And when she died, they packed her things away
(Когда она умерла, её вещи запаковали и унесли)
The boxes full of memories, things we forgot to say
(Коробки с нашими воспоминаниями и всем недосказанным)
The sky had once been blue, then turned to grey
(Голубое небо вмиг померкло)
The funeral with all her friends, ten years ago today
(Похороны и её друзья — сегодня ровно десять лет)
Мама всё ещё ждёт свою Любовь. Мама по любому одному лишь возгласу своего камердинера Мишки тут же бежит к оконной раме, впиваясь голодным взглядом в белое безмолвие снаружи. Белое безмолвие — Бенедикт за всю свою жизнь так ни разу и не увидел той заветной чёрной точки за окном, превратившейся бы в маминого суженого. Мама ждёт кого-то всю жизнь. Каждый день. Он правда очень любит свою мать. Но в отличие от многих — искренне, без фанатизма. И ему больнее всех каждый раз, возвращаясь в особняк, обнаруживать у окна знакомую сцену. — Мам, может расскажешь, кого ты ждёшь? Боюсь, не дождусь, — Бенедикт отставляет едва вытащенный (на всякий случай) револьвер и с отчаянным видом чокается с ней бокалом шампанского. — За тебя, мама. Чтобы однажды эта чёрная точка оказалась им. Больше, чем мать он любит только одну женщину. Вернее, любил. — Если бы я мог ждать, как мама, я бы дождался. Но некого... — с горечью и пустым взглядом в никуда произносит Бенедикт. Под ногами бегает маленький сын. Такой же чужой, как и женщина, от которой он рождён.***
«Я тебя выкурю Потом припеку, и затяну на бис А после выкину И буду смотреть на то, как ты горишь»
Бенедикт хлопает дверью спальни непредвиденно громко — помог сквозняк. Ледяной ветерок пробирается под распахнутую рубашку, пронизывает до костей; выжигает грудную клетку старательно, но тщетно. По сравнению с холодом внутри этот ветерок не больше, чем лёгкий восточный зефир — он не заденет его окаменелого сердца. Прислонившись о массивную дубовую дверь, Бенедикт выверенным движением чиркает спичкой. «Надо бы купить трубку», —отстранённо думает мужчина, раскуривая сигарету, и так же отстранённо провожая взглядом клубы дыма, пока в дверь колотят изнутри. Облако серебрится, стынет густым индевелым туманом. Пронзительные выкрики острыми сосульками разрезают его сквозь стену. — Открой, Бенедикт! Открой!! Выпусти меня! Ты подонок! Ублюдок! Мразь!!.. Бенедикт в мыслях лениво соглашается с ней, не шевельнувшись. — Открой!! ДАЙ МНЕ ПОСМОТРЕТЬ НА ТЕБЯ! — очередная сосулька со свистом режет ухо, и Бенедикт, смачно ругнувшись, ударяет каблуком лофера по двери: — ДАЙ МНЕ ХОТЯ БЫ ПОКУРИТЬ СПОКОЙНО, БЕЗ ЛИЦЕЗРЕНИЯ ТВОЕГО ХАЙЛА! Фаина за стеной начинает выть. Становится вконец тоскливо и паршиво; даже табак на губах непривычно горчит. Она противно шмыгает носом и скребёт ногтями поверхность двери, а Бенедикту кажется, что — по его черепной коробке. — Ты не такой... — Какой? — абсолютно безучастно интересуется Бенедикт у двери. Он уже смирился, что даже сейчас ему не удастся расслабиться; хотя бы на пару мгновений урвать глоток свободы, растворенной в призрачном морозном дыме. И потому из последних сил пытается себя развлечь. — Гадкий. Мерзкий. Холодный...не веди себя так. Ты не такой. Это не ты. Ты не.. — Если я себя именно так и веду, не значит ли, что это я и есть, идиотка? — со снисходительным, почти ласковым презрением уточняет Бенедикт, делая тяжку, — хватит ебать мозг и себе, и мне. — ... Открой. — Я не хочу тебя видеть. — Я уйду. Отвернись. Он отступает от двери, так ни разу и не обернувшись. Фаина выскальзывает вместе со сквозняком; Бенедикт всеми остатками души надеется, что и исчезнет она так же, с тихим свистом. Он до сих пор не знает, что хуже — мучительно ожидать от неё очередной подлянки со спины или мозолить глаза её силуэтом в поле зрения. Она действительно исчезает быстро, как сквозняк. Но прежде, чем загромыхать каблуками по широкому коридору, и прежде, чем он одёрнется, хватает его руку и быстро целует. Бенедикт чувствует жжение в запястье. Отряхивает кисть, как от кислоты. Докуривает до фильтра и тушит о место прикосновения её губ. Неприятное жжение немного отступает. ***«Меня развеет по утру опять холодный ветер И я с кухонного стола смахну рукою пепел В плену дурацких городов разобран на части Они придумали любовь, чтоб я не был счастлив»
.... Сумрачное постновогоднее утро проявляется серым, а не иссиня-чёрным фоном за окном, да опустевшей гостиной. Вещи, блюда и подарки по фен-шую разбросаны на каждом углу. В звенящей пустоте витает сигаретный пепел и конфетти. Каждый раз одно и то же. Настолько привычно и закономерно, что все эмоции — и радость от предвкушения чуда, и щемящая тоска поутру — давно приелись. Молодой Бенедикт вваливается в барный холл. Дверь толкает плечом, на руках ценный груз — щенок маламута — его новогодний подарок, лучший из последних. Он намерен хорошо провести это утро. Для этого ему вновь понадобятся лекарства, которых в их радушном доме всегда в избытке — алкоголь и никотин. — Лотта, налей, — просит быстро, непринуждённо, как ни в чём не бывало. — В честь Нового Года можно, — так же невозмутимо соглашается Маргарита, не подозревая о зарождающемся алкоголизме сына. Она замечает только его оболочку — красивый и всё ещё такой молодой, в смокинге; слегка улыбается — доволен её сюрпризом. Она интересуется только насчёт того, как он назвал её живой подарок. Его любимая мама у своего любимого единственного сына. Бенедикту правда интересно, полюбит ли она кого-либо когда-либо больше, чем себя. Он залпом выпивает быстро организованную тётей стопку и смахивает с барной стойки пепел, выуживая сигару. Мама с Лоттой и дядей Борисом о чем-то громко дискутируют. Дядя влюбился. Мама и Лотта спорят с ним, потому что не понимают, завидуют — они давно не влюблялись. С прошлой жизни. Они не знают и не помнят, что это такое. Бенедикт хочет забыть, что это такое. Молодой человек, бережно устраивая Ю-ю на коленях, наливает себе следующую рюмку. Старшие по-прежнему рассуждают о любви; Бенедикт по-прежнему пьёт. Мама и Лотта пытаются вспомнить, каково это, когда ты целуешь, и тебя целуют любимые губы. Бенедикт по-прежнему пьёт и пытается забыть, каково это. Мама напротив обсуждает с дядей его Любовь. Она пришла внезапно и громогласно в виде Оперной Дивы. Бенедикт очень рад за дядю и, в отличие мамы, не сомневается, что это именно Любовь. Потому что он тоже ненадолго, всего лишь на песню, но почувствовал её. Дива пела в их большом холле, освещённая холодным светом, как айсберг в ночном море. Бенедикт смотрел во все глаза и видел Фанни. Видел её лицо — так близко и отчётливо, ведь он сейчас вновь целует её, как тогда. Чувствовал мимолётное, ускользающее тепло на кончиках пальцев, на губах и где-то глубоко в груди. А потом песня закончилась и все гости радостно захлопали, а Бенедикт поёжился от резкого сквозняка, пробирающегося до костей, и пошёл за согревающим напитком. Бенедикт не знал, что можно выглядеть весёлым и живым, даже когда ты испытываешь абсолютное ничего. Алкоголь подсказал ему. Он втихомолку пьёт рюмку за рюмкой, пока остальные бурно обсуждают поцелуи. Краем уха улавливает, как женщины сокрушаются, как давно у них этого не было. Алкоголь рывком поднимает его и подводит на их сторону. — Лотта, я тебя поцелую, — вызывается Бенедикт и аккуратно, но настойчиво лезет. Тут же сталкивается с протестующими руками и косым взглядом в сторону его матери. — Так, Бенедикт, я твоя тётя. — А мне плевать, кого целовать в губы. — Ты с ума сошел? — А я не твой Бенедикт, — заявляет со стеклянными глазами,— Бенедикт сгнил. Как твой сундук, — с улыбкой говорит столь страшные вещи, когда всё же тянется и целует. Странное чувство довольства собой, даже радости. Секундного, но веселья. Буйства. Свободы. Полёта. Все улыбаются его выходке; жаркие разговоры в семейном кругу продолжаются; довольный юноша возвращается за очередной стопкой. Никто не обращает должного внимания на его постепенное***
Слева направо, я читаю вырезки В лёгких отрава, как бы это вывести Люди, улыбки — мне это не нравится Сделал ошибку, не могу исправиться
Бенедикт поднимается с похмелья. Ю-ю поднимает на него голову — она отлично скрашивает его ночи в темной спальне. Не сразу вспоминает, что сегодня — очередной Новый Год. Как и то, что у него есть сын. Бенедикт приводит свою оболочку в достойный вид — об остальном говорить уже не приходится. Закуривает и вместе с Ю-ю шатается по длинным гулким коридорам. Бенедикт безуспешно ищет своего маленького Хьюго по всему особняку. Бессмысленно пытаться найти кого-то, если потерял самого себя. Входя в залу, он учтиво проявляет долю внимания каждому из присутствующих дорогих гостей. Очень некстати и очень неприятно окликает мама: — А где твоя жена, Фаина, Бенедикт? — Я не знаю, — нехотя отвечает Бенедикт, и не может сдержать горестный вздох, — она..подделка. Глаза и всё-всё... — А я тебе говорила, — с жаром включается тётя Лотта, — а ты мне что говорил? Что когда она сидит боком, её правый или левый полупрофиль в точности, как у её сестры. — Она частично и местами, кстати, в точности Фанни, — поддакивает мама, беспощадно подливает масла в этот огонь, — она тебя так любит. — Знаешь, Бенедикт.. — с придыханием добавляет мама, думая о своём явно больше, чем о чувствах сына: — Любовью заражаешься. И ты обязательно полюбишь её в ответ. Бенедикту впервые настолько досадно, что половицы в их зале не сгнили насквозь. Он бы с радостью провалился сейчас прямо в мёрзлую твердь. Зачем, зачем он пришел сюда.Зачем, зачем она умерла. Она так сильно подставила его.
— ..Вы знаете, у Бенедикта была невеста, красавица Фанни, — внезапно объявляет Лотта во всеуслышание, — и когда она разбилась, он с горя решил.. Бенедикт стремительно и мрачно приближается к ней. Сходу ударяет бокалом о её бокал, прерывая речь праздничным***
Идут годы. Новый Год сменяет Старый Новый Год. Ничего не меняется. Пора что-то предпринять. Делает же Лотта что-то, чтобы хоть как-нибудь спасти остатки их капиталов в гниющих промёрзших сундуках. И Бенедикт тоже сделает кое-что, чтобы попытаться вернуть призрачное дыхание жизни. Пусть его попытки ещё более нелепые и тщетные, чем у тёти. Мужчина врывается в дом, поглощённый предновогодней суетой: — Теперь мой черед дарить подарок! Все мгновенно приковывают к нему внимание. Бенедикт выглядит и звучит непривычно воодушевленным. — Мой подарок на Новый Год...это самолёт! Идёмте!.. — и, не дожидаясь реакции, первым спешит на веранду. — Всё-таки подарил ей самолёт.. — перешёптываются мама с Лоттой, пока весь поток домочадцев выстраивается на террасе перед Бенедиктом. — Вот мой подарок на Новый Год! — громко вторит Бенедикт. Запыхавшийся, красный от мороза и волнения; меховая шапка съехала на чёлку. Улыбается счастливо, облегчённо, словно выполнил свою часть уговора. Но быстро меняется в лице, указывая на неё: — ..Чтобы ты летала! Чтобы научилась летать!..как Фанни. Ему так плевать, что все по-прежнему неотрывно смотрят на него. Ему плевать даже на то, что она смотрит на него. В любом случае было бы лучше, если бы её просто не было. — Чтобы ты летала, как Фанни. Туда-сюда... — во всеуслышание транслирует Бенедикт то, что слышал когда-то от кого-то очень давно. В другой жизни. Какие-то отголоски памяти. Такие мутные, но такие резкие; болезненно и даже притяно въевшиеся под кожу, как старый, но глубокий и натёртый шрам. — ..Как Фанни. Чтобы ты летала в честь Фанни!..и наконец улетела куда-нибудь, — небрежно сплёвывает Бенедикт, подходя к женщине вплотную. Но не задерживается и резко взводит руку: — Мама, шампанского, — бесцеремонно, избалованно и равнодушно выхватывает бокал у безотказной матери. Безотказной — потому что как и он бесконечно и безнадёжно сожалеет об этой чудовищной утрате. И не менее чудовищной ошибке. Заливает в себя залпом. Ледяное шампанское немного согревает остывшее нутро. Он зовёт всех в дом, каждого; весело, громко и долго. Каждого, кроме неё.Лучше бы она осталась снаружи и потерялась в бескрайних ледяных полях.
Он зовёт, перекрикивает свой внутренний голос. И уж конечно не слышит, как Фаина на грани истерики говорит его матери, что наотрез не пойдет с ним в дом. И как сама Маргарита после тихонько говорит его сыну:— Хьюго, он очень пьян, твой отец. Пошли.
***
And then they ask me why I'm the way I am
(И потом все спрашивают, почему я стал таким)
I don't know how to answer them
(Я не знаю, как им ответить)
I'm gone
(Меня нет)
I'm gone
(Я мёртв)
Прошло пять лет. Самолёт так ни разу и не взлетел, и ветшал под окнами вместе с семейным домом.
Ю-ю давно вырос, превратился из тупоносого лохматого щенка в огромную красивую собаку. Бенедикт вырос — превратился из юноши с блестящими глазами и таким же будущим в уставшего от жизни мужчину, скрывающего красноватые пустые зрачки за тёмными стёклами. Он вообще давно привык скрывать свою личину за стеклом. И его сын, Хьюго, кажется тоже вырос. Кажется — Бенедикта всколыхнул внезапный интерес взглянуть в лицо сына; посмотреть на него, увидеть в нём что-то, что могло бы напомнить себя из прошлого, окунуть туда. Но он по-прежнему не может найти Хьюго в этом их огромном, насквозь промёрзлом особняке. Кажется, малой с детства любил прятаться. По крайней мере, Бенедикт слышал что-то такое от мамы. А мама занимается его сыном куда больше, чем он сам. И давным-давно куда больше, чем им самим. Очередной Новый Год. Очередной праздник жизни, на котором он чувствует себя лишним. — У кого тост? — У меня, — влетает Бенедикт, — выпьем за мать. И быстрее, чем Маргарита собирается чокнуться своим бокалом с его бутылкой, учтиво, но спешно опережает: — Не за Вас. Выпьем за мать моего сына Хьюго. Кстати, где она?.. А, ты здесь, — он действительно не замечает её в упор сквозь стекла тёмных очков, пока Фаина не подойдёт к нему максимально вплотную; пока не склонится с лёгким благодарным поцелуем к его небритой щеке. Он благосклонно терпит пару мгновений, прежде чем мягко отстраниться. Он даже научился быть с ней ласков. Ненадолго, конечно, но и эти мгновения стоили ему титанических усилий. Особенно — на относительно трезвую голову. К счастью, это ненадолго. Бенедикт нашёл способ. Алкоголь, старый и единственный близкий друг, как и раньше подсказал ему. — Сейчас Мой Хьюго скажет тост! — радостно заявляет Маргарита, подпрыгивая на месте от восторга. Юноша вдохновенно подходит вплотную к своей бабушке, стоящей рядом с сыном; стараясь ненароком не зацепить его алкокапельницу. И внезапно как бы между делом, вкрадчиво — но так, чтобы было слышно — впервые за долгое время обращается к нему: — Отец, а что важнее: слова или поступки? Мужчина молча затягивается, не поворачивая головы к сыну. — Слова, слова.. — шелестит сбоку под ухом Маргарита. — Ноги, — вдруг с неспешной вальяжностью выдает Бенедикт, выпуская пар, — бёдра.. — Слова, слова... — Бенедикт вежливо и равнодушно кивает на отчаянный шёпот матери, и наконец оборачивается к сыну: — ..Профиль, грудь. Прощальный взгляд, — с горькой полуулыбкой делает лёгкий реверанс матери, и на секунду повернувшись обратно к потерянному сыну, сухо отрезает: — Я не знаю, Хьюго. — Слово, Бенедикт, — мягко журит его мама. В её тоне слышится потерянность. Бедная, милая, изящная и нелепая мама. Как можно достучаться до мёртвого? — Ну хотя бы одно слово.. Бенедикт, ну я тебя очень прошу, — умоляет его она совсем жалко, пока он уже вконец отстранённо пьёт из подручного бокала. — Ты не хочешь позвать свою жену, Фаину, маму.. — Маргарита пытается обратить пустой взгляд своего сына хотя бы на его сына, но тот вновь осаждает её вместе с горьким дымным выдохом: — Не хочу. Я её ненавижу. Маргарита, виновато приложив руки к груди, замолкает под ледяным тёмным взглядом сына. — Я торжественно клянусь любить вас всех до гроба и после гроба, — вдруг отчётливо заявляет Хьюго своим молодым звучным голосом. Бенедикт слушает куда внимательней, чем может показаться, и даже слегка улыбается, незаметно для самого себя — слова тоста кажутся ему отдалённо знакомыми. — ..по-северному, — заключает сын. Аккуратно, чтобы ни в коем случае не задеть, отводит свой бокал от протянутого для тоста бокала отца, и тянется через него к бабушке, а затем и к остальным. Мягко и болезненно игнорируя его так, как тот с малолетства показывал ему на собственном примере. Бенедикт не чокается ни с кем. Он делает очередную тяжку.***
«И я смотрю на тебя взглядом мертвеца И если хочешь, доведём всё до конца А на кончиках ресниц видна слеза Я не люблю тебя, но Я тебя выкурю»
Она уговаривает его продолжить в постели. Единственный сработавший аргумент — взятая с собой бутылка его любимого выдержанного виски, которого, как он полагал, давно не осталось на ближайший Новый Год. Она знает о его вкусах всё. Она готова для него на всё. Он и есть её «всё». Она приводит его в спальню. Она сажает его в кресло и даёт ему виски. Она расстёгивает низ его рубашки и ослабляет его ремень. Она встаёт перед ним на колени. Пока он пьёт — прямо с горла — чтобы делать хоть что-то. Чтобы забыться и забыть про неё. Про то, что он сейчас в этой спальне. Про то, что он с ней. Она ласкает его член, почти сразу берёт глубоко. Он достаёт сигару и прикуривает. Она отстраняется ненадолго, чтобы вдохнуть, облизнуть губы и кокетливо улыбнуться. Он пускает ей в лицо облако дыма. — Дорогой, давай я помогу тебе расслабиться, — игриво до тошнотворного предлагает жена, ритмично водя рукой по его блестящему от смазки крепкому стволу. — Погоди, — монотонно отвечает Бенедикт, мотнув головой, чтобы стряхнуть налипшую на лоб чёлку, пока увлечённо переливает ещё виски в хрустальный тумблер, — я ещё не настолько нахерачился, чтобы спать с тобой. Смаргивает, допивая залпом весь большой стакан с виски до краёв, пока наблюдающая Фаина смаргивает слезинку в уголке ресниц. Он не помнит, как и когда зашёл дальше. — Мм, Фанни.. — я..мф.. Фаина. — Точно, — резко выдыхает Бенедикт вместе с особенно резким толчком. Притягивает её к себе за намотанные на кулак волосы, и женщина в ответ протяжно стонет. — Ты — Фаина, — хриплым низким шёпотом твёрдо произносит Бенедикт ей на ухо. — Фаина, — входит до упора, ловя новый согласный стон. — Фаина.. — очередной грубый толчок, —.. именно поэтому я тебя так и ебу, — стоны смешиваются со всхлипами. — Мы с тобой ебёмся. Сношаемся. Совокупляемся. Трахаемся, — каждый грязный эпитет сопровождается его соответствующим действием и её горестным вскриком. — Мою малышку Фанни я никогда так не драл, — Бенедикт ускоряется, упивается тихим плачем, — всегда долго ласкал её, и мог кончить уже от этого. Сколько бы я не входил в тебя, кончить в тебя — это мой позор, предательство, поражение.. — он вколачивает эти жестокие слова, жестоко вколачивая её в перину. Она крепче стискивает подушку, заглушая рыдания, пока он крепче стискивает её бёдра. — Ох, Фаина, если бы ты знала, как я ласкал Фанни, — не унимается Бенедикт, — как томительно и прилежно отлизывал моей милой малышке, — зрачки бегают, он весь взмок, как от лихорадки, — а её любовные соки, её сладкий нектар, были моей высшей наградой, — Бенедикт облизывает пересохшую губу, словно вспоминая вкус. Но ощущает лишь горькое железо. — А знаешь, почему? Она всегда была хорошей девочкой. Даже когда была плохой, она всё равно была хорошей. Потому что она — Фанни. А ты — Фаина. И ты всегда будешь хуже, чем она, — сквозь зубы цедит мужчина, по-прежнему держа супругу за бёдра. — ...и мы постоянно занимались с ней любовью, — хрипло выдыхает, прижимаясь грудью к её спине, толкаясь глубже, — слышишь ты, сучка? Постоянно. С ней. Любовью. Фаина бесконтрольно рыдает под ним, так же бесконтрольно двигаясь то навстречу его финальным движениям, силясь прижаться поближе к его телу, то прикладывая все те же силы, чтобы как можно больше отстраниться. Он наблюдает за ней, чувствуя щекотно скользящую с подбородка густую капельку крови. Его возбуждение болезненное. Глаза застелены поволокой; а может, это просто сбилась чёлка. Как сквозь мутную плёнку он наблюдает за судорогами тела под собой. Её возбуждение болезненное. Они доводят друг друга до конца. Они давно дошли до конца.***
Не могу исправиться Не могу исправиться
— Бенедикт, ты отравляешь себя, — дребезжит она своим мерзким плаксивым тоном, мешая ему насладиться звуком переливающегося в бокал шампанского. Дым от зажатой в зубах сигары хоть немного скрывает её надоедливый силуэт напротив. — Ну ты же отравляешь себя.. — она подходит непростительно близко и совершает ещё более непростительную подлость — пытается вырвать бутылку у него из рук, — ай, мне больно, отпусти! — Это ты меня отпусти, — ненавидящим взглядом смотря на неё в упор, обрывает Бенедикт. — Бенедикт, ты можешь со мной поговорить хотя бы полминуты, — скрипит и маячит, и воняет, и шевелится перед его глазами. Он чувствует, что не выдерживает, что он на грани, и спешно отходит к окну. Чтобы отвернуться от неё, выдохнуть и сделать спасительный глоток.Счёт до тридцати. Вдох-выдох. Выдох-вдох. Глоток. Десять. Вдох-выдох. Глоток. Двадцать. Глоток. Ещё глоток. Тридцать.
Разворачивается..и видит, что она по-прежнему стоит перед ним, и ждёт чего-то, чего-то хочет от него. Бенедикт с зубовным скрежетом с размаху разбивает бокал, едва не изменив его траекторию, чтобы не запустить его прямо в её мерзкое лицо и жалкие глаза, пытающиеся выскрести из него последнюю душу. Она пугается его. И тут же подходит ближе. — Я люблю тебя, — своим языком ворочает иглу, ковыряет, скребёт его окаменелое сердце. — А тебя — нет. Я тебя ненавижу. Ты знаешь? Ты слышишь?! Н.е.н.а.в.и.ж.у. Фаина опускает свои дрожащие ресницы. Любое сравнение с Фанни — преступление, карающееся смертью. Устало смотрит на неё сверху вниз. Устало говорит ей, словно снизу вверх — как мёртвый из-под земли, пытающийся достучаться: — ...Если ты меня так уж любишь, то зачем так мучаешь?***
Он не может это прекратить. Здесь всем заправляют женщины. Даже если эти женщины — на самом деле чудовища, скрывающиеся за вонючей, аммиачной кожей, с огромными плаксивыми ртами, тупыми рыбьими глазами и обвешанные не предназначенными им бриллиантами. Мама могла бы ему помочь. Если бы опомнилась раньше. Они оба слепо поверили, что делают благо. Что смогут впустить к себе Фаину, отпустив от себя Фанни. И в итоге превратили свой Дом в Ад. Бенедикт не винит маму. Она и так сделала для него очень многое. Она способна терпеть Фаину чуть дольше, чем он сам. — ...Когда он звал меня замуж, он просил называть меня её именем. Он сказал, что перенесёт свою любовь к ней на меня, и ничего не изменится, — своим гнусавым тоном объясняет Фаина раскинувшейся на софе Маргарите. Смаргивает и решается задать свой самый умный вопрос:— Это он так боялся правды и не хотел страдать, или он тогда уже просто сошел с ума от горя?
— Бедный Бенедикт, — причитает из угла вездесущий и всепереживающий Мишенька, — .. ох, Бедный Бенедикт, он так боялся, что не переживёт её смерти. Маргарита с горьким осознанием трёт светлые виски. Она правда думала, что поможет сыну. Она готова подарить ему всё, что он захочет; достать всё, что он захочет. Но ни она, ни даже Профессор Жгутик не умеют воскрешать мертвых. А больше ему ничего не нужно. — Ну он же тебе всё время говорит, что тот Бенедикт умер. А ты что, не слышишь этого? Что его, того Бенедикта, больше нет? Фаина потерянно и тупо смотрит на Маргариту, как олениха на внезапное ружьё:— Он что, хотел продолжать любить Фанни?..
— Знаешь, у нас в семье все однолюбы, — Маргарита долго стряхивает пепел. Её потряхивает саму. Нет, бедный Бенедикт. Сочувствие к сыну накатывает вместе с раздражением, — ах, мне вот просто интересно, какое может быть имя у любимой, если ты любишь только одну? Только одно. — ...а сейчас я хочу уже взять её имя, — пускается во всхлипывания Фаина, и Маргарита чуть не переламывает тонкий фильтр от этого звука, — ну какая мне разница — какое имя, ну он же важнее имени!! Сглатывает слезы и с внезапной странной гордостью вдруг признаётся: — А он иногда просит меня сесть в профиль. Просто туфли её надеть. И плащ, да. Когда выпьет. Он меня жалеет. Когда очень много выпьет. Да. А когда он совсем напьётся — он меня не узнаёт. Он спрашивает: как тебя зовут? А я ему говорю: «я Фаина!» А он весь вздрагивает и говорит: «это не имя. Это игла». — И что же тебе делать, если ты — «Игла»? Он тебе не говорит? — с прищуром интересуется Маргарита снизу вверх. — Просит прощения, — кривя губы, отвечает Фаина, — а я всегда прощаю. И говорю: люблю. Люблю. Люблю. Одно только слово на все его слова. Маргарита тут же просит Фаину оставить её наедине, сославшись на резкую головную боль. Ей действительно плохо. Миша осторожно косится на Маргариту, и в его глазах плещется волнение с оттенком ужаса: — Вы слышали?.. — Да, но надо что-то с ней делать, — бросает Маргарита через плечо, — она мучает моего Бенедикта.Hate me for the things I never said
(Ненавижу себя за всё, что не сказал)
Did a lot of things I never meant
(Сделал много того, чего вовсе не хотел)
Now I think I wish that we never met
(Теперь думаю о том, чтобы мы никогда лучше не встретились)
And now I think I wish we never met
(И теперь я, кажется, мечтаю о том, чтобы мы никогда не встречались)
Бенедикт знает, как мама, укутавшись в своём красном атласе, курит, вздыхает. Верный Миша рядом слушает, сокрушается и вздыхает ещё чаще. Мама говорит, что тоже так и не смогла её забыть. Что она тоже приходит к ней во снах и видениях — постоянно и везде. Преследует в воспоминаниях, от которых невозможно отказаться — настолько хорошими они были.«И как же это было несправедливо рано, что она ушла от нас. Она как будто не разрешает нам себя забыть.»
Мама говорит, что тоже страдает из-за Фанни. Из-за того, что он, её Бенедикт, так и не смог её забыть. Она страдает из-за того, что он страдает из-за Фанни. Но ведь он никогда не страдал из-за Фанни. Фанни была его единственной радостью, счастьем и смыслом жизни. Была — и останется навсегда. Он так страдает не из-за Фанни, мама. А из-за Фаины. Мама, он столько раз говорил это. Он повторяет это из года в год. Это его предсмертный крик о помощи, который никто не воспринимает всерьёз. Или все наоборот благоразумно полагают, что мёртвому уже ничем не помочь.And then they ask me why I'm the way I am
(И потом меня спрашивают, почему я стал таким)
I don't know how to answer them
(Я не знаю, как им всем ответить)
I'm gone
(А меня нет)
I'm gone
(Я мёртв)
Бенедикт знает, что его ошибка стоила ему жизни. Значит, и платить за неё — жизнью. — Ты знаешь, что такое некрофилия? — Нет, я никогда не пробовала.. — Дура. Это то, чем ты занимаешься. Я давно мёртв, понимаешь? Ты любишь мертвеца. Ты сама убила меня в тот день, когда вернулась. Своей новостью о смерти Фанни ты убила меня, и теперь высасываешь мои трупные яды, пока я вконец не иссохну. Я умер вместе с ней. С тобой живёт мертвец.Он обещал Фанни самолёт. Она обещала ему улететь вместе с ним.
Они обещали любить друг друга.
«..до гроба и после гроба.»
В их первый и последний Новый Год она хотела, чтобы он любил её вечно — до гроба и после гроба. Ему всю оставшуюся