Я сохраню тебя (как тайну)

При разводе она и правда получила всю планету. Её семья была богата, как все переселенцы; она наняла армию адвокатов, и те пригрозили похоронить его в судебных разбирательствах до конца дней, вздумай он только заикнуться об опеке. Она получила и дом, и деньги, и Джоанну, а он – билет на Звёздный флот в один конец. Он любил её как мог и сколько мог, а когда они перестали быть семьёй, она отобрала у него жизнь, ребёнка и будущее. Два дня спустя судьба презентовала ему Джима Кирка. Не слишком равновесная цена. Вся его жизнь в обмен на Джима Кирка, который тарахтел ему прямо в ухо и спёр его алкоголь, который патологически боялся врачей… и который нуждался в нём почти так же, как нуждалась Джоанна. Идиотски молодой и настолько же глупый, насколько и смелый. Что-то должно было случиться. Он оставил Джослин далеко позади, но до сих пор слышал её голос, глубокий и сладкий; голос шептал: ты снова всё просрёшь. * К моменту, когда он вышел из шаттла и заблевал всё вокруг, его комната уже была готова. Не утруждаясь приветствиями, он отправился прямиком в общагу. В комнате стояли стол и двухъярусная кровать – раньше здесь селили по двое, на полу остались царапины от второго стола. Единственное преимущество нетипичного студента. Матрас оказался слишком коротким, а ванная меньше туалета, но и это было лучше, чем его прежние кровать кинг-сайз – и одеяло на диване. Комод был забит униформой, и пришлось потрудиться, чтобы достать её: полки застряли на полпути. Красная униформа. Точно его размера. Он никому не сообщал мерки, но форма села как влитая. Зеркало было небольшим, от шеи до середины бедра; он нагнулся, чтобы увидеть лицо, и был почти разочарован, узнав себя в отражении. Он не чувствовал себя самим собой. Он причесался, надел ботинки и сел на кровать, дожидаясь, когда что-то произойдёт. * Он не видел Джима до самого распределения. Сотня опоздавших студентов ютилась в крохотном лекционном зале; Джим Кирк сидел на последнем ряду, забросив ноги на стол, с ухмылкой на разбитых губах. Лен решил сесть рядом, чтобы не выглядеть белой вороной. Джим красовался синяками у рта и под глазом, и хрящ в носу, похоже, сросся криво. — Часто здесь бываешь? — ухмылка Джима была такой же жалкой, как и его попытка познакомиться. — Если решил пофлиртовать, сперва купи мне выпить, — проворчал Маккой. Лекционный зал был старым. Краска сыпалась со стен, стулья были слишком маленькими – он не знал, как Джим умудрялся балансировать на одном из них. Лен удержался от желания сказать ему, чтоб прекратил это, – дочь теперь далеко, и другой ребёнок ему не нужен. Хватит с него проблем. — А как насчёт выпивки после? Бутылка виски дожидалась его в комнате: — Нет, но спасибо. Джим пожал плечами и с грохотом опустил стул прямо перед началом занятия. Лен достал вещи и попытался игнорировать его. После лекции он вернулся в комнату один, достал бутылку и пил до тех пор, пока отражение в зеркале не превратилось в размытое пятно коричнево-красного цвета. * Леонард Маккой прекрасно готовил. Там, в Джорджии, ему было кого накормить, и он часто крутился у плиты. Омлеты из домашних яиц, полезные закуски Джоанне в школу, в свободное время – романтические ужины на двоих. Сбалансированные, изысканные, деликатесные – он был южанин, и бабушка учила его, что самый короткий путь к сердцу лежит через желудок. (Конечно, как хирург он знал и более короткий путь с помощью мощного лазера, но при бабушке этот метод не упоминал). Его бесило, что он не мог накормить Джима. Точнее, Джим ему не позволял. И раздражение потихоньку сменялось смущением. И беспокойством, чуть-чуть. Никто не отказывался от джорджиевского пирога с персиками без стоящей причины. И Лен по-прежнему хотел услышать Джимову. Сначала он пробовал простые приёмы: звал Джима в кафе, таскал им на физику огромные маффины, засовывал сэндвичи тому в рюкзак. Лен точно вернулся в пятый класс и пытался подружиться с Джеффом Гринли; тот носил старые шмотки, стригся как попало и никогда не брал с собой ланч. Но Джим Кирк не был Джеффом Гринли. Наконец Джим устаёт от Леновских ненавязчивых попыток, бормочет что-то об аллергии и тут же сваливает. Лен поднимает его медкарту – мда, у парня и правда аллергия на всё на свете. Ему можно есть рис, два-три вида фруктов да протеиновое пюре, что обычно пихают в аварийный паёк. Лен пробует пару новых рецептов, исходя из этого списка. Пирожки из рисовой муки, протеиновые плитки с сухофруктами; исследует свойства внеземных плодов и мешает их с рисом. Когда наконец-то получается съедобно, он звонит Джиму и говорит ему тащить сюда свою задницу. Лен не озаботился уборкой перед приходом Джима. Он видел его комнату и отказался соваться в эту выгребную яму, к тому же, раньше Джим никогда не критиковал его нору. Но Джим входит в комнату и, похоже, единственное, что его заботит – беспорядок на кухне. Он таращится на шкурки на столе и грязную посуду в раковине и, слишком занятый мусором, даже не глядит на пирог. — Я не люблю есть, — выдаёт Джим после самой неловкий тишины, что случалась между ними. — Ага, и, по-твоему, это новость? Он видит, как Джим стискивает зубы. — Я не люблю есть в присутствии людей. И не люблю еду, от которой много отходов. И я не… — он по-прежнему смотрит на продукты, но напрягается всем телом, будто готовясь защищаться… или бежать. — И я не хочу, чтобы ты мне готовил. И уходит с отвращением на лице. * Лен не может понять, в чём причина. С чего бы вдруг, ведь он год с хвостом рылся в его медкарте. И не понимает до тех пор, пока Джим не решает ему рассказать. Утром вторника Джим тянет его с тротуара по пути на первую пару – домашка не сделана, зато похмелье в разгаре. Он понимает, почему Джим рассказал ему так. Боунз не может ответить – начни он спорить, пропустит тест, и к тому же, в такой толпе не станешь устраивать сцен. Утром вторника Джим, от которого несёт как от пивоваренного завода и который, похоже, не спал неделю, говорит ему правду. — Я ел кучу отбросов на Тарсусе, — шепчет он, и Боунз несколько минут молча таращится на мешки под его воспалёнными глазами. Джим ждёт, пока не видит осознание в лице Боунза, и продолжает: — Не то чтобы их было много. И аллергия у меня почти на всё. Но… я всё равно ел. Отходы и мусор. Растения. Траву, когда от голода приходилось жевать всё, что попадалось под руку. Дымным утром Лен стоит на газоне в Сан-Франциско, Джим стискивает его бицепс, сумка впивается в плечо, черничный бублик с сырным кремом и кофе с сахаром и сливками тяжело оседают в желудке. — Поэтому ты не любишь есть, — говорит он, когда понимает, что Джим ждёт хоть какой-то ответ, а единственное, что приходит на ум – слова Джима, неестественные и неловкие. Джим кивает, напоследок сильней сжимает его руку и уходит. Он не думает о Джиме, как собственном ребёнке. Бесящий младший брат, подельник, собутыльник, да, – но обычно Лен не чувствует, что должен защищать его. Что отдаст всё (каким бы жалким оно ни было), лишь бы вернуться в прошлое, найти там Джима Кирка, юного, перепуганного и бродячего, и вытащить оттуда. Он не может вернуться в прошлое. Но уверен, что Джима Кирка всё ещё нужно спасать. Лен подтягивает сумку повыше и идёт на пары. * Он скучает по Джоанне. Каждый день. Сидя на газоне и видя студентов: как те играют в фрисби, едят мороженное, любуются на светлячков. Оглядываясь на каждую шатенку с короткими волосами – пару раз это принимают за флирт, и он открещивается как может. Ночью он засыпает на своей сдвоенной кровати с книжкой по медицине, впившейся в рёбра, утром просыпается от сигнала "подъём", и каждую секунду в реальности и во сне скучает по своей девочке. Он ждёт, когда ей исполнится восемнадцать. Когда он снова сможет увидеть её, поговорить с ней, обнять. Мысленно он постоянно пишет ей письма. Пытается рассказать свою версию событий, объяснить, что не хотел уходить. Я люблю тебя. Я облажался. Он поставил работу превыше семьи и в итоге остался ни с чем. И он бы злился, если бы не тосковал так сильно. * — Иногда… — бормочет Джим; рассвет вливается в окно, отражаясь от бутылки виски, — я думаю, как бы всё сложилось. Джим делает полный глоток. Лен следит, как движется его адамово яблоко, представляет, как алкоголь обжигает горло и каков виски на вкус, если потянуться и поцеловать его в губы. Мысль непривычная, но алкоголь берёт своё, и Лен, моргнув, отпускает её, списав на опьянение. Джим делает ещё один глоток, на этот раз прямо из бутылки. — Сложилось что? Джим улыбается, точно акула. Мягкие губы блестят от виски и слюны, улыбка опасна своей притворной невинностью. Гладкостью. — На Тарсусе. Порой мне интересно, поступил Кодос верно или нет. Интересно… сколько бы людей погибло, не раздели он колонии. Многие голодали. Но многие выжили, Боунз, — Джим снова прикладывается к бутылке, но она пуста, и солнце затопляет комнату, а детские тайны не живут в его свете. Боунз не знает ответ. Час спустя Джима срубает сон. Он спит, неудобно пристроив голову на край стола, руки свисают по бокам, рот приоткрыт. У Боунза тоже есть вопрос. Много вопросов. Что сделает Джим, если Боунз его поцелует; как он собирается сдать лётную подготовку; почему решил стать врачом, зная, что придётся увидеть смерть многих людей, – вопросов сотни. Но только одним он задаётся снова и снова, один топит в стакане, один вспоминает, когда нуждается в хорошей истерике: что я должен был сделать не так? Джим спит на полу, последняя бутылка пуста, и стопка книг, что нужно прочитать, грозно возвышается на кровати. У Лена сохранилась одна общая голограмма. Джослин, Джоанна и Лен, неуклюже, натянуто, с картонными улыбками стоят перед камерой. Он оставил семью, а у него нет даже мало-мальски приличной картинки на память. Он знает, что он всё разрушил. Но не знает, что именно сделал не так, где свернул не туда, и не знает, как не просрать всё опять. Он накидывает на Джима одеяло, сгребает книжку из стопки и читает до тех пор, пока не проваливается в сон, уронив голову Кирку на плечо. * Он влюбился в Джослин в одночасье. В первый же день осеннего семестра средней школы он вышел на улицу и увидел, как солнце играет в её длинных кудрях. Она вся была в движении – то закатившись от смеха, то тряхнув волосами, акцентируя точку; он увидел её блеск и порыв, изгиб тонких плеч под лёгким вязаным свитером – и пропал в тот же миг. Джима он полюбил спустя долгие месяцы. Джим был на любителя. Джим требовал времени. Джим постепенно менялся, расслабляясь и всё больше раскрываясь ему – Лен никогда не встречал человека, столь рьяно хранящего прошлое. С каждой новой разделенной тайной он делался всё более хрупким, уязвимым, опасным. И каждая новая тайна доверялась с такой осторожностью, что Лен начал думать: раньше Джиму некому было их рассказать. Джим делился с ним, когда Лен был слишком измотан для бесед. Или когда собирался на выход, или когда звонил домой – словом, не оставляя ни шанса ответить, вызнать больше той пары фраз, что Джим говорил приглушённым, неуверенным шёпотом. Каждая тайна – это тест, проверка реакции Леонарда. Лен это знал, даже если не знал и сам Джим, и старался быть как можно мягче. Мой отчим конченый алкаш, говорит Джим, перебросив Лену ботинок, который они искали, и выскальзывает за дверь. Мой брат умер от передоза, когда мне было четырнадцать – во дворе после лекции; если бы Пайк не потянул за пару ниточек, криминальное прошлое не пустило бы меня в Звёздный флот; и наконец как-то ночью, когда Лен и близко не так пьян, как Джим, моя мать проклинает меня. Джим шлёт ей открытки каждый праздник и одну, сделанную собственноручно, на день рождения. Пишет короткую записку, царапает адрес и отправляет по почте, ухмыльнувшись и поведя плечом, без слов говоря может, в этот раз она и ответит. Джим самый шумный, самый смелый и самый живой человек, которого встречал Лен. А порой ещё и самый наивный. Моя мать проклинает меня, говорит он без тени неловкости, гнева или упрёка. Словно признаёт истину, слишком старую, чтобы стыдиться её. Лен тащит за плечами вину, как рюкзак, знает, каким утешением она служит, и молчит в ответ. Эту рану не исцелить отрицанием. Это заблуждение ему не исправить. И оно почти драгоценно, раз Джим доверяет ему. Так что Лен просто сохраняет эту тайну. До тех пор, пока Джим не переживёт, пока уверенность, с каждым днём расцветающая внутри, не убедит Джима в собственной ценности; Лен сохраняет её во влажных ладонях, скрестив пальцы и глупо надеясь, что настает день и Джим получит в ответ прости. Я люблю тебя. Или же до тех пор, пока Джим не перестанет себя винить. * На втором году, к началу осенних каникул, когда у Джима не остаётся секретов, а Боунз начинает представляться как Боунз – нет, чёрт возьми, то есть Леонард, на День благодарения он решает забрать Джима домой. Парню всё равно некуда податься, и даже если он не станет есть знаменитый дядюшкин пирог или откажется от легендарного бабушкиного клюквенного соуса, после которого рискует раздуться как красный воздушный шар, что ж – Благодарение всё равно не праздник еды. Это праздник семьи. Он привозит Джима домой; ухмыляется, когда дети тащат его играть, грубо стирает следы тётушкиных помад с его щёк в мелких шрамах, и держится рядом, когда Джиму становится неуютно и он теряет свой «капитанский» вид. Бабушка обожает Джима с первой минуты. Лен не знает, то ли дело в ауре потерянного мальчика, то ли в историях, что Лен писал им о нём, но они прекрасно ладят. Джим просто… приходится к месту. В большом доме, в окружении то детей, то незамужних кузин. И Лен улыбается над ним, знакомит со всеми, заботится о нём… и немного ненавидит себя за то, что теперь скучает по Джоанне чуть меньше. * Он до сих пор не понимает, где облажался с Джоанной и Джослин. И не уверен, что не повторит ошибок, не превратит того, кого он любит, во врага. Но Лен полтора года пытался в себе разобраться. И знает, с каким трудом Джим учился ему доверять. Знает, сколько тот поставил на карту. А значит, худшее, что сейчас можно сделать – не сделать ничего. Как-то вечером Джим садится рядом с ним на крыльцо, принимается обдирать сухую краску c перил и вещает о звёздах что-то бессвязное, и Боунз понимает – поцеловать его – единственное, что имеет смысл. Когда он впервые успешно пилотировал шаттл, Джим стоял у причала, с нетерпением дожидаясь посадки – и Боунза. Боунз вышел и поднял два больших пальца вверх, и Джим даже переменился в лице. Он пронёсся через палубу и с такой силой кинулся к нему, что оба рухнули на металлический пол. Джим обвился вокруг него как мартышка, во всём теле отдавался его восторженный смех. Он тогда почти поцеловал Джима. Только присутствие инструктора остановило его. А сейчас не было никакого инструктора. Ни инструктора – ни адреналина для оправданий. Только Джим Кирк на его старом крыльце, плечом к плечу, и сияние звёзд над головой, о которых тот говорил. Джим замолкает, стоит Боунзу подвинуться ближе и коснуться рукой его скулы, осознанно и осторожно; кровь грохочет у Боунза в ушах – как всегда рядом с ним. С десяток раз он почти останавливается. Но всё же медленно тянется к нему, и лицо Джима не меняется – тот неподвижно глядит огромными, испуганными глазами, часто и нервно дыша. Боунз почти, почти тормозит, но когда всё-таки целует его и наконец узнаёт, какие у Джима мягкие губы, Джим только всхлипывает ему в рот. И тут же, подавшись вперёд, прижимает спиной к ступенькам и целует с такой жадностью, будто только того и ждал. Будто ничего не хотел сильнее, чем ощутить щекой его щетину и почувствовать, как Боунз отвечает ему. Джим целует его так, словно пытается не дать ему уйти. Воздуха не хватает, Лен прерывает поцелуй, и Джим поспешно отстраняется, прислоняется к перилам, так далеко, как только может, не встав. Прижимает пальцы ко рту и смотрит прямо перед собой, на тёмные поля позади дома, и Боунз отчаянно хочет иметь тайну, которой можно поделиться с ним. Которой можно сказать – да, но его слова недостаточны и слишком едки даже в лучшие времена. Поэтому он просто берёт Джима за руку. Так же, как когда-то давно, в средней школе, брал за руку Джослин, сидя на этих самых ступеньках, переплетая с ней пальцы, как ветви ивы. — Спасибо, — шёпотом говорит Джим, почти до боли стискивая пальцы Боунза. — За всё. Боунз ничего не говорит. Только сжимает его руку, глядя в ночное небо, которое они исследуют вместе.