит, некрасивая. Цитринитас смотрит на нее — долго, непроницаемо. Скирк не видит ее зрачков. Скирк не видит и Цитринитас, она видит Рейндоттир, стоящую посреди своей одинокой обители, она видит цвет губ и кожи, волосы собранные кое-как, лишь бы не мешали, и тело, истосковавшееся по благам. А затем Скирк не видит и глаз — Рейндоттир опускает веки, губы ее трогает улыбка. Познание и красота противопоставлены друг другу. Когда одно прячет тайны за пазухой, второе стремится их уничтожить. — Просто не хочу, чтоб кто-то случайно зашедший говорил о том, как опрокидывается «великий мастер меча». — Лично я нахожу такие слова вполне удовлетворительными, если таковыми же будут и последние, — бросив попытки соблазна, Скирк без надобности закутывается, хотя комната эта настолько привычна к хаосу, что до недвижия обнаженная женщина не была в ней чем-то большим, чем пара колб, расстеленные схемы или задвинутая в дальний угол картина. — Как раз перед тем, как я отсеку говорящему язык. Откинув голову, Скирк снова сталкивается с Рейндоттир взглядом и улыбается: уголки рта подняты, глаза блестят — такую улыбку, всепрощающую и любящую, наверняка носили боги перед тем, как обрушить на головы своих людей карающий шпиль. Скирк не приукрашивает. Она, первый мастер меча, может жить исключительно битвами и в мирное время почти всегда изнывает от скуки и стагнации настолько, что готова на любой безумный поступок, лишь бы кто-нибудь обнажил против нее свой клинок. И чем дольше идет покой, тем дурнее, тем несдержаннее и одержимее она становится. — Буду иметь ввиду. Рейндоттир уже не помнит на почве чего они вообще сцепились. Кажется, было это так давно, словно Скирк в момент ее рождения подкралась, как убийца, со спины, ужом подлезла, в глаза заглянула и сказала нараспев: теперь мы будем вместе. А потом, куда бы Скирк ни решалась уйти, она всегда возвращалась по ее правое плечо и оставалась, даже когда Рейндоттир накрывало с головой, и она руками своими, окунутыми в невидимое золото, создавала какую-нибудь трансцендентную вещь, как из миров иных пришедшую; сидела в своей мастерской, сгорбившись, над здоровенными листами и часами — днями — татуировала их карандашами, выцарапывала тоненькие дорожки. И полностью поглощённая своим замыслом, в жизнь воплощаемым, не замечала того, как Скирк любовалась ее спиной, напевая тихие гимны человеческим идолам. — Кое-что может случиться. Будьте готовы, — как-то говорит Рейндоттир. Но не сейчас — через лунный цикл, когда они заперлись отметить мнимый успех. Всякое отродье Рейндоттир в своем текущем состоянии представляет собою настоящее чудо, но ей только и важно, насколько чудо это близко к совершенству. Так все подсолнухи отцветут прежде, чем хоть раз из ее мастерской в поднебесье выйдет первое достойное, ведь все ожидания снимаются с живых неудач перед их уходом, оставляя все место и внимание образцам еще перспективным. Тогда на первый взгляд не произошло ощутимого прогресса, но Рейндоттир была по-иному задумчивой. И пила той ночью впервые в жизни, расхрабрившись до звона, отобрала у Скирк ее пойло, держалась за бутылку обеими руками, кажущимися тоньше и хрупче стекла, на вопрос: что же вас так взбудоражило, драгоценный гений, лишь нахмурилась. — Только не вы. Давайте хотя бы между нами обойдёмся без титулов и признаний. — Да почему же? — второй вопрос был уже всерьёз. Таким же последовал и ответ: — Признания ко многому обязывают, а обязанности, есть ни что иное, как первый повод дать слабину. Слабость, как вам самой известно, тащит за собой разочарования, а любое разочарование, оказавшись рядом со мной, приобретает самые безобразные формы. А я не терплю безобразного. — Тон злой, словно в сотый раз приходилось пояснять о яблоках и том, почему ни одному из них никогда не полететь вверх по собственной воле. — И провалов не терплю. Опустошив бутылку, Рейндоттир требовала еще, клялась, что чувствует себя сносно; потом пошатнулась со своей растрепетавшейся птичьей гипервентиляцией и все. Спала тяжело, все просыпалась — словно утопающая выныривала, цепляясь в чужие плечи, начинала шептать: есть вещь, и голос здравого смысла велит мне ее игнорировать, но есть второй, которому все не дать имени, и он вот… — Я живу в готовности, — отвечает Скирк, аккуратно закрывая ей веки пальцами, как ребенку. — А вам нужно поспать. И всю ночь следит за тем, как Рейндоттир спит или притворяется спящей. Без сомнений она та, думается Скирк, кто вооружен знанием до зубов, дышит воздухом, а не маревом и будет оперением, что чиркнет по щеке нашего мира. Без сомнений, ей достанется роль ведущая и значимая, а Скирк будет той, кто стережет старые земли до ее возвращения. Ради удовольствия у самого конца наблюдать ее взгляд. С этими мыслями Скирк сидит до утра, почти не двигаясь. Следит и за тем, как Рейндоттир, едва глаза продрав и одеяло под ключицы подволокши от сквозняка, промаргивается и привычно меркнет. В молчании уходит к себе. В себя. Надолго.