— А знаешь, — лениво тянет Поэт, — а ведь в моём ковене секс сакрален…
Лицо у него настолько же расслабленное, насколько и восхищённое. Разумовского, пластилиново-мягкого, податливого и безвольного, небрежно хлопать по щеке всё так же приятно, как и несколько минут до этого. Он не брыкался, не вырывался, хоть словно бы для приличия старался оказывать какое-то сопротивление — ну, в целом, можно было рискнуть, насколько Поэт позволял. С совершенно послушной тряпичной куклой ему всё-таки было неинтересно.
Поэтому Серёжа даже укусил его пару раз, даже отпихнул своими слабыми-слабыми руками, даже блеснул наивным страхом в зазеленевших глазах. Добавил, можно сказать, импровизации в сценарий восторженного Поэта; по таким сценариям снимают фильмы, которые впоследствии зовутся настоящим искусством.
— И секс — это искусство, Серёж, и я полностью с этим соглашусь, — неторопливо продолжает он. Плотно проводит ладонью по его щеке, стирая оставшуюся на коже каплю спермы, сминает подушечкой пальца губы и проталкивает ту ему в рот. — Глотай всё, ну. Не порть мне очаровательную картину. Так красиво, Сергей, ты бы видел!.. такое искусство в музеях не покажут. Хотя, о-ой, погодите-ка…
Смеется он раскатисто, снова похлопывая Серёжу по алым щекам, и тут же вмиг становится серьёзным.
— А ты, как ценитель искусства, не хочешь задать мне один важный вопрос? — Поэт клонит голову вбок, чуть сжимая чужой подбородок, любуется: — Раз этот наш секс так сакрален, почему же на тебя смотрело столько людей, а, Разумовский?
Он прицокивает языком, тянет Серёжу вверх, на себя, заставляя подняться с колен, и также взглядом усаживает на банкетку. Садится рядом, приосаниваясь, и щёлкает пальцами, будто привлекая внимание.
Серёжа покорно поворачивает голову — медленно, плавно — и смотрит ему в глаза.
— Вот так, дорогой мой. А то мне показалось, будто ты меня не слушаешь. А меня надо и слушать, и слышать, я надеюсь, ты это понять уже успел.
Взгляд у Серёжи полностью отсутствующий — он даже не пытается уже бороться, и это Поэта приводит в искренний восторг.
— Как ты хорош! Жаль только, что мне не отвечаешь. А ведь мы с тобой могли бы так хорошо подискутировать на тему того, что для тебя тоже сакрально и священно в этом искусстве, я уверен, Разумовский, с тобой о-очень легко найти общий язык!..
Всхохотнув, Поэт резко осекается. Оглядывается, прислушиваясь; снова склоняет голову вбок, хмурится, а потом смотрит на часы.
— Как-то он поздно, не находишь?.. Ещё один ценитель. Я-то всегда был уверен, что на такие мероприятия нельзя опаздывать, да он ещё и без билета, вот же хулига-ан, — тянет он преувеличенно обиженным тоном. — Его ведь не пропустят на входе, знаешь? Если его не встретить…
Поэт похлопывает Серёжу по плечу: надо позволить ему свободно двигаться.
— Этим ты и займёшься. Вы оба так обрадуетесь встрече, о, я уверен, это же будет и вправду чистое искусство…
Разумовский всё ещё заторможенный, всё ещё будто бы не ориентирующийся в пространстве. Поэт знает — он не видит ни десятка людей вокруг, ни его самого, ни даже тех самых чёртовых картин, за которыми пришёл. Зато увидит — да так, что мозг словно бы кислотой обожжёт — своего старого-старого друга, к которому, как кукла на ниточках, безропотно бредёт навстречу.
Поэт вслушивается.
Три лестничных пролёта. Ну же, не тормози, беги скорее, тебя здесь ждут. Два пролёта. Один. Длинный коридор — цок-цок-цок каблуки ментовских ботинок, ёк-ёк-ёк бесполезное человеческое сердце. Зачем же стучать так громко и встревоженно? — всех ведь распугаешь, а потом всё равно замрёшь в неподдельном удивлении напополам с испугом.
Гром и замирает: даже останавливается на полпути к кобуре ладонь, останавливаются на одной-единственной фигуре, словно бы здесь больше никого нет, когда-то внимательные к любой мелочи глаза, останавливается как под дых вышибленное дыхание.
Останавливается Серёжа. Смотрит на него, покачиваясь, словно пьяный, а потом тяжело оседает на колени.
— Что за… — одними губами произносит Игорь, но Поэт его обрывает:
— Ну, неужели ты разочарован такой встречей? И всё так же моих стихов не вспомнишь? Чш-ш, — он останавливает Игоря движением руки и морщится: — Ну же, Игорь, один твой выстрел — и погибнет куда больше людей, чем ты можешь себе вообразить, ты про это не подумал?
Игорь смотрит исподлобья. Ладонь, всё ещё занесённая над кобурой, мерзко взмокает, но выхватить пистолет сейчас, толком даже ещё не приглядевшись к обстановке — подвергнуть риску действительно не себя одного.
Поэт разочарованно присвистывает.
— Игорь, напомни, сколько баллов ты набрал на последнем тесте по стрельбе?
— Восемьдесят семь, — цедит Гром.
— Ха! — Поэт щерится, а потом досадливо морщится: — Всего сорок.
Игорь стискивает зубы.
— Тебя так жалеют в твоём мусорском управлении, ну это же просто песня. Даже правду боятся сказать, лишь бы не потерять такого ценного сотрудника, — Поэт закавычивает пальцами два последних слова, — как ты.
— Сукин ты сын.
— Ничего подобного. Да брось, Игорь, к чему оскорбления? Мы здесь все собрались вежливо поговорить об искусстве, в конце-то концов.
Поэт поднимается с банкетки, убирая руки за спину, и лениво вышагивает навстречу.
— Как тебе? — кивает он на Разумовского, всё так же стоящего на коленях. — Представляешь, у него в голове снова червь-паразит засел, ни одна птичка не выклюет! И знаешь, кто это?
Это я!
Сдавливая голову в тиски, звуки резко коротко отдают вибрацией; Игорь дёргается, как от оплеухи из ниоткуда, хватаясь за голову, и сгибается, мыча сквозь зубы.
— Ну, ну, — снисходительно воркует Поэт, — хороший пёсик, не скули. Извини, Игорь, не хотел тебя напугать. Или хотел?.. Не знаю, ладно, к делу, Игорь! — он хлопает в ладоши. — Чему там тебя учили в твоей полицейской академии? Как нужно переговоры с террористами вести, помнишь ещё?
Игорь молча разгибается, всё же сжимая кобуру. Поэт смотрит ему в глаза и едва ли не скалится от удовольствия.
— Ты же за мир во всём мире, да? Тогда выполнишь моё простое условие, и никто не пострадает.
— Я прострелю твою башку ко всем чертям.
— У меня не было таких условий, — Поэт брезгливо поводит плечами. — Не угадал.
— А какое, блять, у тебя условие?
— О, тебе понравится.
Поэт подходит ближе, вставая за спиной Разумовского, и ухватывает того за волосы на макушке, заставляя вздёрнуть голову.
— Трахни его, Игорёк.
Игорь поражённо, неверяще смотрит на Серёжу.
Серёжа стеклянными глазами глядит в ответ.
— Он в невменозе, — уверенно говорит Игорь. — Ты чокнутый. Нет.
Думай, думай.
— Хочешь, чтобы по твоей вине все эти люди…
— Нет! — рявкает Гром. Он всё ещё смотрит на Разумовского — на его почти закатившиеся глаза, на испарину на лбу, на алые щёки. — Нет, это будет изнасилование. Нет.
— У-уу, — разочарованно тянет Поэт, — у тебя
настолько высокие моральные принципы, майор? — Игорь снова мычит от боли, но Поэт даже не поднимает на него глаз, лишь с толикой сожаления глядит на Серёжу. — Мне кажется, Сергей даже расстроится, да и Олежа вместе с ним… когда узнают, из-за кого погибла куча людей. Героический поступок, ничего не скажешь. Я-то, значит, вас тут помирить пытаюсь… или у тебя с мужиками ни разу не было, майор? Не встаёт? Ну, знаешь, у всех бывает первый раз…
— С чего ты взял, что этот раз у меня первый?
Поэт восхищённо присвистывает, взглядывая на Игоря.
— Ох, майор Гро-ом!.. Мы с вами так похожи. Так чего сопротивляетесь? Всего лишь ещё один мальчик в вашу коллекцию, и, слушайте, я уверен, вы наслышаны о нашем братстве. А секс, как ритуал, для нас более чем сакрален… Да и Сергей ничего не запомнит…
«Он всё запомнит», — лихорадочно думает Игорь. Он запомнит абсолютно всё, по крайней мере, невольно попытается, у него мозг сейчас пишет с усердием старого видика, и подрагивающие зрачки очень явно об этом сигнализируют. Думай, думай, думай…
— Или, может, — Поэт снова возвращает его внимание на себя, — нам предаться этому ритуалу всем ковеном, пока ты скромно за этим понаблюдаешь? Так будет лучше, как считаешь, майор? Так уж точно все мирно разойдёмся, и даже твои высокие принципы не пострадают.
Глаза Серёжи подрагивают всё более явно. Игорю кажется, что ещё три секунды, две, одна — и эта дрожь передастся ему самому, просквозит через всё тело, парализует гибельным страхом, которому ни при каких обстоятельствах нельзя предаваться. Нельзя, нет, исключительно не сейчас.
— Нет, — он слышит себя через вату, через густую чёрную воду, через кислотно-зелёное болото, застилающее Серёжины глаза, заливающееся Игорю в уши. — Нет.
— Что — нет? — совершенно будничным тоном переспрашивает Поэт.
— Не трожьте… не трожь его.
— О-о, — Поэт кривится, — вы святая наивность, майор, думаете, я
ещё не? — он с показательным уважением отводит глаза, когда Гром снова корчится от боли. — Думаете, стал бы вам предлагать его неготовым, непроверенным, узким, чтобы вы ещё и тратили время на подготовку?
Я же ни капли не садист. Секс — сакральнейшее, но красивейшее из всех искусств, и мы с Сергеем уже всесторонне обсудили эту тему. Нашли общий язык, так сказать. И, поверьте, ни разу не разошлись во мнениях.
Игорю крайне, крайне сильно хочется отчиститься от этой болотной грязи уже сейчас. Игорю просто хочется, чтобы Поэт заткнулся, чтобы дал подумать хоть секунду, только ухватиться уже ни за что не получается: мысли стекаются за гадким, прогорклым, но единственным верным решением, как всё живое за Гамельнским крысоловом. Довольно кстати запоздало вспоминается именно эта легенда, вспыхивающая яростью, которую Игорь вмиг унимает, возвращая себя к одной тусклой мысли.
Тусклой, которая распалится позже ярчайшим огнём стыда и отвращения к самому себе. Отвращения, непонимания, а ещё — неверия в то, что он вообще хоть когда-то мог такое подумать.
«Прости меня, Серёж».
— Ну? — раздражённо одёргивает его Поэт. — Или тебе дать ещё один вариант? Ты рассказываешь мне всё, что помнишь о Рубинштейне, и я тебя отпускаю, а музей сгорает якобы до твоего прибытия. Всякое бывает, знаешь, пробки на дорогах и прочая поебень. И больше ты не увидишь ни меня, ни… — он встряхивает голову Серёжи за волосы, — ни Разумовского. Никакого больше Чумного Доктора, Игорь. Никогда. В са-амом-самом деле. В общем, либо это, либо ты трахнешь Сергея на наших глазах — и после ещё повеселимся на равных. Думай.
Выбирай.
Игорь жмурится, задавливая глухой стон боли.
Да чего тут думать.
— Второе, — выдыхает он сквозь зубы.
— Чего-чего?
— Второе.
— Я перед тобой тут не меню столовки разворачиваю — первое, второе, компот… Конкретнее говори.
— Я трахну Разумовского на ваших глазах.
«Прости, прости меня, Серёж, прости».
Поэт почти равнодушно жмёт плечами, а потом вслепую похлопывает Разумовского по щеке и отходит назад.
— Приступайте. Мы не мешаем. Так, постоим молча. Посмотрим на настоящее искусство.
Возможно, в эту секунду ещё можно обмануть Поэта — пистолет всё ещё при нём, он всё ещё может выстрелить, и сорок баллов из ста — это, как-никак, даже не «неудовлетворительно», а всё-таки чуть выше; возможно, Игорь и выстрелил бы, прервав этот сеанс циркового гипноза, и в одиночку управился бы со всем, как Поэт говорит, ковеном. Возможно, и жертв было бы мало, или вовсе бы не было.
Этого Игорь уже не узнает. Соревноваться в скорости и быстроте реакции бессмысленно что с Поэтом, что с самим собой из не такого уж и давнего прошлого. Ещё и Серёжа отвлекает от этой рассыпающейся в прах идеи — встаёт нетвёрдо на ноги, даже плечи развести не может. Стоит, ссутулившись, только поднимает голову, встряхивая волосами, и мутным взглядом что-то ищет в его лице.
Игорь даже не уверен, что Серёжа сейчас его узнаёт. Прости, думает, Серёж, прости в любом случае.
— Ну, — вкрадчиво воркует наблюдающий Поэт, — он же тёпленький ещё, Игорь, чего медлишь? Возьми его. Так, как хотел взять ещё несколько лет назад, ага? Или, — его голос срывается на придыхание и неожиданно почти клокочет яростью, — или
тебе помочь?
И с одной стороны, этого Игорь опасался сильнее всего; с другой — чёрт побери, возможно, сейчас так и вправду будет проще: без лишних размышлений, почти механически, далеко-далеко не так, как хотел взять ещё несколько лет назад — в этом Поэт прав, сукин сын. Поэт неотвратимо лезет ему в голову, у Игоря белеет-зеленеет перед глазами, он едва держится, чтобы не согнуться от боли в позорный энный раз, а потом всё махом стихает.
Сердце бьётся так ровно, так медленно, что это даже успокаивает. В фокусе Игорь видит только Разумовского — с приоткрытыми натёртыми губами, с ссадиной на скуле, с расстёгнутыми верхними пуговицами рубашки; явно собиравшегося сюда аккуратно, причёсывающего всё пёрышки, а сейчас уже — так основательно помятого и одетого теперь подчёркнуто небрежно. У Серёжи даже зрачки больше не дрожат — или это Игорю кажется, — Серёжа смотрит так же ясно и спокойно, даже улыбается хитро в ответ на то, как Игорь его толкает в плечо, оттесняя к банкетке позади и поваливая на неё спиной.
Жаль, думается Игорю, молчит только.
Правда, он и сам отчего-то говорить не в силах. Но на это наплевать.
Серёжа сам неуклюже стаскивает пиджак, ноги разводит шире, тянет к себе, словно сам ждал и хотел этого, льнёт к рукам Игоря, даже стонет шатко, когда Игорь выдёргивает рубашку из-под пояса его брюк и торопливо расстёгивает. Да к чёрту рубашку — Серёжа хнычет, бьёт Игоря по рукам, толкает его ладони к своему паху, чтобы ширинку расстегнул; у Игоря в горле застревает вопрос, мол, ты готов вообще или нет — остаётся он непроизнесённым, мигом выметенным и будто бы забытым, отсеянным сейчас ко всем чертям.
Готов, готов, конечно…
Серёжа Игорю раздеться не даёт: едва стянув свои брюки, дёргает Игоря на себя и едва ли не ноет, пока тот возится с застёжкой собственных джинсов. Руки Серёжи — неожиданно жадные, загребущие, лезут сразу Игорю под бёлье, стягивают то до середины его бёдер, а потом почти вслепую обхватывают и направляют член.
Погоди, хочет сказать Игорь, погоди, чёрт тебя дери, — и это тоже тает в голове легчайшей дымкой, не оформившись даже в толковую фразу.
Игорь разом толкается глубоко, вздрагивает крупно, вжимаясь лбом в чужой висок; в его, Серёжи Разумовского, висок; Серёжа гортанно стонет, ладонями сжимает его ягодицы, словно подталкивает в себя, мол, ещё, сильнее, глубже. Игорь рыкает тихо, послушно жмётся ближе, подхватывая Серёжу под бедро, чтобы удобнее было, и жмурится, чаще, резче качая бёдрами.
Перед глазами — зелено-зелено. Кислотно-зелено.
В Серёже — хорошо, тепло, влажно, в меру узко, так, как и
не должно было быть. Всё — так, как и должно было быть, Серёжа одной рукой хватается за его шею, царапает, мычит что-то, что улавливается как задавленное «силь-нее, ещё, ещё», и Игорь наваливается весь, бездумно кусая его куда-то под ухо.
Двигается, двигается, толкается жёстче и увереннее, знающий за собой и своим организмом сейчас одну только цель — кончить. Пальцы Серёжи, всё так же царапающие и сдавливающие сзади его шею, неожиданно начинают отвлекать и раздражать, Игорь чуть отстраняется, чтобы скинуть его руку, но проёбывается, не рассчитывая силу.
Серёжа, едва уловив его расслабление, давит ему на затылок и сам подаётся вперёд, больно впечатываясь губами в его рот.
Больно оттого, что они сталкиваются зубами, оттого, что в ушах Игоря начинает звенеть, шуметь, гудеть с утроенной силой и утроенной болью, возвращая скопом все так и не пробившиеся через гипноз мысли; оттого, что осознание происходящего без контроля Поэта остро взрезает лёгкие, отчего Игорю кажется, будто он только сейчас за всё это время впервые может по-настоящему вдохнуть. И это больно до одури, но хочется — и нужно — дышать ещё и ещё, нужно разорвать поцелуй с, чёрт возьми, Серёжей Разумовским, да и вообще закончить со всем этим как можно скорее.
Только Серёжа не даёт — снова давит на его затылок ладонью, аж подрагивающей от напряжения, и прорезавшимся хриплым голосом шепчет прямо в губы:
— Пистолет…
— Что?
— Пистолет… у тебя остался… я тебя не… не раздел… — Серёжа вжимается в его губы, больно кусает за нижнюю и шепчет заполошно: — Приди в себя, ради бога, и целуй меня, целуй, блять, и… пистолет…
Игорь затыкает его поцелуем сам, пока словно по Серёжиной команде приходит в себя, осознаёт, видит боковым зрением, чувствует: ебаный ковен Поэта в полутьме, ладони Разумовского, его взмокшие бёдра, едва приспущенные джинсы с позвякивающей пряжкой ремня, собственные движения, к чёрту сбивающиеся с ритма. Значит, Серёжа как-то пришёл в себя куда раньше него, значит, подыграл, значит, ему тоже невыносимо хочется жить — и ещё чего-то, раз пошёл на это; Игорь запрещает себе на этом циклиться. Не сейчас, сука, не сейчас, иначе у него вообще всё упадёт. Он жмурится, проваливаясь в блаженно-чёрное под веками, утыкается Серёже в шею, снова удобнее перехватывая его под бедро соскальзывающей ладонью, а тот пальцами, едва дотягиваясь, трогает его лицо.
И шатко, тонко стонет, почти поскуливает, податливее разводя бёдра.
— Я не думал, — и шепчет, так искренне шепчет над ухом, что Игорь почти обещает себе в это поверить, — я не думал, что… когда-нибудь тебя снова увижу, а это… ты… т-ты…
— Я, я, — глухо простанывает Игорь. Выныривает из изгиба его плеча, подставляясь под неверяще трогающие его ладони, под пальцы, буквально ощупывающие лицо, плечи, грудь, а потом опять тянущие за шею вниз, в поцелуй.
И этот поцелуй Игорь чувствует по-настоящему. Он заходящийся, голодный, с невнятным поскуливанием Серёжи в его рот, с языком, цепляющим чужой язык, с зубами, оттягивающими губы, он словно бы с каким-то, чёрт возьми, чувством.
Если Серёжа и сейчас просто придуривается и играет ради спасения собственной задницы, то ему точно надо было когда-то поступать в театральный.
Но он — здесь, он — Серёжа с вычмата и кибернетики, Разумовский со своей социальной сетью, Чумной Доктор с нездоровым помешательством, аватар бога, Тряпка, Птица — нет, Серёжа, Се-рё-жа, которого Игорь никогда не видел ещё до этого.
Игорь рассеянно думает о том, что вот он, их в корне неправильный первый раз.
Серёжа хриплым шёпотом на грани стона зовёт его по имени. Игорь встряхивает головой, разгибается, удобнее опираясь коленом о банкетку, и гладит его по бёдрам, прежде чем поддёрнуть выше, чтобы плотнее, чтобы ближе, чтобы приятнее. Чтобы Серёжа прогнулся в спине, невнятно что-то промычав, и обхватил свой член, надрачивая рваными, размашистыми движениями.
— Игорь… Игорь, Игорь, — выдыхает Серёжа, жмурится, вертя головой, и Игорь стискивает зубы, чувствуя, как он близко. У них, чёрт возьми, даже резинок нет, только это уже дело десятое, которое можно будет обсудить как-нибудь попозже. Не сейчас, когда Серёжа сжимается на его члене, не сейчас, когда Игорь, крепко удерживая его за бёдра, вколачивается в податливое тело. Сейчас — смотреть и чувствовать, как кончает Серёжа, откидывая голову и крупно вздрагивая. Чувствовать, как у него самого слабеют колени, как мелкая дрожь проходит по плечам, по рукам, а потом горячим расслаблением ухает вниз.
Игорь подаётся вперёд, наваливаясь на Серёжу, почти пряча собственный стон в его шее, и тяжело, сбито дышит, пока подрагивающие пальцы гладят его по волосам.
— Ты помнишь, — шёпотом то ли спрашивает, то ли утверждает Разумовский.
Игорь едва заметно кивает.
— Дай дух переведу.
Перевести дух, чувствуя, как ошалело бьётся и Серёжино сердце. Выстроить в голове мало-мальский план если не действий, то хотя бы движений. Это сложно — и из-за физически ощущающегося наблюдения десятков глаз, и из-за едва-едва проясняющегося послеоргазменного тумана в голове. Игорь видит на периферии, как Поэт выходит из тени, как довольно разводит руки, как издевательски громко и неторопливо хлопает ему, и с тихим кряхтением разгибается, удерживаясь на одной руке.
Кобура открыта — если это успел сделать Серёжа, то его даже есть за что благодарить. Игорь усмехается, выжидает ещё пару секунд, давая себе вдохнуть, выдохнуть.
Подумать?
Некогда.
— Прости меня, Серёж, — говорит он дрогнувшим голосом, выхватывая пистолет. Разумовский в ошарашенном ужасе распахивает глаза и тут же резко зажмуривается, успевая лишь жалобно, буквально по-девчоночьи всхлипнуть.
С музейного карниза, перепуганные оглушительным хлопком, вспархивают голуби.
*
— Я приучен не забывать добрые дела, и у меня всё-таки будет к тебе предложение, — говорит Олег. Его тон неудивительно мрачен, и Игорь заранее понимающе кивает. — Так… Серый когда-то хотел.
— Мне даже кажется, что я знаю, о чём ты.
Олег скептически приподнимает бровь. Игорь жмёт плечами:
— Да.
— Ты уверен?
Олег всё ещё звучит крайне недоверчиво. И это тоже неудивительно, но Игорь расслабленно усмехается и кивает.
— Да. Только давай позже обсудим.
— Как скажешь. — Волков достаёт пачку сигарет. — Будешь?
— Давай одну.
Олег молча протягивает Игорю сигарету, заботливо повёрнутую фильтром к нему.
— Серому никогда не нравилось, что я здесь курю.
— А сейчас? Что-то поменялось?
— Нет, — Олег вдруг смягчается и улыбается. — Просто пока он отоспится… всё выветрится уже.
Игорь зеркалит его улыбку в ответ и сам тянется за зажигалкой. Потом чиркает колёсиком и несколько секунд просто внимательно смотрит на огонь.
Тот не гаснет.
